Башмак Эмпедокла - 18

Он высунулся в амбразуру, я не слышал его переговоров, но дверь он все-таки открыл. Вошел средних лет человек, в плаще, хотя на дворе стояла сухая погода. В руках у него было по чемодану.
– Руки вверх! – скомандовал поэт.
Вошедший выпустил чемоданы и поднял руки, застенчиво улыбаясь.
– Извините, Христа ради, я не могу по известным причинам назвать себя. Но я ваш давнишний почитатель...
Поэт молча опустил пистолет.
– Та-ак. Опустите руки, спокойно. Вы что, ко мне жить собрались? С чемоданами?
– Понимаете, – мялся вошедший, – мне давно хотелось вам сделать что-нибудь приятное. Я у вас не задержусь... Я, так сказать, давно слежу за вашим творчеством... Я слышал, что вы готовите обширное собрание ваших сочинений... И вот... Мой посильный вклад...
Вошедший показал на свои чемоданы.
– Что?! – вскричал поэт. – Это ваши графоманские сочинения? Мне? Вы что, больной?
– Никак нет! Успокойтесь, пожалуйста. Я только выполнял свой долг. Я ухожу.
– Ступайте, ступайте, и забирайте свои чемоданы!
– Никак нет, это – ваши чемоданы. Извините, по долгу службы, а теперь в свете гласности и последних решений... Словом, это вам для собрания. За много лет. Ваши телефонные разговоры...
– Телефонные разговоры? – воскликнули мы с Померещенским.
– Телефонные разговоры, – еще раз подтвердил гость. – С точной датировкой, а где нужно и с идентификацией собеседника. Я считаю, что я выполнил свой долг перед российской культурой. Извините еще раз. Честь имею кланяться! – Гость попятился, сделал кругом и уже решительно исчез.
– Черт возьми, бывает же такое! Вот вам и секретный агент! – поэт был явно ошеломлен. Я был не менее ошеломлен, но пришел в себя гораздо скорее, ведь это, собственно, не меня касалось. Поэт же еще не выпускал из руки пистолет, на что я и поспешил обратить его внимание:
– А если бы вы вдруг в него выстрелили?
– А, – поэт махнул рукой с пистолетом, – ничего страшного, обыкновенный пугач, газовый пистолет, – и тут внезапно грохнул выстрел, меня обдало чем-то горячим, и я потерял сознание.

* * *

...Меня то поднимало, то опускало из
пучины, пучины, нет, пустыни, пустыни,
нет, паутины, паутины, и предо мной
в сиянии, нет, во мраке, нет, в тумане
сидел на шести ногах шестиногий паук,
нет, шестикрылый поэт Померещенский
и делал на моей груди углем татуировку:
сердечко, пронзенное стрелкой, и слова:
восстань, и виждь, и внемли, и обходи, и жги –
отчего меня снова бросило, запеленало в паутину, заткнуло рот и отключило сознание и подсознание.

* * *
...Я всплыл медленно со дна
пучины, нет, я поднялся
со дна пирамиды вместе со
своим саркофагом в ее вершину
но она была заткана паутиной
где сидел шестиногий поэт
который ко мне подбирался
шепча: восстань, и виждь
и попробуй еще что-то сделать глаголом –
отчего я снова в страхе провалился сквозь собственное подсознание, где меня еще преследовали чудовищные два слова, кажется, из буддийской гносеологии: авидья и шуньята.

* * *
Очнувшись, я увидел склоненное надо мной лицо миловидной блондинки, я еще не мог понять, где я, на полу валялся черный парик, еще что-то черное, я понял, что это – чадра, потом я увидел бледного поэта и догадался, что это Померещенский. Я взглянул на правую руку поэта и с удовлетворением отметил, что держит он в ней не оружие, а бокал виски. Он снял и френч, облачившись в шелковый халат, расписанный драконами, а в углу мирно бубнил телевизор: похороны за счет правительства, а теперь минута рекламы – только для состоятельных клиентов – бронежилеты для служебного пользования и бронешорты, если вы отправляетесь на отдых...
– Лежи, лежи, – засуетился надо мной поэт, – уж и не знаю, как просить прощения.
Никак не ожидал, что так получится, это все – взаимодействие прибора с объектом... Я и сам наглотался, хорошо еще обычный слезоточивый газ, а не нервно-паралитический.
– Хорошо, – пролепетал и я.
– На вот, выпей, – он подал мне бокал.
Я поднялся с дивана и сел. Глоток виски был мне весьма кстати.
– А что вы ощущали в отключке? Если бы вы не ожили, я бы, честное слово, сам застрелился. И все-таки мне как художнику не терпится услышать, что вы пережили, ведь вас не было с нами целую вечность!
Я уже привык, что ко мне обращались то на ты, то на вы. Возможно, в этом были какие-то стилистические нюансы. Мне самому между тем стало интересно, смогу ли я по свежему своему же следу воссоздать, что промелькнуло в моем отключенном мозгу.
Я лечу, распластав руки, в собственное отражение в зеркале, зеркало лежит внизу, в глубине, словно в жерле вулкана, которое расширяется, я не могу достигнуть дна-зеркала, оно растет, и растет мое в нем отражение, зеркало раздвигается до размеров пруда, по краям которого темные следы прибрежных деревьев, они вращаются, пропадают, стягиваясь к берегам, пруд растет до пределов озера, я уже не могу связать свое отражение воедино, руки еще стремятся схватиться за убегающий берег, озеро раздвигается до размеров моря, волны размывают мой ускользающий контур, и холод заполняет мою нарастающую пустоту, подобно ветру, дующему из глубины зеркала, ставшего уже океаном... Я пытался найти свое лицо, но океанское зеркало разбилось на осколки, и они тоже стали удаляться, улетать, я только не понятно каким органом сознавал, что в каждом осколке улетает нечто, связанное со мной. Из глубины всплывало навстречу мне чужое необъятное лицо, оно называло Слово, имя, сплеталась паутина слов, по ним можно было спускаться еще глубже, по медленному вихрю развивающейся спирали, спуск, скольжение и паденье сдерживались ткущейся сетью слов, пока ячейки сети не смыкаются настолько, что образуют прозрачную твердь: взгляд еще может проникать сквозь нее, но твердь начинает отталкивать взгляд, отталкивать Слово, отталкивать речь, и речь стремится проникнуть внутрь, пробиться сквозь твердь, прогрызть ее, но твердь не дается, и речь съедает свои слова, слово за словом... Потом... Все возвращается вспять, но гораздо быстрее, чем развивалось вначале, океан, море, озеро, пруд, над прудом мелькание бабочек, их крылья наносили тепло на мое лицо, потом от их щекотания вздрогнули мои ноздри, дыхание вернулось ко мне и я очнулся... но мне еще долго казалось, что я лечу где-то высоко, распластав руки.
– Потрясающе! Я всегда говорил: фантастика есть жизнь! И смерть тоже... И опять бабочки! Взмах крыльев бабочки в дебрях Амазонки вызывает ураган в другом краю света! Мой любимый хаос! Тождественность абсолютной формы и абсолютной бесформенности! Лечу, распластав руки! А когда-то вместо них были крылья, – поэт распластал руки и вдруг схватился за голову:
– Где Шагал?
Он вскочил, оглядел в который раз свои портреты, выбежал в другие комнаты, вернулся, лег на пол и заглянул под диван, поднялся и строго обратился ко мне:
– Где Шагал?
– Какой Шагал?
– Мой Шагал, подаренный мне Шагалом в Париже, подлинный, там кто-то зеленый летел верхом на скрипке над крышами... – Он снова схватился за голову и запричитал: – Я совсем забыл, совсем забыл, я же недавно покупал холодильник, когда его перевозили на грузовике, я холодильник накрыл полотном Шагала... Наверное, ветром сдуло. Летит теперь где-нибудь над крышами…
В окно с улицы влетела пяденица настоящая большая, светло-зеленый свет трепетал в электрическом свете, привлеченный этим светом из неглубины городского вечера. Лампа в прихожей тоже была окаймлена стеклянным листом Мебиуса, похожим на математический знак бесконечности. Нельзя же засиживаться до бесконечности в гостях, и бабочка-геометрида, мелькая перед зеркалом, хочет напомнить мне об истекающем времени.
– Боюсь, что я уже превысил положенное мне время, да и вы, по-моему, устали, я пойду...
– Я устал? Да я никогда не устаю, тем более, я ведь сегодня вынужден был отдыхать, а не работать. И не воспринимайте бабочку, как знак, она же не прозерпина, никуда не манит, просто дает свою меру нашему небольшому пространству, успокаивая своим таким мягким цветом. А мы с вами еще не до конца прочли политический гороскоп! – он был готов снова увлечь меня в библиотеку.
– Но вы же сами любите незавершенность. И что там осталось – Водолей, я думаю, либерал, льет воду на мельницу Рыбы, Рыба ищет, где глубже, оппортунист и конформист.
– Ну, воду вы совсем не понимаете! Вода таит в себе хаос, но хаос более всего чреват неожиданностями, то есть способствует изобретениям. Эйнштейн – Рыба. Глубочайшие поэты выходят из воды, Э. Т. А. Гофман – водолей, а Гельдерлин – рыба. И как водолей в политике льет воду на мельницу рыбы? Куда там! Водолей Ельцин утопил рыбу Горбачева!
– Будем считать, что мои ошибки – результат взаимодействия прибора с объектом, вернее субъекта с объектом, – осмелел я, увидев, что терпеливый хозяин никуда не торопится в своем уютном халате. Да и я почувствовал, что еще не способен уверенно передвигаться, то ли от выстрела, то ли от виски.
– Забавный вы субъект! Забавный субъект. И ваш рассказ о состоянии затмения памяти очень поучителен... Любой внутренний хаос гораздо более упорядочен, чем наш хаос, внешний. И чем шире это внешнее по цепочке – личность, семья, политическая партия, многопартийное государство – тем сильнее хаос... И здесь нужен принцип, сводящий в космос хаос личных свобод, не ограниченных культурным зеркалом. Мы свободны, когда отвыкаем в себя вглядываться. А сколько мы понаставили кривых зеркал! Если вглядеться в оставленные нам культурные вехи, то и среди них не просто отделить путеводные от лукавых... И еще надо ухитряться не проваливаться в зазеркалье... А сейчас процветает искусство, построенное на эстетике хаоса, на соединении нелепого с еще более нелепым, и это дает поистине блестящие результаты...
– Блеск упаковок на свалке после выеденного традиционного содержимого?
– Нет, вы всмотритесь пристальнее в причудливое искусство видеоклипа, все это наиболее соответствует мировосприятию, отрекшемуся от Слова, в вашем обмороке это все ясно показано. Так кино сочиняет хаос истории, угодный заложникам исторической справедливости, это очевидно. К сожалению, и мои предки приложили к этому руку, не я один... Я кивал в знак согласия:
– На себя вы, я думаю, наговариваете, все ваши лучшие роли исключительно благородны, – князь Игорь, князь Мышкин, а Стеньке Разину было не до искусства кино...
– Э, мне тут не до шуток, ведь мой папа, который мне фамилию дал, был помощником режиссера у самого Эйзенштейна, вместе с ним Зимний штурмовал, этот штурм для нас придумал, а дворец при этом попортили изрядно. Помощник режиссера, сокращенно – помреж, отсюда фамилия – Помрежченский, затем произошла редукция с ассимиляцией, и в паспортном столе записали – Померещенский!
– Не может быть!
– В нашем паспортном столе все может быть. Хотя есть и еще одна версия. Предки имели поместья как дворяне, отсюда возможна фамилия – Помещенский. Потом произошла ре-волюция, и мой предок вставил из революции первый слог внутрь своей фамилии.
– Почему же слог «ре», а не, скажем, – «во» или «лю»?
– Предок был музыкант и очень любил ноту ре, особенно ре-мажор. К тому же, смею вас заверить, Р – резко, решительно, ревностно относится к труду, Р – демократично, с него началась речь, ибо Р может произнести даже собака: РРР! Читайте Платона, диалог «Кратил», этюды на тему греческой буквы «ро».
Я стал возражать Померещенскому: – А мне сдается, что Р – редко, робко, дрожит над рублем, Р – реакционно, репрессивно и преждевременно, из чрева Р журчит вечно речь рабов: РРР!
– Ишь как он заговорил! Р – это распределение кривизны мира по ранжиру геометрии Римана! Р – ребро времени, из которого происходит безразмерная вечность! Р режет вам правду-матку в глаза!
– Уж если Р такое острое, как топор, секира, резец, то еще острее – Ф! Ф – это обоюдоострое Р!
– Ф? Фи! Ф – это двуликий Янус, фокусник, франт и фантом! Кофта, фата, туфта, нафталиновый фатализм, офонаревший от фраз фанатиков! Фигня и фата-моргана! Физкультура во фраке!
– Фантастика, футурология, футуризм и фталазол!
– А вот фантастику, поэзию и науку не надо трогать! – поэт неожиданно обиделся. Я пошел на попятную:
– Я и не трогаю. Я разделяю вашу любовь к ученым, фантастам и поэтам!
– Поэтам?! – поэт, казалось, еще больше обиделся.
– Поэтам, – к вам в частности. В особенности, – поправил я положение.
– Где вы вообще видели поэтов? У нас, в прогнившем Датском королевстве! Одни эпигоны – пушкинята, фофанята и блокята! Есть еще бродскисты и сумасбродскисты. Сброд! А фантазии никакой, ни у поэтов, ни у фантастов.
На шум вышла белокурая Сальха и, сложив на груди руки, голубыми глазами с укоризной уставилась в какую-то точку, находящуюся между головой поэта и моей. Я встал и был уже готов откланяться, но поэт положил мне на плечо шелковую руку и подвел меня к окну, из которого открывался вид на звездное небо:
– Вот единственная настоящая поэзия! Наш век не дает нам достаточно времени проследить за эволюцией мироздания, но мы в состоянии зафиксировать эволюцию нашего взгляда. Вот это я совсем еще зеленый:
Кто-то лунное сомбреро
отряхнул от книжной пыли,
и к оконцу атмосферы
звезды тонкие пристыли...
Это еще все книжное, из юношеского чтения, в вот уже позже, после знакомства с научно-популярной библиотекой солдата и матроса, была такая на нашу романтическую голову:
На юге, как на ладони, космос,
И небо – анастигмат.
Царапают звезды его плоскость
На мотоциклах цикад...
Он задумался, а мне пришло в голову только это: – Да, поэзия – вся езда в незнаемое...
– Конечно, езда, – подхватил поэт, – а какой русский не любит быстрой езды? Вы, кстати, на чем домой поедете? На мотоцикле? Или у вас машина?
– Я – на метро, – сообразил я, и подумал, хорош бы я был, если бы мне пришлось вести мотоцикл или машину. Я стал искать взглядом шляпу, хотя пришел без шляпы, да вообще никогда не носил шляп.
– Успеете на метро, – сказал поэт. – Рад был познакомиться, да, а зачем вы приходили? Ну, разберемся в другой раз, – закончил он, заметив, наконец, неподвижную блондинку Сальху.
– А что вы будете делать с чемоданами? – едва не споткнувшись об них, спросил я при выходе.
– Сальха расшифрует, и все войдет в том, который будет следовать за воспоминаниями моих жен обо мне. Дать вам что-нибудь почитать на дорогу? Вот номерок нового журнала с началом моей приключенческой повести, сочиненной в соответствии с духом времени. И будьте осторожны, вы спускаетесь в город, в это безрадостное место, где убийство, и злоба, и толпы иных злых божеств, изнурительные недуги, и тлен, и плоды разложения скитаются по ниве несчастья!
Я поежился, а он еще крикнул мне на прощанье:
– Привет Эмпедоклу!

Вячеслав Куприянов, 2010

Сертификат Поэзия.ру: серия 1109 № 80146 от 24.05.2010

0 | 0 | 1841 | 17.11.2024. 15:44:40

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []