Неаполь, Старая крепость



Локоть саднит. Вспоминается что ли Неаполь?
С лестницы рухнув, ты крепко к камням приложился...
Помнится белый в порту, из Палермо, корабль,
шайка подростков, влачащих обвисшие джинсы.
Славный декабрь: плюс пятнадцать, и солнце возможно
на полчаса, на зубок, отчего - лишь дороже...
Вечностью дымной синеет Везувий, и ложно
время - вне дрожи сетчатки, вне чуткости кожи.

Плоть ли гранёного мифа, фортеции-мыса
чёрной скалою в оплот Двух Сицилий врастает?
Дух ли Неаполя, запахом йода, аниса
над огнестрельною башней сгущаясь, витает?
Локоть болит, и ребро у бродяжьего сердца,
наискось треснув, скрипит на расшатанной ноте.
Птичку черкни - про глоток италийского перца,
и, нота бене, заметь - на ходу ты, на взлёте!

Лестница, впрочем, вела к изваянью кентавра
в стиле модерн, из зелёного с чёрным металла.
Правил Стрелец декабрём, корешок Минотавра...
Ну, и ни звука - о кознях чужого астрала!
Эпосу - время, метафора вместится в сутки.
В Наполи гладил дворняг ты. И даже мастифа.
Помни Неаполь - не частности и предрассудки,
молодцеватую цельность целебного мифа!






Плато



Есть крепость Каламита в Инкермане
на пьедестале известковых скал.
Когда-то я в Завете и Коране
об этой вещей пустоши читал.
Внизу ютится скомканно, убого
Климентовский могильный монастырь
Гремит железный поезд - мимо Бога,
а едкий выдох кельи - нашатырь.

Но наверху, средь башен и развалин,
средь белых глыб, усыпавших плато,
стоит июль, безмолвно гениален
и Божьим словом полон на все сто.
И мириады веретён-улиток,
усеяв каждый стебель травяной,
прядут своё, свивая некий свиток,
неисчислимы, как перед войной.

Так близко небо! Камни под ногами,
разбитые надгробья и кресты -
в оплёте трав. И мощными кругами
очерчен купол синей высоты.
Весь день - ни человека, ни пичуги.
И лишь в каменоломне - ор орды
бродяжьей: хохот хама, визг подруги -
погибель накликающие звуки
по-над смарагдом почвенной воды...