Башмак Эмпедокла - 4 (слухи о самоубийстве)

Пусть мы неприятны гадам
и неведомы толпе –
После смерти нам стоять почти что рядом:
вы на «эМ», а я на «Пе»...

Поклонники после этих стихов стали толкать автора против его воли на пьедестал, и затолкали бы, если бы не бесноватый, который буквально повис на брюках поэта, отчего брюки стали съезжать, и поэту пришлось в них вцепиться обеими руками, вместо того, чтобы карабкаться на пьедестал.
Пришлось поклонникам опустить его и заняться бесноватым, но бесноватый отринул от себя чужих поклонников, прислонился к пьедесталу и, бешено жестикулируя, заорал примерно такое: – Дал дуба! И – будет! (при этом он указал рукой вверх на памятник) – Я – Будда! Я – буду!.. Все остальное вряд ли кто сейчас припомнит, но длилось это звуковое бедствие очень долго, а приблизиться никто не мог к бесноватому, какая-то сила отбрасывала всех назад. Начался ропот: где дружинники? Когда надо, их нет. Где милиция, когда надо, ее нет. Где переодетые в гражданское платье офицеры и рядовые государственной безопасности? И в этот момент Померещенский, уловив, как всегда, волю большинства, ринулся к бесноватому и, на удивление, остановлен не был. Словно для объятий, простер руки, от чего бесноватый притих, и только еще дошептал последнюю, видимо, строчку: – Без тени... и-ронии... я – гений... а-гонии... – а как только дошептал и притих, как тут же пал на колени пред Померещенским и облобызал штанину его брюк, которые уже снять не пытался, так как был исцелен. В то же время от толпы отделилось дикое стадо и с отчаянным визгом и ревом ринулось в подошедший троллейбус...
Лишь много позже очевидцы догадались, что это стадо состояло из переодетых сотрудников охранки, в них и вселились бесы, изгнанные Померещенским из одинокой больной души неизвестного поэта. Эта способность к творению чудес только усложнила и без того напряженную жизнь народного любимца. Его выступления собирали паломников отовсюду, среди которых было много студентов-иностранцев, уверовавших, что за один такой вечер в них прорежется знание русского языка, а среди отечественной публики преобладали подслеповатые и глухие, что часто приводило к срыву представления:
– Где он? он вышел? не вижу! – галдели одни.
– Он уже читает? что он читает? не слышу: – галдели другие, а все перекрывал визг девиц, которым очень хотелось потрогать поэта. Все чаще приходилось скрываться в дальних странах, но и там, в переполненных залах ликование было столь велико, что в нем тонули редкие осмысленные вопросы: а кто это? а что он делает? а на каком языке он читает? Мало того, во всем мире уже знали два волшебных русских слова, которыми всюду встречали представителя великой нации: Чуда! Чуда! – и: Шайбу! Шайбу!
Домашние, то есть отечественные недоброжелатели Померещенского (были и такие) тоже внесли свой вклад в дело отчуждения великого волшебника от собственного народа.
На очередном заседании акционерного общества ГЛАВЭЛИТ должен был решаться вопрос о присуждении Померещенскому дворянского титула. Сам Померещенский считал, что речь должна идти о возвращении, а не о присуждении, причем должны бы ему вернуть и поместье в Тамбовской губернии, а так как там находился колхоз, то колхозникам он обещал вольную. Он мог бы еще претендовать на часть земель в Померании, но от этого права он сам отказался, хотя из предложенных заранее титулов – граф, пэр, маркиз, лорд, конунг, мурза и прочее, он считал, что для благоденствия страны ему подошел бы титул мега-герцога.
Вначале дали титул графа руководителю Нового союза борьбы за трезвость официантов, фамилию которого тут же забыли, потом стал бароном ведущий грандиозных шоу-программ Иммануил Танкер, кто-то спросил, откуда такая не совсем русская фамилия, на что новоиспеченный фон Танкер смущенно сказал, что это его сценический псевдоним, а настоящая фамилия подлинно русская, стоит лишь заглянуть в любой словарь.
Затребовали словарь и убедились: танкер – нефтеналивное судно. Да, такая уж у меня была неудобная русская фамилия – Нефтеналивное Судно, мои предки участвовали в разработке нефти еще с самим Нобелем, – признался фон Танкер, – мои родители произвели меня на свет, когда интерес к черному золоту, разлитому по морям, был еще свеж. И потом обычно кораблям дают имена великих людей (здесь он бросил взгляд в соторону сидящего "в очереди" Померещенского) , почему бы сразу не назвать человека по-корабельному, чтобы повлиять на его будущее. Это сейчас дают детям более модные, но и более мелкие имена, девочка – Баунти, иногда еще по маркам стиральных порошков называют, мальчик – Сникерс, реже по маркам стрелкового оружия, прежде было наоборот. Что за этим стоит? А я веду мое шоу, все рукоплещут, и недаром, за моими прибаутками – море нефти! – Нефть нам очень нужна! – согласились учредители ГЛАВЭЛИТа, а председатель восторженно воскликнул:
– Ура, наши люди уже в словарях! Элита есть элита!
Следующим претендентом был дрессировщик пушных зверьков Наполеон Домкратович Сизифов, ему предстояло стать маркизом. Сизифов претерпел много гонений за свое укротительство. Ему вечно мешали укрощать зайцев, вначале заяц-русак, якобы, оскорблял достоинство коренных русаков, основное свойство которых – историческая неукротимость. Приходилось работать только в зимнее время с зайцами-беляками, но с реабилитацией Белого движения он был вынужден перейти на кроликов. С горностаями он сам не смел работать, будучи монархистом. На него клеветали, будто непокорных зверьков он продавал на воротники в пошивочную мастерскую Литературного фонда Союза писателей, и за это ему еще посвящали стихи: «Морозной пылью серебрится его бобровый воротник». Пришлось долго опровергать, что Евгений Онегин вовсе не современный писатель, а лишний человек из прошлого века.
Итак, Наполеон Домкратович стал маркизом, но все уже порядком устали, добравшись до имени Померещенского, некстати вспомнили инцидент с Завовулиным, представив его так, будто орденоносец был побит, а не исцелен.
– Как! Орденоносец! – послышались возмущенные голоса. – Подумаешь, орденоносец, всего-то орден «Знак учета», вступились за Померещенского и намекнули на его чудеса, но заступникам возразили, что чудес не бывает, тем более, в прошлый раз уже удостоили титула баронессы ведьму – простите – белую колдунью Чернопятову... Узнав, что благородство его осталось без должного признания, несмотря на продолжающиеся реформы, Померещенский сказал об элитариях: – Плевать я на них хотел! – но спохватился, вспомнив о волшебных свойствах своей слюны, и выразил свою мысль иначе: – Мы пойдем другим путем! А тем временем распространились слухи об его самоубийстве.

слухи о самоубийстве

Надо ли говорить, что здоровье Померещенского волновало не только его поклонниц, которые засыпали поэта письмами, прочитав его новое стихотворение, где любимая женщина опять его не понимает. И не только политических деятелей, которым было важно, чтобы перо поэта было всегда наготове, чтобы поддержать изверившихся в коммунизм или не доверяющих рынку, чтобы заклеймить врагов нации, клевещущих на наш строй, или осадить зарвавшихся друзей народа, которые воюют с демократами. И простые люди на улице, завидев поэта в шапке, сочувственно качали головами – уж не болят ли уши у поэта от глумливого шума черни? А, завидев поэта без шапки, жалели – уж не склероз ли, забыл дома шапку...
Сейчас никто уже не припомнит, кто первый кому позвонил, кто какую версию самоубийства литератора представил своему собеседнику, но об этом говорили все и долго, тем более телефон в России еще не перешел на оплату по счетчику. Говорили, что снова был замыслен путч, в столицу двинулись войска, но, слава Богу, (тут же спохватывались: – прости, Господи) на подступах еще к району Кунцева были остановлены и повернули назад: Померещенский со связкой гранат бросился под головной танк и в очередной раз спас демократию. Гранаты были ему подарены еще вьетконговцами во Вьетнаме.
Вовсе не так, говорили другие, не гранаты, а итальянская мина всему причиной, подарена она была афганскими моджахедами вместе с дубленкой, в которой он и вышел навстречу танкам. Какая дубленка, – слышались возражения очевидцев, ведь сейчас лето, и при чем здесь танки! Поэт взорвался на мине там, где положено поэту – у памятника Пушкину на Тверском, а совершилось непоправимое в знак протеста против тлетворного влияния на русскую историю пушкинских слов: «поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». Эту фразу использовали то критики против поэтов, то поэты, отбиваясь от критиков, и все ради родной словесности. А при необъятной любви народа к поэзии это не могло не воздействовать на соборный разум, особенно на пути демократического развития. Протестуя против преемственности в области глуповатости, самоубийца в последний момент произвел «ума холодное наблюдение» и решительно отдалился от Пушкина, пожалев, как-никак, кумира своего, и взорвался уже около ресторана Макдональдс в знак протеста против засилия бездуховной американской цивилизации.
С этим не соглашались многие, знавшие любовь Америки к покойнику, они уверяли, что трагедия произошла перед немецким культурным центром им. Гете в знак протеста против слов Мефистофеля в «Фаусте»: «Я часть той силы, что вечно хочет зла и вечно творит благо». Вот и решил наш человек выступить против этого дьявольского заблуждения мировой литературы, зло пошутив над самим собой, и, предоставив миру задуматься, – а где же здесь благо? Но и это заявление опровергла радиостанция «Немецкая волна», которой Померещенский был известен еще тогда, когда его приглашали на роль Мефистофеля, но он уступил роль своему большому другу Клаусу Мария Брандауэру.
Все эти кривотолки отъявленных западников отмели востоковеды. По их взглядам, «на миру и смерть красна» – подобный буржуазный эксгибиционизм чужд такому глубокому и тонкому уму, каковым был покойник. Следуя своему внутреннему такту, тот удалился в Страну Восходящего Солнца, где после долгой и продолжительной чайной церемонии в обществе гейш вышел тихонько в каменный сад и сделал себе харакири мечом, подаренным ему Тосиро Мифуне, чтобы Померещенский не расстраивался из-за невозможности принять участие в съемках фильма «Семь самураев». Никакого протеста при этом не выражалось, просто поэт на последнем издыхании нараспев читал Евразийские истории, то есть «Узоры на бамбуковой циновке», написанные одним из его любимых врагов в литературе, пока не умер.
Как можно так поверхностно судить об уходе из жизни такого человека, – возмутилась другая ветвь востоковедов, давно мечтавшая наладить мост между северным и южным буддизмом. Они получили секретные сигналы от белого братства с Гималаев, которое умственным взором видело, как Померещенский миновал Алтай, посетив гору Белуху, преодолел Гиндукуш и движется дальше в направлении, указанном свыше. Перед уходом из мира видимого он должен встретиться с Великими Махатмами, которым он донесет из глубин своего сердца свою тайную доктрину. Если Будда в Дхаммападе учил, как должен поступать мудрец в деревне, то Померещенский продиктует, наконец, Махатмам канон, как должен поступать мудрец в городе. Да-да, в современном городе, а потом он навеки застынет в позе лотоса на одной из снежных вершин мира.
Какой снег? Какие вершины? Едва ли не со смехом встретили подобную дезинформацию политические соратники Померещенского. Именно в последнее время знаменитый борец за мир и культуру был особенно политически активен, потому он не мог уйти ни на поиски Шамбалы, ни за философским камнем, и, если он и свернул на Гималаи, то только чтобы отдохнуть в пути и, возможно, покататься на горных лыжах, на самом же деле он идет голый по пояс, правда, не снимая шапки, через знойные джунгли по направлению к Индийскому океану.
Это подтвердили из близких к американскому президенту источников, так как астронавты на очередном шаттле видели покойника из космоса, он действительно шел босиком к Индийскому океану, а на палке, перекинутой через плечо, нес свои стоптанные армейские сапоги. Итак, он рисковал жизнью, являясь первым русским солдатом, ведущим тайную войну за тропическую форму одежды.
Другая политическая партия в «Новой чудовищной газете» выразила протест против этого заявления, назвав его американской провокацией. Действительно, Померещенский как писатель-фантаст любил пересекать Индийский океан, но только для встреч со своим другом Артуром Кларком, и если он когда-нибудь собирался стать солдатом, то только на звездной войне. Что же касается «звезд», то наши космонавты со своей орбиты четко видели, как Померещенский нес на палке через плечо вовсе не армейские сапоги, а изящные медные сандалии – «от Эмпедокла», которые не могли рассмотреть с шаттла американцы из-за отставания их оптики от нашей.
– Мерзавцы, закупленные черностенцами, только и всего! – сказал сам Померещенский обо всех авторах этих слухов, и снова добавил: – Мы пойдем другим путем!
Правдивей всего этот эпизод описан в мемуарах Давида Скелетова, который был в приятельских отношениях со многими великими современниками, сам сочинял и издавал книги, а писать начал давно, еще в местах заключения, куда в свое время попал за пропаганду анархизма среди рабочих московской фабрики одеял, хотя вездесущие злодеи нашептывали, что за мошенничество. Но лучшего свидетельства, чем записки Скелетова «Лики и хари», на нужный период мы не имеем, потому и раскроем эту редкую книгу на шестьсот шестьдесят шестой странице.

Вячеслав Куприянов, 2010

Сертификат Поэзия.ру: серия 1109 № 79442 от 22.04.2010

0 | 0 | 1683 | 18.12.2024. 21:44:40

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []