Уильям Генри Дэвис Ребёнок и моряк

Уильям Генри Дэвис Ребёнок и Моряк
(Перевод с английского).

Мой дед и бабка были славной парой,
Смотревшей - молча глядя в небеса -
как отрок Иисус играет с агнцем.
Они не сомневались в вере. Смерть
им виделась как радужная Вечность,
в которой будет только яркий свет.
Дед был суровым старым мореходом
и добряком, обросшим, как кокос
со сладким молоком. Весь день у моря
всё толковал он жёнам моряков,
каким судам и как везёт с погодой.
Взглянув на небо, твёрдо заявлял,
чтО будет в полдень вслед за бурным утром
и чем чревата благостная ночь.
Он избегал всех яростных скандалов,
но, если сильно трогал их шумок,
так сыпал, уходя, свои проклятья.
Он гнал одолевавших бедняков
и звал назад, чтоб оказать им помощь.
Моим жильём был капитанский дом,
куда стеклись вещицы из каюты:
ракушки, камни и модели кораблей,
кораллы, водоросли, карты,
да деревянные большие сундуки,
где в чашках были странные монеты.
Я их считал наследством мертвецов,
в котором тлеет жар от их касаний.
На красных бусах чудилась мне кровь.
Качнутся лампы – дом, казалось, едет.
Там был красивый костяной маяк.
Я помню три кораблика в бутылках
и множество вещиц, что с мастерством
усердно делают в пути матросы,
чтоб скоротать свободные часы.
Пленяли острова на старых картах,
где – знал я – много пальм и черепах,
и там пираты схоронили клады...
Вдруг в дедов дом вошёл нежданный гость,
бывалый мореход, его племянник,
высокий, сильный – он бы смог взойти
на холм Твим Барлум*, в боевой кольчуге,
и, ухватить врага, чтоб им лупить,
как палицей других. Он звался Генри.
Лишь так крестили всех в его семье.
Я думал, хоть он выглядел потёртым:
«Вот кто постиг все тайности морей !
Он видывал далёкие атоллы,
знавал смуглянок, льнущих к морякам,
богатым, вроде древних финикийцев,
что серебро грузили как балласт -
оно же шло и на кормушки коням.
Он видел пряди золотых волос,
вокруг голов резвящихся русалок
похожие на настоящих змей».
А у меня он занимал монетки.
Я с радостью давал – ведь он вернёт,
разбогатев в стране, где станет князем...
На деле же герой моей мечты
встречал везде одно пренебреженье.
Не вырос до командных должностей
и был годами палубным матросом,
с чем примирился, так что только Смерть
его могла бы уравнять с другими.
Он пропивал получки в кабаках
и застревал в портах, пока поили.
В последнем долгом рейсе он ходил
из Плимута туда, где сингалезы
живут в благоухании цветов.
К родне ж пришёл, лишь изведя все деньги.
Был старым только внешне, но лицом
напоминал утопленника в морге –
что бился обо всё, когда он всплыл.
Притом моряк дивил татуировкой –
как будто он под деревом сражён
ударом молнии – сюжет из редких !
Весь был в рисунках веток и листвы.
На пальцах – кольца, на руках – браслеты.
на шее – цепь, а плечи – в якорях,
а на груди плыла морская шхуна –
«Джейн Аппледор» – на полных парусах.
Он хрипло изъяснялся громкой глоткой.
Скорей бы конь пополз, чем он шепнул.
Сам на ветру ходил с открытой шеей,
а тех, кто кутается, презирал
и сравнивал с початком кукурузы.
Из сотен трав лишь водоросли знал.
Из птиц ценил попутчиц в дальних рейсах.
Отлично знал весь водный мир. Вникал
в его шумы, как все внимают звукам,
когда гремит орган... Он клялся мне,
что выбрал бы навек жилищем море,
хотя б штормило, как у мыса Горн;
что счастлив, слушая ворчанье бури,
мол, так звучит на бойне визг свиней.
Рождённый моряком, он жил с надеждой,
что он получит не обычный гроб,
а лодку – так же было с колыбелью.
Мол, ждёт его Нептун на свой погост.
На каботаж мой друг смотрел с презреньем.
Не уважал всех тех из моряков,
что могут день и ночь глядеть берег
с бортов своих судов в недальних рейсах
и по субботам видятся с семьёй.
Он говорил про кружки с добрым пивом,
про славный джин и крепкий ром:
его глотнёшь и пьёшь как пламень Ада,
а тянешь - будто райское питьё.

Привычных к притчам не тянуло к байкам:
успел и древний Лазарь надоесть.
Но к моряку стекались мальчуганы.
Его рассказы удивляли. Например,
в чудовищный прилив, у Аргостоли,
он перешеек пересёк на корабле;
а речь китайцев, как он смог заметить,
во многом схожа с пением дроздов.
У Мартиники раз он шёл на судне,
когда там пробудившийся вулкан
встряхнул Карибы, как сухие листья.
И Солнце село в море, как в огонь,
к нему добавив свой. Густейший пепел
скрыл палубу, и сыпал камнепад...
Затем полночи от повествований
метался я среди тревожных снов.
Он видел: острова порой тонули,
а в новом рейсе возникали вновь:
уйдут, придут – и путают все карты.
А раз был проклят целый экипаж,
когда матрос убил на мачте птицу...
Вот слышим мы, что чрева кораблей
порою море раздирает настежь;
об айсбергах, что в северных морях,
как призраки, встают на горизонте;
о волнах, что вздымают корабли
так высоко, что птицы пролетают
под влажным килем.
Я был удивлён,
как услыхал рассказы морехода
о том, что, утонув на глубине,
покойник может долго погружаться
и день за днём всё плыть да плыть до дна.
Он говорил и о себе. Однажды,
в ночной поездке, проходя Босфор,
знакомый только с музыкой от тренья
волны о борт и ветра о стволы,
он вдруг услышал пение из рощи.
Пел соловей. Казалось, что в Раю.
Так с палубы упасть моряк страшился...
За эти повести вся ребятня
совала моряку монетки в руки.
Но как-то утром, подрядившись в рейс,
Моряк исчез и больше не вернулся.
Ну как он мог исчезнуть без следа ?
Конечно, он сыскал богатый берег,
где может вспоминать былую жизнь.
«Моряк – ни к чёрту, просто проходимец.
Дрянцо в порту и в море ! – молвил дед.


William Henry Davies The Child and the Mariner

A dear old couple my grandparents were,
And kind to all dumb things; they saw in Heaven
The lamb that Jesus petted when a child;
Their faith was never draped by Doubt: to them
Death was a rainbow in Eternity,
That promised everlasting brightness soon.
An old seafaring man was he; a rough
Old man, but kind; and hairy, like the nut
Full of sweet milk. All day on shore he watched
The winds for sailors' wives, and told what ships
Enjoyed fair weather, and what ships had storms;
He watched the sky, and he could tell for sure
What afternoons would follow stormy morns,
If quiet nights would end wild afternoons.
He leapt away from scandal with a roar,
And if a whisper still possessed his mind,
He walked about and cursed it for a plague.
He took offence at Heaven when beggars passed,
And sternly called them back to give them help.
In this old captain's house I lived, and things
That house contained were in ships' cabins once:
Sea-shells and charts and pebbles, model ships;
Green weeds, dried fishes stuffed, and coral stalks;
Old wooden trunks with handles of spliced rope,
With copper saucers full of monies strange,
That seemed the savings of dead men, not touched
To keep them warm since their real owners died;
Strings of red beads, methought were dipped in blood,
And swinging lamps, as though the house might move;
An ivory lighthouse built on ivory rocks,
The bones of fishes and three bottled ships.
And many a thing was there which sailors make
In idle hours, when on long voyages,
Of marvellous patience, to no lovely end.
And on those charts I saw the small black dots
That were called islands, and I knew they had
Turtles and palms, and pirates' buried gold.
There came a stranger to my granddad's house,
The old man's nephew, a seafarer too;
A big, strong able man who could have walked
Twm Barlum's hill all clad in iron mail
So strong he could have made one man his club
To knock down others -- Henry was his name,
No other name was uttered by his kin.
And here he was, sooth illclad, but oh,
Thought I, what secrets of the sea are his!
This man knows coral islands in the sea,
And dusky girls heartbroken for white men;
More rich than Spain, when the Phoenicians shipped
Silver for common ballast, and they saw
Horses at silver mangers eating grain;
This man has seen the wind blow up a mermaid's hair
Which, like a golden serpent, reared and stretched
To feel the air away beyond her head.
He begged my pennies, which I gave with joy --
He will most certainly return some time
A self-made king of some new land, and rich.
Alas that he, the hero of my dreams,
Should be his people's scorn; for they had rose
To proud command of ships, whilst he had toiled
Before the mast for years, and well content;
Him they despised, and only Death could bring
A likeness in his face to show like them.
For he drank all his pay, nor went to sea
As long as ale was easy got on shore.
Now, in his last long voyage he had sailed
From Plymouth Sound to where sweet odours fan
The Cingalese at work, and then back home --
But came not near my kin till pay was spent.
He was not old, yet seemed so; for his face
Looked like the drowned man's in the morgue, when it
Has struck the wooden wharves and keels of ships.
And all his flesh was pricked with Indian ink,
His body marked as rare and delicate
As dead men struck by lightning under trees
And pictured with fine twigs and curlиd ferns;
Chains on his neck and anchors on his arms;
Rings on his fingers, bracelets on his wrist;
And on his breast the Jane of Appledore
Was schooner rigged, and in full sail at sea.
He could not whisper with his strong hoarse voice,
No more than could a horse creep quietly;
He laughed to scorn the men that muffled close
For fear of wind, till all their neck was hid,
Like Indian corn wrapped up in long green leaves;
He knew no flowers but seaweeds brown and green,
He knew no birds but those that followed ships.
Full well he knew the water-world; he heard
A grander music there than we on land,
When organ shakes a church; swore he would make
The sea his home, though it was always roused
By such wild storms as never leave Cape Horn;
Happy to hear the tempest grunt and squeal
Like pigs heard dying in a slaughterhouse.
A true-born mariner, and this his hope -
His coffin would be what his cradle was,
A boat to drown in and be sunk at sea;
Salted and iced in Neptune's larder deep.
This man despised small coasters, fishing-smacks;
He scorned those sailors who at night and morn
Can see the coast, when in their little boats
They go a six days' voyage and are back
Home with their wives for every Sabbath day.
Much did he talk of tankards of old beer,
And bottled stuff he drank in other lands,
Which was a liquid fire like Hell to gulp,
But Paradise to sip.

And so he talked;
Nor did those people listen with more awe
To Lazurus -- whom they had seen stone dead --
Than did we urchins to that seaman's voice.
He many a tale of wonder told: of where,
At Argostoli, Cephalonia's sea
Ran over the earth's lip in heavy floods;
And then again of how the strange Chinese
Conversed much as our homely Blackbirds sing.
He told us how he sailed in one old ship
Near that volcano Martinique, whose power
Shook like dry leaves the whole Caribbean seas;
And made the sun set in a sea of fire
Which only half was his; and dust was thick
On deck, and stones were pelted at the mast.
Into my greedy ears such words that sleep
Stood at my pillow half the night perplexed.
He told how isles sprang up and sank again,
Between short voyages, to his amaze;
How they did come and go, and cheated charts;
Told how a crew was cursed when one man killed
A bird that perched upon a moving barque;
And how the sea's sharp needles, firm and strong,
Ripped open the bellies of big, iron ships;
Of mighty icebergs in the Northern seas,
That haunt the far hirizon like white ghosts.
He told of waves that lift a ship so high
That birds could pass from starboard unto port
Under her dripping keel.

Oh, it was sweet
To hear that seaman tell such wondrous tales:
How deep the sea in parts, that drownиd men
Must go a long way to their graves and sink
Day after day, and wander with the tides.
He spake of his own deeds; of how he sailed
One summer's night along the Bosphorus,
And he -- who knew no music like the wash
Of waves against a ship, or wind in shrouds --
Heard then the music on that woody shore
Of nightingales,and feared to leave the deck,
He thought 'twas sailing into Paradise.
To hear these stories all we urchins placed
Our pennies in that seaman's ready hand;
Until one morn he signed on for a long cruise,
And sailed away -- we never saw him more.
Could such a man sink in the sea unknown?
Nay, he had found a land with something rich,
That kept his eyes turned inland for his life.
'A damn bad sailor and a landshark too,
No good in port or out' -- my granddad said

Справка.
*Twm Barlum (иначе Twmbalwm, Twyn Barlwm, the Tump, the Pimple, the Nipple) – прославленный У.Г.Дэвисом холм высотой 419 м в Южном Уэльсе, возле города Ньюпорта.
С него открывается обширная панорама окружающей местности и виден Бристольский залив. Для архологов интересна насыпь вверху этого холма, сделанная либо кельтами, либо римлянами, либо норманнами. Холм был когда-то облюбован друидами. С ним связаны древние легенды.

Владимир Корман, поэтический перевод, 2011

Сертификат Поэзия.ру: серия 921 № 87063 от 16.05.2011

0 | 0 | 2341 | 16.04.2024. 16:01:15

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []