Башмак Эмпедокла - 20

* * *
Дома встретила жена, она еще не спала.
– Ты откуда в таком виде? Где ты был? – вид у нее был такой, что я подумал, какое счастье, что в нашем доме нет скалки
– В каком таком виде? – бодрился я. – Я был у Померещенского.
– У Померещенского? А может быть, у Пушкина? Я спрашиваю, где ты был? Мне желательно знать чистую правду.
– Ну, я же говорю, я был у самого Померещенского. Это и есть чистая правда. Потом он в меня выстрелил. Нечаянно.
– Выстрелил? Скажи еще, что у тебя была дуэль с Померещенским! Конечно, это для тебя была бы единственная возможность, если не войти в литературу, то хотя бы попасть в историю. В качестве Дантеса! – ехидства ей не занимать, все-таки редактор, книги читает и поправки делает.
– Но это чистая правда, при чем здесь дуэль, он выстрелил в меня по ошибке, приняв за тайного агента...
– Ты совсем с ума сошел, даже соврать как следует не можешь. За тайного агента тебя тоже только сумасшедший примет, агенты одеваются гораздо приличнее, особенно агенты по торговле недвижимостью!
– Да я...
– Ладно, проспаться тебе надо, завтра разберемся.

* * *
Телевидение штурмовало мою квартиру под музыку Вивальди. Я пожалел, что не удосужился поставить себе железную дверь, мол, кому я нужен, а теперь уже поздно. Вместе с охотниками за сенсациями вломились какие-то мои шапошные знакомые, и тоже с видеокамерами. Какой смысл снимать меня спящего? Из деловитых разговоров при расстановке аппаратуры я уловил, что очень актуален мой храп, он может при достаточном освещении разбудить нового Герцена, который по предсказаниям уже появился не то в Западной Европе, не то в восточной Азии. Шапошные знакомые умильно перешептывались, – мой храп, якобы, говорит о духовном здоровье России. Кто-то даже услужливо схватил меня за горло, чтобы я лучше храпел. Не знаю, чем бы для меня это кончилось, но тут ворвались японцы, все в черном, и, размахивая мечами, разогнали съемочную группу, после чего уютно расселись на полу, погрузились в печальную прелесть моей ночной обители и стали пить чай, молча, они передавали друг другу чашки, мне стало стыдно, что у меня не хватает чашек на всех, я хотел встать и посмотреть, нет ли еще где-нибудь чашек, но не мог встать. Японцы были с черными лицами и в оранжевых касках, они с таким вежливым нетерпением ждали своей чашки, что мне захотелось посоветовать им снять пластиковые каски и пить из них, но мне не удавалось произнести ни слова. Они пили чай не из котелка, а из самовара, я никак не мог вспомнить, откуда у меня самовар, а пили они так долго и так много, никуда не выходили, меня объял ужас, что они будут вынуждены, в конце концов, сделать себе харакири, чтобы избавиться от чая, и тогда я опять залью нижних соседей, и будет скандал. Я попытался объяснить им знаками, что у меня есть сушки, но от сушек они отказались, так как у них предупредительная голодовка. Еще они очень смиренно разъяснили, что если им, опытным учителям бабочек, если им не будут сверху своевременно выплачивать скудную зарплату, то их трудные ученики мутируют и будут поедать не только урожаи, но и наличные деньги у всех, к чьим рукам они липнут. Они раскланялись и, пятясь, удалились через окно, так как прямо к нему был подан трап самолета японской авиакомпании и они улетели в страну восходящего солнца, видимо, рассчитывая вернуться именно к восходу. Я не сразу заметил, что кто-то то ли остался в комнате, то ли возник в ней, он бубнил, как молитву: человек – это звучит гордо, человек человеку – текст! Знаю, согласился я, это открыли французы, все есть текст, вот и человек тоже. Вовсе не французы, возразил мне текст, бубнящий в темноте, – это открыли задолго до всяких там ученых русские уголовники, ювелиры татуировки, но их открытие, как и прочие в России, замалчивается. Говоря так, он позвякивал какими-то металлическими мелочами. Вы давно читали настоящего уголовника? Ведь даже не раскрывали? Я хотел пробормотать, что я стараюсь следить за новой литературой, но мой гость напористо наседал: вы видели, что написано у настоящего уголовника на груди? А на ягодицах? Это вам не глупые комиксы, это – афористика! Ну, я вас не хочу обижать, напротив, я все сделаю от меня зависящее, чтобы вас читали! Не беспокойтесь, это совсем не больно, представьте себе, что вы спите, спите... Следы ваших снов, ваше подсознание как бы само проступает на вашей поверхности. И я могу предложить джентльменский набор, лучшие в мире тексты! Для груди, тут надо нечто подходящее на случай, если понадобится рвануть на груди рубашку. А для ягодиц я подберу вам сюрприз, вы всю жизнь будете гадать, не догадаетесь! Только самым близким вы сможете доверить разгадать эту тайну! Я был не в силах сопротивляться и только вспотел от жути, это вселило в меня надежду, быть может, нельзя будет писать по потному телу. Художник слова уже подступал ко мне со своими склянками и колющими предметами, как вдруг на его пути сгустилась фигура в плаще и с кинжалом.
– На кого работаешь! – вскричала фигура. – Ты что не знаешь, что всякий текст должен быть, прежде всего, зашифрован? И разве тебе неизвестно, что всякий открытый текст, если он может попасть в руки врага, должен быть в крайнем случае съеден? Как же он съест сам себя? На что ты обрекаешь, художник слова, моего беспечного, спящего друга? Ведь ему еще предстоит пройти огонь и воду...
– Вот-вот, – прошипел защитнику моему художник, – воду и огонь! Потому я и хочу превратить его в рукопись, ведь рукописи не горят! На этом месте я и уснул, наконец, или, наконец, проснулся, что в принципе одно и то же.

* * *
Насколько изменяются люди, настолько всегда и разум
им представляет иные мысли…
Эмпедокл из Агригента

Утром я взялся за свежую газету «ВЧЕРА». Сразу бросился в глаза заголовок:

ЗОЛОТОЙ МОТЫЛЁК

Уж не про нашу ли встречу? Да нет...
Прежде всего объявлялось, что маститый мастер стал лауреатом премии Золотого Мотылька, и весь вчерашний день в стране прошел под знаком этого события. Вчерашний день! Уж не проспал ли я целых две ночи? Нет, число было то, вчерашнее, когда весь мой день прошел под знаком незабываемой встречи! О Золотом Мотыльке сообщалось, что изготовлен он из сибирского золота, добытого в Бодайбо, где еще в прошлом веке трудился прадед нынешнего лауреата. Пыльцу для крылышек выделали из якутской алмазной пыли, известно, что бабушка лауреата выросла в Якутии, когда там ничего, кроме обычной пыли, еще не видели. Там бабушке, когда она еще сама было внучкой, в облаке обычной пыли явилось видение ее внука, который мановением гусиного пера обращал обычную пыль в книжную. Тогда бабушка и решила срочно учиться грамоте, чтобы было кому поднимать грядущего внука до сияющих высот мировой литературы.
Мотылек был размером с обычного олеандрового бражника, и был тут же объявлен конкурс для умельцев, которые будут готовы попытаться подковать Мотылька. В утренней передаче «ДВАЖДЫ ГЕРОЙ ДНЯ» вы можете увидеть лауреата в беседе либо с телеведущим 1-й программы, либо с комментатором 13-й, которые, к сожалению, пройдут в одно и то же время, так что вы можете выбрать себе одну из этих бесед по вашему вкусу! Я посмотрел на часы и поспешно включил телевизор, первую попавшуюся программу, и сразу же попал на Померещенского, на нем был затейливый пиджак, состоящий как бы из множества карманов, из которых высовывались многочисленные носовые платки. Ведущий, некто Митя, заявил, что все его поколение, как на дрожжах, взошло на лирике лауреата, можно сказать, вышло из его модного пиджака, после чего он обратился к пиджаку лауреата:
– От Марка?
– От Кардена, – важно ответил лауреат.
– А правду ли говорят, что когда-то все эти карманы были внутренние, когда вам еще было что скрывать?
– Я никогда ничего не скрывал, тем более в карманах. Но, правда, что некогда эти карманы были внутренние. Я еще на Сицилии бывал в этом пиджаке, да и в прочих влажных местах, потому я сильно потел, вот и пришлось пиджак перелицевать, зато английское сукно выглядит как новое, и опять-таки с модой совпадает. Это еще навело меня на мысль перелицовывать старинные сюжеты, так чтобы они приходилось впору охочему до новизны читателю...
– Но у вас же есть еще и другие пиджаки, – наседал Митя.
– Есть, но этот мне особенно дорог. Однажды в Белом доме я ожидал встречи с президентом Рейганом, я волновался, ведь мы оба еще и артисты, и все никак не мог прикинуть, какую он роль сыграет, и что сыграть мне. И тут выходит Рейган, и в точно таком же пиджаке! Скованности как ни бывало, наши пиджаки распахнулись навстречу друг другу и обнялись. И в знак дружбы между нашими народами мы обменялись пиджаками.
– Так значит, это вы сейчас находитесь внутри бывшего пиджака бывшего американского президента! – восторженно подпрыгнул Митя, почему-то вцепившись в лацканы собственного, морковного цвета пиджака.
– Не совсем, – тут же огорчил Митю обладатель настоящего пиджака. – Однажды я по рассеянности забрел в метро, и в мой вагон набилось столько моих почитателей, что я вышел из него без единой пуговицы, вот и пришлось пуговицы заменить, видите, антикварные теперь, с двуглавым орлом...
– Дорогие телезрители! – перебил его ведущий. – Если вы, если кто-то из вас нашел в московском метро пуговицу от пиджака, скажем так, сразу двух великих людей, просьба позвонить нам, мы обязательно пригласим вас в нашу студию, чтобы показать пуговицу и заодно и вас и нашим телезрителям!
В это мгновение раздался оглушительный взрыв, словно взорвался телевизор, на экране которого разваливался самолет, во все стороны летели обломки, наконец, рассеивался дым, и на земле из-под кучи трупов выкарабкивался, блистая зубным протезом, сам Померещенский и произносил своим лирически-поставленным голосом: «Летайте только боевыми самолетами!» Когда-то я очень пугался при появлении этой рекламы, безусловно, не я один, но потом была проведена успешная разъяснительная работа, всех удалось убедить, что хорошая реклама вовсе не должна действовать на кору головного мозга, а только на подкорку, потому она и достигает своего, несмотря на первичное отвращение неопытного обывателя. Успел ли я переключиться с подкорки на кору, но я опять увидел сияющего Померещенского и Митю с телефонной трубкой в руке: «У нас звонок! – сообщил Митя. – Алло, говорите, вы в эфире!» – Я в эфире? У меня вопрос: что было раньше отснято, реклама воздухоплавания или ваше интервью, то есть, я бы хотел узнать, действительно ли жив Померещенский? – Жив, жив, мы сейчас его спросим, и он даже заговорит – вот вы, – он обратился к живому, – вот вы во всех областях искусства, даже бессловесных, сказали свое слово. Что такое для вас постсовременное искусство?
– Постсовременное искусство? Вообще говоря, постсовременное искусство также отличается от современного, как жизнь после жизни отличается от жизни. Ближе всего к этому видеоклип, ну, например, – двое поют, вернее, за них поют, а они ездят вдвоем на велосипеде-тандеме, крутят педали в разные стороны, но едут все-таки в одну по этакой клетчатой спирали, вроде развертки шахматной доски, протянутой в облака над Гималаями, а вокруг шахматные фигуры, уступая место поющему велосипеду, разбегаются в разные стороны и выскакивают друг из друга как матрешки, танцуют и в то же время навязывают друг дружке кровавые восточные единоборства, на них падает белый снег сверху, а снизу их хватают за уже отсутствующие ноги, изрыгая огонь и пепел, морские чудовища, всплывающие вместе с океаном, пока все вместе не проваливаются в квадрат Е 4, и песня, в которой были, разумеется, всякие слова, проваливается тоже.
– Я тащусь, – откликнулся Митя, – а то все фигню нам продают за клипы, да и пипл тащится, я думаю!
– Кто? Куда тащится? Какой пипл? – выдал в себе человека старой закваски представитель посткультуры.
– Какой пипл? – отреагировал Митя, – да наш, построссийский. Я бы попытался определить вашими словами: пипл, это до предела демократизированный народ, сплоченный вокруг видеоклипа, который нас тащит в светлое настоящее. Главное, не задумываться о прошлом! А вот что у нас за будущее, что будет после видеоклипа, что-нибудь его переплюнет, а, вопрос на засыпку?
– Что будет? – Померещенский не моргнул глазом. – Будет видеоклимакс!
Я зажмурился и зажал уши, по моим впечатанным в подкорку расчетам должен был сотрясти эфир очередной рекламный взрыв, но я, видимо, просчитался. Митя изображал полный экстаз, но тут снова звякнул телефон.
– Говорите! – скомандовал Митя, и голос из трубки попросил, не может ли лауреат исполнить свой знаменитый шлягер – Волга, Волга, мать родная... – Ах, так это вы написали, – возник Митя. – Так вы нам споете?
– Я мог бы и спеть, но не хочу, не настроен. К тому же, если честно говорить, не все народные песни написаны мною. Хотя и посвящена эта песня предку моему Стеньке Разину...
– О-о-о! – почти запел Митя. – Вы же пра-пра-кто-то знаменитому русскому народному разбойнику. В этой связи, – что вы думаете о нашем криминальном мире? Может ли внук сегодняшнего российского мафиози стать большим русским поэтом?
– Молодой человек! – осадил его большой поэт. – Во-первых, Разин в отличие от всякого сброда был интеллигентным человеком. Да-да! Он говорил чуть ли не на десяти языках, и по-персидски, а с матерью, турчанкой – по-турецки, он и на Соловки к святым старцам ездил. И разбой, как истинно народный промысел, – это во-вторых, еще ждет своего Разина. И что касается российских мафиози, то это больше по вашей части, вы же интервьюируете нынешних знаменитостей...
Митя поспешил сменить тему разговора:
– Я понимаю, это у вас наследственное, болеть за Россию. Что бы сказали вы о России, об ее истории болезни? – Митя незаметно покосился на часы.
– Россия – это опиум для народа, – ошарашил зрителей потомок разбойника, – можно даже сказать, опиум для разных народов. Но теперь у каждого народа свой собственный опиум. И все себя считают здоровее других.
– Как вы так можете говорить о свободе! – возмутился Митя и постучал пальчиком по циферблату часов. – Вы так нам опиумную войну накличете!
– Причем здесь свобода, свобода – это простое желание, содержащее в себе возможность исполнения. А опиумная война, она и так идет, причем в так называемых лучших умах, война симметричных структур вроде Восток–Запад, только увеличивающих хаос своим затянувшимся противостоянием, а уж как велик вклад поэтов и мыслителей в это противостояние, – вития витийствовал, не обращая внимания на Митю, постукивающего по часам: – Россия – это необходимый оптимум хаоса, который уравновешивает Запад с его порядком, скажем так, положительным, и восток, с его порядком, скажем так, отрицательным. А неблагодарная Европа никак не возьмет этого в толк. И мы хотели надеть эту Европу себе на голову, как наполеоновскую треуголку, думая, что от этого станем европейски образованными. А Европа всегда была готова сесть на нас, как на ночной горшок, не рассчитывая на такое будущее, когда и ей придется примерять нас на свою голову!
Митя постучал уже не по часам, а по своей голове, отчего вития речь свою остановил, дав Мите возможность успеть задать еще вопрос:
– Вот вы говорите, как поете, а ведь вы же утверждали, что с развитием очевидного, то есть визуального языка, речь постепенно утратит свое значение?
– Ну да, я же писал об этом: Я последний поэт электронной деревни! Мы и видим сегодня, как язык все больше отстает от искусства, от культуры вообще, а потом надобность в нем отпадет, зачем он, когда можно будет общаться молча, рассматривая совместно один и тот же видеоклип...
– Я согласен, – согласился поспешно Митя, – пусть даже прогресс лишит меня моей работы, но, как говорится, из песни слова не выкинешь, как же совсем без слов?
– Да просто слова будут не те и не так применяться! Ну, мои-то слова все равно останутся. Ведь известно, что все есть текст, надо только во всем найти такое разложение, чтобы получились буквы этого текста, потом эти буквы можно будет так складывать, чтобы получался опять-таки новый текст, его надо складывать в уме так, чтобы ум был доволен, а чтобы этот процесс совпадал с очевидностью, то есть с визуальностью, то будут уже не говорить, а только петь, мы на пути к этому! И еще как петь! По правде говоря, именно поэтому я отказался здесь у вас петь. Ведь у вас уже сейчас почти все поют. Молодежь поёт от радости, когда впервые попадает в качестве изображения на экран, старики-юбиляры от умиления, что их в последний раз вспоминают. Ведь когда все поют, то никому в отдельности не будет стыдно за то, что он не умеет петь, и это отнюдь не пение хором, а каждый при этом держится за свою идентичность и поддерживает свой имидж. К тому же исчезновение стыда разовьет нам еще недоступные глубины подсознательного!
– Исчезновение стыда! – воздел к потолку свои ручонки Митя, – В этой связи как вы относитесь к последним дискуссиям о русском мате, не является ли мат как раз нашей единственной идентичностью?
– Мат, вы имеете в виду сквернословие? – уточнил лауреат.
– Ну, как раз наше демократической большинство проголосовало за пристойность мата, вы же помните ток-шоу нашего министра с участием вашего собрата по перу Тита Европеева, а наши германские коллеги уже ввели матизмы в программу обучения своих студентов русскому языку.
– Ток-шоу не видел, – хмуро реагировал писатель, – но если порой, наблюдая ваши ток-шоу, особенно с участием министров, нормальный зритель не может не матерится, то его уже не удивит, когда нему с экрана будут обращаться с тем же самым... А что касается немцев, то после упразднения марксизма должно же что-то ласкать немецкое ухо, тоскующее по нашему мату еще с времен Второй, а то и с Первой мировой войны...
И тут Митя, перехватил инициативу, пожалел, что лауреат так и не спел ничего, поблагодарил за содержательную беседу, пообещав зрителям в следующий раз встречу с человеком, который согласился быть снежным, если интервью будет эксклюзивное, а лауреат поймал со стола огромной пятерней Золотого Мотылька и исчез с экрана.

Вячеслав Куприянов, 2010

Сертификат Поэзия.ру: серия 1109 № 80336 от 01.06.2010

0 | 0 | 1784 | 18.12.2024. 22:14:56

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []