* * *


1.

Одинокая бродит гармония.
Со дворовой оравой бузить
не велит ей глубинный огонь её,
тот, которого не погасить.
Отчего этой музыкой любою,
этой великонежной тоской
навсегда поцелован был в губы я,
взят из стаи шпаны городской?

Мы - родные. Она не откажется
от моих неприкаянных глаз,
хоть ни время с пространством не вяжется,
ни с молитвою - "фас" и "атас".
Нет, никто от себя не открестится,
и не выстоит ирода бюст!
Пьяный сторож в подвале повесится...
А по сердцу свечение месяца
порасплещет сиреневый куст.





2.

Узник жестоковыйной неволи,
егозы мягкосердый отец,
Парацельс, философскою солью
присоливший по вкусу свинец,
воробьиный дружок и собачник,
тупиковой сирени поэт -
канешь в справочник или в задачник
на исходе отмеренных лет.

Но размается куст колчерукий,
теплокровностью ночи вспоён -
и опять ты аукнешься в звуке,
обернёшься собой, обертон!
Ведь Заречье забвенья - не место,
где бы мог удивиться ты вслух,
что сирень - и княжна, и невеста,
и кириллица, рукопись текста,
и фарси персианского дух!





* * *



Люби меня. Пусть я и не достоин
твоей русоволосой красоты.
Я не спасу. И стать другим - не волен.
Но так похожа на спасенье ты!
Звени мне ворожбою золотистой,
мой хрупкий ангел с гибелью в очах!
Не нам с железным взором атеиста
соломенный выстраивать очаг,

не нам копить холодные монеты
на сретение порченых родов...
Люби - не будет подлинней завета
на стенах обречённых городов.
Сквози мне тягой позабытых магий,
зови скорее неба оборот! -
Настанет май, за свалкою в овраге
для нас колючий тёрен расцветёт.

И за три дня набухнут рек затоки
лягушечьей и щучьею икрой.
Да не прервутся между нами токи,
искрящие от первородных Трой!
Да повезёт бессильной нашей власти -
оставить средь травы цветок огня...
Зови меня, зови глубинней страсти!
Люби - и, судит Бог, спасёшь меня...