.. Когда целый мир сужается до размеров
вечерней комнаты, письменного стола,
невнятного света из старенького торшера,
теней, от любого движения вспыхивающих в углах,
пляшущих
в затейливом кружеве абажура
(словно наброшенного на потолок),
натюрморта
из грубых грейпфрутовых шкурок,
карандашей, бумаги, –
мысль моя – мотылёк,
раненный жёлтым рассеянным светом.
Беспокойный. Мечущийся.
Догадывается ли сам:
зачем с этой тягой и с жаждою этой
рождается?
(Пробую не писать.
Не слышать.) Но он ударяется – будит
пальцы и, следом, тени, – внушает ритм,
точно огромный шаманский бубен
громко и ясно заговорил
в мире вечернем,
суженном до размеров
маленькой комнаты, письменного стола.
Мысль-мотылёк о висок равномерно
бьётся – послушно вздрагивают в углах
тени. Всё складывается в единое целое
(насколько единое – догадываюсь ли сама?)
где-то между бесценностью и бесцельностью;
начинаю, в общем-то, понимать
зачем
с этой тягой и с жаждою этой
рождается мотылёк,
раненный жёлтым рассеянным светом, –
им же он – исцелён.

________________
Июнь 2010 «Наития»