К Балаклаве



Мимо мыса Айя входят лодки в уста Балаклавы.
Сверхсекретное капище тучами заволокло.
Бухта ярко-зелёная, колера крепкой отравы, -
глубже колотой раны. И рыжего взгорья чело
генуэзской украшено крепостью. Камни Чембало,
башни консулов, высятся на неприступной скале.
Как бы их ни трясло - до какого бы грозного балла,
как бы стрелка ни дёргалась на посрамлённой шкале -

всё равно остаётся избыток культурного слоя
здесь, на самой поверхности философических глин,
всё равно каждый век своего вызывает героя
на откос вертикальный для спора один на один.
Мимо мыса Айя в Балаклавскую бухту вплываю -
хлещет ливень посудину, бычится, крепнет волна.
И под качки весёлость качаю в мажоре права я:
"Поддавай, ветродуй! Подпевай, такелажа струна!"

Эту подлинность ветра люблю пуще сестринской водки -
этот, рвущий полотнища, встречный напор воздусей,
грозовой аперкот, неожиданный, братский, короткий,
накренившийся борт - "Альбатрос" ли, "Улисс", "Одиссей"...
Мимо мыса Айя доплыву до скалы укреплённой,
чья твердыня Чембало лелеет глубин изумруд,
чей воинственный консул cпасён волоокою донной,
чьей любви беспризорники-квитки средь зноя цветут.

Вот и я - не ядром адмирала Нахимова ранен,
не британской свинцовою пулею Крымской пальбы...
Балаклавы уста аж до смерти испил англичанин,
заблудилась слеза в можжевельнике верхней губы.
Что-то есть присноокое в здешних опасных красотах,
в отпечатках стрельбы на груди доломитов Айя...
Как во всей этой жизни, во всех её скалах и гротах. -
Иль не прав я, Иосиф? Иль прав я, Мария моя?