Чем ближе море, тем темней песок
кладбищенский. В дождливую погоду
черней зонты, угрюмее лесок:
здесь уровень подземных вод высок,
и умерших здесь опускают в воду.

Пока обшитый гроб идет на дно,
все смотрят вниз. Смущенно. И не плачут.
Как в сговоре: все здесь, все заодно,
все совиновны в этой смерти. Но
как бы концы, конечно, в воду прячут.

Вода, конечно, та, из той Реки.
Но не она страшит молчальцев сходки.
Весь ужас в том, что смерти вопреки
наверх живые рвутся пузырьки
дыхания из затонувшей лодки.

Представь, как там, внутри водоворот
вникает в полы серенького твида,
берет зачес, черты лица берет...
И ты, как он, сжимаешь бледный рот,
панически задерживая выдох.

И потому – ни слов про вечный сон,
про пух земли, про то, что было общим.
И если с моря пароходный стон
доносится, то кажется, что он –
не по усопшим стон, а по утопшим.

Здесь, в польдере, пропитанном всегда
текучим химикатом цвета ртути,
поймешь, что не земля, а лишь вода
все растворит. И что земля тогда –
есть лишь вода, сгущенная до сути.