что ли в сердце асбест, раз горит - не сгорает, не тлеет,
не рассыплется угольной пылью в настырной руке.
ухмыляется криво, неласковых слов не жалеет,
чтоб сказать, наконец, все как есть обо мне, дураке.
что ли стелется дым, застит горечью смутное зренье,
ставит сажей кресты на глухих и шершавых дверях.
глубоко под землей набирается силы горенье,
чтобы выказать нрав, неизбежные беды творя.
пусть идет по пятам, настороженно держится следа,
чует сбивчивый ритм, припадая к горячей земле,
распластается навзничь. окольные тропы изведав,
станет шарить вслепую в податливо хрупкой золе.
что-то теплится там, что-то бьется легко и упрямо,
словно пробует прочность заботливых войлочных стен,
словно - точка, тире - шлет на волю свои телеграммы,
теплограммы свои - до того, двадцать первого, грамма,
что и колет, и ноет, никак не растает совсем.
и не зря, значит, жжется покрепче кайенского перца,
если вспышкой одной добела раскаляется день.
испытаешь все способы быстро и насмерть согреться:
спичкой о голенище, огнивом о звонкий кремень
(в алхимическом раже к руке прикипает кресало)).
но в остатке все та же искрит негорючая смесь -
для того лишь, чтоб снова: то плавилось, то воскресало,
от тоски не росло, от дыхания не угасало
то, что быть не умеет. -
и так безошибочно есть.