Башмак Эмпедокла - 3 (Хрестоматия поэзии)

...

Из удачно раскрытых книг я не могу не назвать Хрестоматию по новейшей поэзии, которую составил сам поэт Померещенский. Она предназначалась для лицеев и гимназий, но где ее нынче найти? Говорят, только на американском языке и в Америке. А мою кто-то из моих почтенных знакомых взял и не вернул, сейчас почтенные люди перебиваются с хлеба на воду продажей своих и чужих книг, спешат, ибо ходят слухи, что книги скоро будет покупать зазорно. А ведь как точны были описания каждого живого, или некогда живого классика! Cerebr vek - predtechaВот примеры:
...Авраамий Ганнибалов был буквально за ручку введен мною в поэзию, хотя он и не родственник Пушкина, но он врос в наш язык, как каменный идол в почву Таити, никто не знает его происхождения, но каждый пред ним столбенеет, и каждое его слово – придорожный камень на распутьях мировой цивилизации, он первый, хотя и не последний, стал так писать по-русски, что звучало это по-зулусски, а смысл имело евразийский. Весь мир знает без перевода его поэму из 35-и тысяч звуков М. Именно звуков, а не букв!
…Дымком над еще уцелевшими крышами деревень повисли воздушные вирши Степана Булионова, так и хочется вдохнуть этот экологически чистый дымочек, этот эликсир от кашля, вызванного газовой атакой городского салонного метамодернизма. А это уже стало любимой песней:
Перелески, в них березки,
Не пугайтесь этой темы,
Здесь зарыты отголоски
Общей кодовой системы…
…Удалая космичность Фаддея Астроломова сливается с вселенским космизмом, этим наследием всемирной отзывчивости золотого века; звезды видят все: ночного лиходея, на ощупь отыскивающего в темных закоулках мегаполиса свою все еще невинную жертву, и дневного гангстера, ясно видящего свою коварную цель, и юную влюбленную пару, еще не совсем осознавшую свои вторичные половые достоинства, и просто веселого парня, которому хорошо и с самим собой и с первым встречным, по недоразумению избегающим хорошего парня, – вот так нам дано услышать, о чем звезда с звездою говорит...
…Поэт Дивана Переживалова достигла высшей степени лирической раскованности, она храбро обнажила в рифму и без – не только свои внешние, но и внутренние органы, полости, сосуды и капилляры, бросив в лицо очерствевшему свету звонкие свои ямбы и тромбы:
Я поэт, поэт Дивана,
диво дивное во мне,
без отрыва от дивана
я звучу по всей стране!
…Эпик Эдик Эпикурицын воспел все наши магистрали, железнодорожные маршруты, трамвайные и прочие пути и тупики, что и вывело его в лидеры отечественного транспортного искусства: он первый получил от государства право бесплатно читать свои стихи в трамваях, троллейбусах, вагонах метро и электричках. Ведь он не просто выходит один на большую дорогу, как не повторить вслед за ним: «И куда бы ни шел, Выхожу я в печать!»
Трижды сдвигал ударение в своей громкой фамилии Тихон Пугалов: с начала в конец соответственно с ростом популярности. Некоторые слависты считали, что это три разных стихотворца. Первый – детский писатель, пишущий, прежде всего для незаконнорожденных, правда, и взрослые зачитывались его комиксами. Второй – автор стихотворных романов ужасов про дам в мехах, меха зловещим образом прирастают к дамским телам, и дамы превращаются в соответствующих зверей, нападая на тех, кто им эти меха приобрел; в то же время на них охотятся те, кто хочет одеть в меха прочих дам. Все эти романы успешно продолжают линию «Витязя в тигровой шкуре», рассчитывая на усложнившийся современный менталитет. Наконец, третий вошел в историю словесности, выпустив том надписей на подтяжках, растягивая которые можно до бесконечности добывать что-то новое.
…У Дормидонта Ухьева хватило смелости только на смертном одре признаться, что он сочинил достопамятное двустишие:
Дар языка обрел сперматозоид
и заявил, что жить на свете стоит.
Оно звучало чуть ли не ежечасно по всем программам радио и телевидения, призывая граждан и их гражданок к модному зачатию детей в пробирках, причем анонимно. Родственники Ухьева, стоявшие у его смертного одра, тут же все сообразили и вызвали реанимационную команду, которая, как ни странно, приехала и вернула поэта к жизни и творчеству. Повинуясь нажиму родных, он отсудил у фирмы зачатий свое авторство на текст популярной рекламы, что обеспечило на много лет вперед и его и его наследников. Детей из пробирок с тех пор охотно называют Дормидонтами, если они не оказываются девочками.
Можно еще долго перечислять, кого еще включил Померещенский в свою хрестоматию, но вот Мопсова не включил, ибо к Мопсову от Померещенского ушла его вторая жена, после чего Мопсов стал писать лучше, отчего и возникло предположение, что не сам он расписался, а его новая жена вдохнула в него часть унесенного с собой гения. Померещенский в тот период действительно несколько недель молчал, будто обкраденный, но вскоре записал с новой силой, воспевая весьма замечательно различные антикварные предметы, которых он лишился вместе с женой, эти песни ярко показывали, что дух его не угас вместе с нанесенным ему материальным ущербом. А Мопсова с тех пор он называет не иначе как антикварным поэтом.
Не вошла в хрестоматию и поэтесса Зубмарина Антропосупова, автор нашумевшего сборника стихов «Мое чрево», она была в разное время замужем за семью разными писателями, а потому могла рассчитывать на место в истории отечественной словесности и без собственных сочинений. Какой-то период она одновременно металась между тремя тружениками литературного цеха. Ее покорял скромный, но зажиточный Всуев, бывший жокей, а затем кинодраматург, он был так нежен, что в день своего семидесятилетия отпраздновал свое пятидесятилетие. За ней ухаживал Антиох Кумеко, который писал за многих корифеев, увлеченных руководящей жизнью, сам же оставался в тени, зато жил не без достатка.
Он живал на правительственных дачах, ездил на черных автомобилях, коих водителями были либо раздобревшие отставные резиденты времен Рапалло, либо испитые, поджарые агенты ЦРУ и Интелледженс Сервис, которые так прижились у нас, что не захотели по истечению срока своей службы возвращаться в свои палестины.
По ней же, по Зубмарине вздыхал бард и лирический нытик Лунатиков, над которым надсадно кричали самые разные птицы, сострадая его безответным страстям, для всех этих птиц лирик находил рифмы, еще более редкостные, чем сами птицы: пеликан – по рукам, кулик – и нет улик, птеродактиль – председатель и т. д. По поводу последнего примера самый наблюдательный из критиков – Стрептокукшев – ехидничал: птеродактиль не птица, а если он и кружил над головой Лунатикова, то лишь в качестве доказательства, что стихи последнего имеют чисто палеонтологическое значение. Короче, никого из мужей Антропосуповой Померещенский не канонизировал, полагая, что каждого из них она итак достаточно прославила.
Не канонизировал он и Льва Толстого, что, казалось, было слишком смелым шагом, но когда убеждаешься, что хрестоматия архисовременная, то становится ясным, Толстой здесь не при чем. Но тут же знатоки вас высмеют, ведь Толстых очень много, есть и архисовременные, среди них есть как женщины, так и мужчины, например Фрол Толстой, который по паспорту Лев. Он издал несколько книг, которые никто не мог понять, но все хвалили, поскольку их автор Толстой.
Автор тогда сам разъяснил свои сочинения: сперва русская словесность медленно отступает под натиском французской, в ней все больше равенства: крестьян и пейзанов, стихов и прозы, высокого и низкого стилей; все больше братства: от братьев Люмьеров с их движущимися фигурами до застывших фигур Белого братства, этих памятниках скорому концу белого света.
Затем русская словесность дает решающую битву французской. Мертвые души теснят Отверженных. Человеческая комедия наталкивается на горе от ума. Капитанская дочка отбивается от пятнадцатилетнего капитана. Русские, сохраняя свою боеспособность, отдают Москву французам, но те, не найдя там читателей, бегут назад на свои Елисейские поля, преследуемые русской поэзией и прозой. Вся эта эпопея нагло названа Фролом Толстым – «Война и мир».
Однако Фрол все равно остался Фролом. Однажды он проник на один из писательских съездов, чтобы представиться иностранным гостям. Услышав иностранную речь, он надвинулся на группу предполагаемых французов, стукнул себя кулаком в грудь и назвался: Толстой. Толстой, Толстой, повторил один из французов по-русски, – Толстой, Толстой, это, кажется, тот великий писатель, который изменил жене и в результате ушел из дома и бросился под поезд, на котором ехал за границу Тургенев... Фрол Толстой обиделся и не стал продолжать разговор. А Померещенский, прослышав об этом инциденте, списал Толстого со счетов, поскольку тот не дал отпора иноземцу! Можно подумать, что Толстой бросился под поезд из зависти к Тургеневу, который часто ездил за границу. А Толстой просто терпеть не мог Тургенева за его «демократические ляжки», почему Тургенев и был готов Толстому «дать в рожу». Но Толстой был большой писатель, и Тургеневу более ничего не оставалось, как скрыться за границу от патриотического гнева Толстого. Все это следовало объяснить бестолковому иноземцу, завершив толстовским же высказыванием, что «...есть пропасть людей на свете, кроме Льва Толстого, а – вы смотрите на одного Льва». Но ничего этого наш Лев Толстой, то есть – Фрол, не сделал, почему и не вошел в дальнейшую историю.
Не пустил в историю Померещенский и орденоносца Завовулина, который был передовым партийным поэтом, талант которого расцвел с введением многопартийности, плюралистически расширив его творческую палитру. Померещенский быстро разоблачил его, указав, что тот прославляет даже незарегистрированные партии, а отсюда один шаг до создания собственной партии, например, читателей-орденоносцев, что только ослабит позицию книжного рынка в борьбе за полное и безоговорочное равенство всех читателей.
Завовулин все же сыграл историческую роль, правда, на бытовом уровне, в жизни и деятельности самого Померещенского: благодаря ему последний явил некоторые чудеса. Ветхий Завовулин никак не мог забыть свое физкультурное прошлое, у него на груди всегда хранилась фотография, где он в боксерских перчатках несет переходящее красное знамя, хотя фотография была черно-белая.
И давно уже стало традицией, если Завовулин пьет в компании своих однополчан, все кончится побоищем. Однополчанами он называл своих единомышленников, которые пришли к заключению, что автор «Слова о полку Игореве» был красноармейцем. Все разговоры этого общества сводились к спорам, откуда тогда взялась опера Бородина «Князь Игорь», в какой мере она повлияла на «Слово». Но все завершалось всеобщим неодобрением коварным половцам, которые нас завлекают своими плясками. Вот здесь и вскакивал Завовулин, крича, что молодость всему виной, что новое поколение все испортит, начиная с букваря и кончая конституцией. Если поблизости оказывался кто-то, кого подслеповатый орденоносец принимал за молодого, то он получал неожиданную возможность схлопотать в глаз.
– Чума половецкая! – шумел Завовулин, замахиваясь, но чаще всего удавалось перехватить этот замах силами самих же фракционеров, их было не более двух, чего и хватало на каждую руку Завовулина, которому только и оставалось, что свирепо вопить: Я – Ворошиловский стрелок, хорошо еще, я сегодня без оружия! И вот нарвался он однажды на Померещенского, набросился с криком:
– Испакостил еси изящную словесность, холуй половецкий!
Померещенский замер, сжал пудовые кулаки, но и его тут же любезно подхватили под руки сопровождающие его лица, а так как интернационалиста Померещенского особенно оскорбило не столько слово «холуй», сколько «половецкий», он это слово пожевал-пожевал, да и тут же выплюнул, словом, дотянулся плевком до лица оскорбителя своего, который в ответ на это взвыл, и вой этот перешел в восторженный вопль:
– О! О! Вижу! Вижу! О! Так вот это кто передо мною! Никак Померещенский! Какой же ты половецкий! Ты – наш! Исцелил еси око мое! Слава и хвала чудесному плюновению твоему! Как ни в чем не бывало, Померещенский перекрестил Завовулина левой рукой, так как правую ему еще не отпустили оторопевшие его спутники, и провозгласил:
– Завовулин! Иди с миром, и виждь и внемли!
Слух об этом прошел по всем литературным коридорам, обрастая небывалыми подробностями. Росло и количество свидетелей, сначала это были братья Улуповы, которые держали за руки чудотворца, потом оказалось, что его держали человек сорок, и все известные личности, некоторые уверяли, что Померещенский и не плюнул вовсе, а действительно заехал Завовулину в глаз, отчего тот и прозрел, а кто-то из друзей Померещенского заехал орденоносцу еще и в ухо, после чего тот стал слышать сызнова «лозы прозябанье» и собственный внутренний голос, который прошептал: не поднимай руки своей на брата по перу! Была и такая версия, будто Завовулин ни на кого не бросался, просто ему указали на вошедшего Померещенского, и Завовулин медленно, словно ощупывая воздух, двинулся навстречу со словами – вот кому я хотел бы лиру передать, а Померещенский, заметив приближение невидимой лиры, поплевал на ладонь, потом добавил пепла от окурков, взяв его из ближайшей пепельницы, сделал из этого брение и аккуратно приложил к правому оку партийного поэта, сказав: имеющий очи да видит. И как бы перенял из рук застывшего от восторга Завовулина трепетную лиру.
По-иному стал излагаться и эпизод на площади Маяковского, где при стечении жадных до искусства масс в разгар оттепели Померещенский читал у подножия памятника свои хрестоматийные строки:

Пусть мы неприятны гадам
и неведомы толпе –
После смерти нам стоять почти что рядом:
вы на «эМ», а я на «Пе»...

Вячеслав Куприянов, 2010

Сертификат Поэзия.ру: серия 1109 № 79424 от 21.04.2010

0 | 0 | 1836 | 17.11.2024. 15:48:21

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []