Башмак Эмпедокла - 11 (Эмпедокл на Этне)

ЭМПЕДОКЛ НА ЭТНЕ

Возвращаясь к художествам, читаем у Померещенского, что его подземные жители то там, то сям высовывались из-под земли и были видимы только по пояс, а что ниже, можно было только воображать, вот и дало воображение жителей поверхности – кого бы вы думали? – кентавров и русалок, из чего можно, однако, заключить, что внутри все-таки были существа обоих полов, а почему именно женщины появлялись в воде, то это объясняется их занятием стиркой, откуда и любовь к купаниям, а из подземных источников немудрено уже вынырнуть где угодно. О подземных каналах и реках писал еще Плиний. А почему подземные потоки Ахерона, Коцита, Пирифлегетона и Стикса считались в античности жуткими реками загробного мира, угадать нетрудно, ведь если из-под воды еще можно вынырнуть, то уже под воду нырнуть так, чтобы живым доплыть до подземного царства, это никому не удавалось. Проницательный Платон полагал, что в земных недрах есть пустоты, заполненные либо водой, либо огнем, либо душами умерших, но настоящим путешественником великий философ не был, и это наше счастье, что он не собрался сам проверять свои умозрения, иначе бы мы лишились столь великолепного объективного идеализма. Тем временем из-под земли на землю выходили неведомые народы, то гиксосы, то гунны, то скифы, их встречали как свирепых кочевников более благополучные этносы, терпели поражение, мучились вопросами: за что? А кочевники так же неожиданно, как появились, исчезали. Куда? Да назад, под землю, в ожидании предсказанных ими же новых потрясений и ужасов, которые они подготавливали соответствующей подпольной литературой. Да-да, это был второй после Атлантиды, но куда более мощный источник овладевающей умами словесности. Мы сразу начинаем предполагать известные сочинения – романы «Что делать?» или «Как?», может быть, даже «Протоколы сионских мудрецов», но на самом деле это были ежедневные и еженедельные газеты, иногда коллективно написанные киносценарии. Но главным изобретением, правда, довольно поздним, было кабельное телевидение. Когда на поверхности еще был каменный век, внутри уже кипел век железный. Там изготовили подкову, вынули наверх, подковали конницу, ясно, что только хорошо подкованная конница может постичь достаточные расстояния. Так ускорялся ход истории, а чтобы утвердить относительность не только пространства, но и времени, выходцы из глубин изобрели еще и оковы. Наиболее способных к сопротивлению всяким там темным силам буквально сковывали по рукам и ногам, а это замедляло ход истории. Гениальным изобретением стали решетки и клетки, клетки появились как момент осознания своей заключенности, ограниченности, только изнутри можно было ее прочувствовать, вот ее и выносили как идею внутренние обитатели, подарив ее внешнему миру как реальность, данную в ощущении тем, кто в нее посажен. Решетки способствовали равномерному ходу истории, ибо за ними сидели негодяи, преступники, замедлявшие этот ход, и всяческие еретики, революционеры, замышлявшие ускорение развития человечества. Как же так, возникает вопрос, бывшие революционеры, сами подпольщики, а изобретают нечто, отчего будут страдать настоящие бунтари на поверхности планеты? А разве можно вообще как-то обуздать неутолимую жажду познания, которая питается лишь сама собою, ведь первооткрыватель с одинаковым восторгом вопит – Эврика! – если он открывает клетку, и если он открывает Америку, или открывает публичный дом как вечный двигатель человеческого несовершенства. Стоит ли упоминать об изобретении атомной бомбы? Правильно, не стоит, но упрямая страсть продолжать именно подземные ядерные испытания наводит на некоторые размышления. Хватит, хватит! Ведь там под землей прошлое, чреватое будущим! Неужели нечем более заняться под землей?
Наш знаменитый сочинитель такое занятие находит.
Древнегреческий философ Эмпедокл, демократ, приравнявший себя к богам, бросается в кратер Этны на Сицилии. Немудрено сгинуть, но он не умер, а только исчез с горизонта, мыслитель теряет сознание, оно возвращается к нему, сначала смутное философское: он ощущает темную, хладную влагу, сокровенное твердое начало мира, что-то горячее и лучезарное, наконец, необъятное небо, и тут-то возвращается к нему обычное сознание, так как небо-то с овчинку! Вглядевшись в клочок бессмертной выси, Эмпедокл убеждается, что назад ему не выбраться, и он в отчаянии швыряет свой сандалий в сторону сияния дня. Но, вспомнив, что мироздание сферично, имеет форму яйца, он решается углубиться в эту сферу, тем более что огненный корень ветвился совсем рядом, обдавая его своими жгучими парами, выжигаемыми из богатых серой подземных ключей. Но вот он увидел узкий вход в лучезарный грот, откуда тянуло прохладой и волшебным светом, столь не похожим на возлюбленный Эмпедоклом солнечный свет.
– Пусть это будет моей смертной тропой, кратчайшей, ведущей к бессмертию,– воскликнул философ, – наконец, я смогу своими руками ощупать корни всех вещей! Землю, воду, огонь и воздух!
Тусклый запах серы сменился ароматом тополиной рощи, хотя рощи не было. Вход расширялся, манил седым и тихим сиянием, и как только внимательный взгляд приноровился к новому свету, Эмпедокл увидел, что свет исходит от бабочки, которая ведет его за собой, подобно ожившей в подземелье звезде. Она летела медленно по известному ей пути, то удаляясь, то возвращаясь к осторожно идущему Эмпедоклу, а ступать по скользким каменьям было нелегко, особенно жаль было выброшенного башмака, так как босая ступня едва могла ступать по раскаленной россыпи. К счастью почва довольно скоро остыла, было уже приятно ощущать дорогу, которая явно вела куда-то вглубь, хотя уклон оставался невеликим.
– Не в аид ли я влеком, не встретит ли меня трехглавый пес Цербер, жив ли я, – подумал Эмпедокл, и в это мгновение бабочка исчезла. Но свет не угас, а разлился в глубоком гроте, потом поднялся, высветив свод, и на пути Эмпедокла возникла, словно из темного воздуха фигура – уж не владыка ли ада совлек с головы свой шлем-невидимку? Фигура шагнула вперед и сделала приветственный жест рукой, а затем торжественно произнесла: мир тебе, идущий на Олимп через наши глубины! Ну вот, не без грусти подумал Эмпедокл, в аду меня уже ждут.
– Кто вы? – спросил он, возвышаясь над фигурой, которая смахивала на гнома из волшебной сказки, но отнюдь не на злого кобольда.
– Я – воспитатель бабочек, – смиренно промолвил гном, – как довела вас наша Прозерпина?
– Персефона? – переспросил Эмпедокл.
– Прозерпина-Персефона, – подтвердил гном, – Персефона, если уж сохранять греческое имя, но, увы, классификация бабочек осуществляется на латыни, и вела вас бражник Прозерпина. Вы обратили внимание на оливковое сияние, исходившее из вершин крылышек, и на охряно-желтый подсветок, струившийся с закрылий? Ведь вас это изумило, не правда ли? А все на самом деле просто: бабочки, воспитанные нами, все светятся своими цветами, это освобождает нас от необходимости изобретать электричество. Вы не верите? Ах, для вас, так тонко понимающего природу света, это не будет головоломкой. Между тем воспитатель бабочек взял Эмпедокла под руку и повел его вдоль галереи, где светились отдельные пещерки, словно кельи, где трудились темные фигуры над чем-то светлым: в их пальцах что-то мерцало и трепетало, и воспитатель неторопливо толковал происходящее. Прежде всего, нам как-то надо было искать кратчайшие выходы на поверхность, и мы обратили внимание на то, что именно бражник Прозерпина – лучший проводник по подземному миру. Да-да, дочь Цереры, или если хотите, Деметры. Ведь вы только поставляете своих мертвых в нашу страну, и кто-то же должен руководить их душами. Вот это и делают бабочки. А нам, нам надо выходить на поверхность живыми и возвращаться живыми. Не буду скрывать, мы не добры, мы скорее злы и желаем зла, а подавление желаний дается нам не проще, чем всем иным существам вселенной. И когда мы решили взять воспитание бабочек в наши руки, мы начали с травяной совки, ибо нам было любо наводить вредителей на полевые травы. Травяная совка, воспитанная в достаточном количестве, напускалась на травы там, где паслись стада мирных кочевников. Стада оставались без корма, тогда появлялись мы и вели кочевников на захват чужих земель, нашествие всегда завершалось нашей победой, потом мы возвращались в наши норы, вот почему распадались державы завоевателей. Надо ли говорить, что с совками все у нас удалось блестяще, ведь совки – ночницы, а у нас вечная ночь, у нас им раздолье. Правда, мы сразу отвергли идею выведения бабочек для охоты на корни растений, отвергли, так сказать, на корню – здесь гном самодовольно захихикал. Мы даже страшно старались отбить охоту питаться корнями у нашей земляной совки! Ведь корни – это наши цветы, не говоря уже о целебных и волшебных корнях. Вот мы как раз подошли к колыбели совок, взгляните, это наши воспитатели выхаживают их, жаль только, эти совки неказисты, от них мало света, вот мрачная совка, черно-коричневая, очень крупна, а вот – роскошная совка, самая красивая, от нее яблочно-зеленый свет, и выводит она нас в хвойные леса. Я вам уже говорил, мы любим устраивать завоевания. Но ведь для этого нужна немалая отвага, за это положено награждать тех, кто вернется! Видите эти карминные сполохи, словно россыпь маленьких закатов, и все это в наших руках, а у многих это пылает на груди за проявленные заслуги: ивовая орденская лента, обыкновенная красная орденская лента, малиновая орденская лента.
Эмпедокл видел все это, и находил в этом огонь, исходящий из подземных вод и переставший быть жгучим в подземном воздухе. Это любовь подавляла вражду, истекая из его собственных глаз, единственных здесь, сохранивших животворящее тепло солнца.
– Особенно много таких бабочек понадобилось нам после Столетней войны в Европе, – нараспев продолжал его таинственный поводырь, – как я вам завидую, что вы до нее еще не дожили! Да, еще, орденские ленты безукоризненно выводят нас в дубравы, это малиновая и малая красная. Недаром в дубравах кроются благородные разбойники, а исход победы на поле Куликовом тоже предрешила дубрава, где мог укрыться засадный полк воеводы Боброка. Вот желтая орденская лента, очень редкая, любит сливу, дается за военные действия в Китае. Ею награждены многие павшие в опиумной войне Китая с Англией. Кстати, мы действуем не только на суше, но и на водах, не только Стигийские болота нас вдохновляют, ведь Океан только река для нас. Поэтому мы выращиваем дневную бабочку – адмирал. На земле ее гусеницы ползают по крапиве, а здесь мы ее вручаем за морские открытия! Колумб нами был награжден орденом этой бабочки, ах, вы же ничего не знаете об открытии Америки! Там есть небоскребы, там есть Голливуд, в его основании повинна наша бабочка павлиний глаз! Ведь Голливуд – это и есть дубовый лес, так что фабрика грез это тоже наше, далеко не дубовое дело, – не будь мрака, можно было бы разгадать улыбку на маленьком лике гнома.
– А вот бабочки, которые прилетают на корабль, становясь счастливым знаком приближения суши. Капитан Кук тоже отмечен нами красной адмиральской лентой, но Кука съели каннибалы, которые за это деяние удостоились всего лишь ордена бабочки мертвая голова. А это траурница, утешение душам тех, кто не доплыл до земли. В 1912 году у нас случилось перепроизводство траурниц, вот и пришлось – гном потупил свои темные глаза – потопить Титаник, чтобы было кому вручать накопившиеся награды... Ах, нимфалиды, нимфалиды! А эти нежные малютки пяденицы, или землемерки, они нам помогают измерять земные пространства снаружи, чтобы знать, где основывать города и ставить остроги и крепости, а потом не отдавать ни пяди отмеренной земли. Но хороши пяденицы и для набегов на садовые участки, особенно зимние пяденицы. Сейчас мы подошли к галерее шелкопрядов, за ними большое будущее, еще придется восстанавливать Великий шелковый путь. К тому же нам всегда может понадобиться парашютный шелк на случай массированных парашютных десантов. А как они красивы, особенно дубовый шелкопряд, медно-красный с желтым налетом и фиолетовым отливом! А это кокон шелкопряда, черноватый, а вот уже и куколка – красно-коричневая с белым налетом. Если бы люди в ХХ веке лучше разбирались в сочетании этих цветов и пристальнее присматривались к бабочкам, не было бы некоторых гражданских и даже мировых войн.
Они углубились в галерею, отливающую голубизной.
– Это сияет кобальт, пояснил воспитатель бабочек. Поэтому нас и зовут – кобольдами, связывая с горным делом. Здесь мы воспитываем кобальтово-синих кавалеров для Новой Гвинеи. Да на этой земле, если и есть где еще кавалеры, так это на Новой Гвинее! Вот еще кавалеры: изумрудно-зеленый, оранжево-красный и фиолетово-голубой. Кое-какие кавалеры встречаются еще и в тропической Африке. Но ни в тропики Африки, ни в дебри Малайзии мы не выходим с тех пор, как ушла в прошлое охота за головами, – некого награждать! – и кавалеры для нас имеют лишь декоративное значение.
Мы возвращаемся в нашу Европу. Это в ее сторону смотрят наши загадочные сфинксы, из которых самый великолепный – олеандровый бражник, он показывает путь в Крым. Крым, как известно, что бы на его поверхности не говорили русские, татары и украинцы, принадлежит бражникам, то есть сфинксам. Вам повезло, что наши сфинксы не задавали вам никаких хитрых вопросов! Бражник Прозерпина, как и бражник-нетопырь, живет с июня по август на кипрее. Вы еще не были цветком кипрея? Гусеница перед окуклением очень быстро бегает! Торопится стать куколкой, а затем самой бабочкой, но вы-то не торопитесь? Куда могут спешить цветы? Бражник ввел вас сюда, он же может и вывести.
Эмпедокл долго молчал под впечатлением всего увиденного, а потом задумчиво произнес:
– Вражда проникает в шар и вытесняет любовь, но любовь снова и снова возвращается. Но как вы добились такого совершенства, – спросил он воспитателя.
– Благодаря вашему учению, Эмпедокл, – ответил воспитатель, – вы же учили, что неудачное соединение членов порождает уродов, вот мы и стремились, прежде всего, к одному: к удачному соединению членов...
Эмпедокл подивился осведомленности маленького воспитателя в его, Эмпедокла, земных воззрениях; в это время стая голубых бабочек потянулась за невидимым потоком вдаль, замелькала и закружилась, и тут впервые он понял, что он давно уже не жив, но еще решился заговорить, удивился собственному голосу, исходившему как бы не из него, а от стен пещеры:
– Что будет со мной? – спросил он своего провожатого.
– Тебе ли вопрошать об этом, – перешел вдруг на ты его спутник, – ведь вслед за учителем твоим Пифагором ты предсказывать мог землетрясения и бури! Но уж если ты мне доверился, то я подскажу. Ты ведь был уже и юношей, и девой, и кустом, и вольной птицей, и молчаливой рыбой морской, так будешь еще и травой кипреем – иван-чаем, и бабочка Прозерпина предскажет тебе, кем быть дальше, а как всадник искусный ты еще понадобишься в наших степных походах. А спросим-ка бабочку: он поманил светящийся лоскуток из глубины пещеры, он вспыхнул и перелетел к нему на ладонь. Вот, ты не смог сосчитать, как не можешь почувствовать скорость света, глядя на солнце, а я скажу, – бабочка совершила – 1669 колебаний крыльями, прежде чем сесть на мою ладонь. И в году 1669 будут ждать конца света, а Этна извергнет свое пламя наружу, ты же выйдешь на свет и снова родишься в Англии, чтобы снова проявить свое врачебное искусство, имя будет тебе Вильям Кокберн, и лечить ты будешь сочинителя Джонатана Свифта, вот тогда-то не забудь про нас, хотя мы и не лилипуты, но наведи его на мысль, чтобы он описал в гулливеровых путешествиях и наш маленький народ, не показывая его таким уж скверным и коварным! А пройдет еще сто лет, и душа твоя еще при зачатии войдет в немецкого поэта Гельдерлина, который родится в один год с гением музыки Бетховеном и гением философии Гегелем. В творениях же Гельдерлина оживут утерянные твои оды, он и прославит в своих драмах тебя, твой мятежный и свободный дух. А еще через двести лет – вот эта бабочка – аполлон – унесет тебя на далекую Луну, к которой влекся еще дух и Свифта, и вдохновенного Гельдерлина, а имя этой огромной бабочке будет – космический корабль Аполлон 11, и случится это 21 июля 1969 года!
Эмпедокл ощутил себя вдруг веселым цветком кипрея, и если прежде он подчинял себе ветер, то теперь трепетал на ветру, и он выдохнул навстречу ветру свои бесплотные слова – о, как долго еще колыхаться, вянуть и восставать, пока снова придет рождение в человеке! И к нему спустилась бабочка Прозерпина и лишь ему слышимо просвиристела, – что время относительно, и что оно уже прошло и пришло как его время, и что Свифт уже два года как родился и скоро начнет выдумывать Гулливера, так быстро течет время в цепи перерождений.
Вот на этом и заканчивается одна из историй 13-го тома, под ней дата написания – 1978 год, год очередного извержения Этны. И там же чуть выше можно найти предсказание об очередном извержении этого вулкана летом 2001 года.

Вячеслав Куприянов, 2010

Сертификат Поэзия.ру: серия 1109 № 79562 от 27.04.2010

0 | 0 | 1978 | 17.11.2024. 15:43:08

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []