Председатель летальной комиссии

Такие лица не носят, с такими лицами запираются в ванной и умирают под струей холодного душа — от негодования. Потом наносят крем ночной на морду и спать ложатся ровно в двадцать два. Проснувшись утром, вновь стоят под душем. И вытираются мохнатой простынею. И красят кисточкой сиреневой глаза, чтобы они светились как неоны, чтобы сияли и... не гасли никогда.

Она два часа из ванной не выходила, а вышла — мы не узнали ее.

Из пепельно-седой Катька стала золотой. Волосы блестели и рассыпались. Праздником пахнуло от Катьки, морщины, схватившие рот, распустились, и рот растянулся, словно привязанный к ушам. Из ванной комнаты Катька вышла Екатериной Павловной, облачилась в темно-синий костюм и отчалила на заседание комиссии.

Комиссия работала каждую неделю — врачи отчитывались о летальных исходах своих пациентов. Екатерина Павловна была председателем. Все смертные заключения закруглялись ее плавной подписью, напоминавшей очертаниями дирижабль.

Такие женщины не ходят в одиночку, такие ходят по аллеям в тишине. Над ними солнечные птицы пролетают, над ними солнце расцветает в вышине. Вокруг фонтаны, лимузины, магазины.

Екатерина возвращалась в полдень, комиссия оборвалась внезапно — на неделе никто не умер в больнице. Так, конечно, не бывает, но вот случилось — и Екатерина

Какие ландыши выносят продавщицы, цветочницы в оранжевых платочках, а дворники в оранжевых жилетах метелками салют им отдают. Проехал бобик на березовых поленцах, нет, это был ментовский развозилка, в котором мы по булькам бултыхались, пьянчужки из района Молдаванки. Нет, это вовсе город незнакомый, а вовсе не Одесса никакая, по улице идет Екатерина, и смотрит изумленно сквозь витрины на то, что в магазинах залежалось. На полках дозревают апельсины, к утру их разворуют. Эка жалость.

Мы очнулись в вытрезвителе, который закрыли постановлением горсовета еще в 1985 году, а какой сегодня год — об этом говорить не приходится, иначе черт знает какая нелепица получается, ведь вообще двадцать первый век наступил и уже не первый год.

Мы — это два любовника Екатерины, пепельно-золотоволосой Катьки. Она достала нас своей работой, у нее вечно кто-нибудь умирал, и надо было выяснять, вот если бы больному сделали не то, а другое, он умер бы или еще пожил? И что было бы с ним, если бы сделали еще что-либо, а если бы вообще не, то он, может, раньше мучиться перестал, или как? Катерины Павловны подружка, Валентина Кирилловна, вообще патологоанатом. Она диагнозы обратным ходом ставила на основании вскрытого организма. И тогда начиналось невообразимое для нормального врача: все на комиссии спорили, чем и как лечить надо было и, если не так, а иначе, то результаты вскрытия вообще бы в корне отличались от того, что показывает тело. А когда офтальмолог Коля Венедиктович сказал, что зрачки расширены и не сузятся уже никогда, терапевт Григорий Васильевич заржал неприлично. Оказалось, его сын накурился травки и вместо сигарет папахену косячок пристроил, тот его и раскурил на комиссии под спор, а теперь вот в момент неподходящий его вставило.

Когда троллейбус долго мчится к остановке, все пассажиры превращаются в пилотов, а Катерина словно ангел в поднебесье сияет, улыбается, парит, и все ей сразу место уступают, она садится, транспорт весь стоит, и пассажиры все стоят, троллейбус мчится, а остановка где-то далеко, она кондуктору к рассвету лишь приснится. Троллейбус едет. За стеклом темно.

Вернулась домой Екатерина — сутки не успели пройти, но мы-то уже знали, что ушла она в полдень, и мы собрались, ее ожидая, мы разыскивали ее — на работе, в моргах, в ментовских обезьянниках, у подруг-друзей, мы объединились по случаю, волнуясь, выпили, пошли искать пешком, и булькали в ментовской развозилке, очнулись в тысяча году двадцать восьмом ушедшего столетия. О Боже, Екатерина, мы — на век моложе, а ты все та же, и вокруг — все то же.

Ну, что тут сказать. Вернулась Екатерина Павловна, вделась в халатик вафельный, скрылась в ванной комнате на два часа.

Вышла зеленоволосая, с ландышами в руках, трогали взглядом волосы, трогали мы друг друга, пили коньяк и чай, вьюга за окнами, вьюга.

— Екалы мэне, сказал Иван, что мы тут с ума посходили?

Игорь хмурился, сигаретку разминал. Катя спала, подложив под ухо кулак с ландышами. Вошла Виолетта Евгеньевна, первая свекровь Екатерины, налила себе рюмашечку и повертела диск телефона. Вторая свекровь ответила, что знает она, чем все эти истории заканчиваются, но не до коньяка ей теперь.

— А до чего, спросила, хмурясь, Виолетта Евгеньевна, до чего тебе дело есть?

— Ах, сказала мать Игоря, ах!

Председатель летальной комиссии утром на работу вовремя пошла. Зеленоволосой. И на работе ее не поняли. Смотрели, рты раскрывши. А она ничего, внимания не обращала. Подписывала истории болезней округлой подписью, и отправлялись на тот свет горе-пациенты. Жизнь продолжалась, и не мешали этому здоровому процессу ни волосы зеленые, ни любовники счастливые, бывшие несчастливыми мужьями в прежних жизнях своих, ни эти вот новые жмурики, подписанные окончательной Екатериной.

Ольга Ильницкая, 2010

Сертификат Поэзия.ру: серия 1083 № 83064 от 15.10.2010

0 | 1 | 1874 | 23.04.2024. 17:32:10

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []