Х Х Х

Когда смотрю лицо тирана,
Я вспоминаю кровь барана...
Однажды в детстве в кишлаке
Я видел, как она хлестала
Вожжой с косого пьедестала,
И пламенела на песке.

Обутый в кирзовую кожу,
Он на пирата был похожий,
Тот человек, тугим платком
Повязанный. И мне казалось,
Что, пряча нож в овечью алость,
В хрящах за белым кадыком,

Он думает, что я не вижу
И эту смерть, и эту жижу.
Я видел все! — и глаз разрез,
И то, как сгрудилась отара,
И как клубились кольца пара,
И коршуна в глуби небес.

Я это все увидел чохом
С единым выдохом и вдохом, —
Прошла заноза до спины,
И долго в глубине держала
Напитанное ядом жало
(Увидеть бы со стороны!)

Меня не это поразило.
Конечно, нож, конечно, сила.
Меня иное потрясло:
Овец покорное молчанье,
Ни ропота и ни отчаянья;
Зрачки, и в каждом — пронесло.

Не пронесло. Я это знаю.
И хоть стояли хаты с краю,
Сгонялись жертвы к алтарю
Больной страны. Вершилось действо.
Знать, потому, наверно, с детства
Я очень чувствую зарю...

Моя страна, я сед, в морщинах,
Я сорок лет живу в мужчинах,
С тираном лично не знаком.
Когда ж смотрю усы и щеки,
Я вижу кровь на кровостоке,
И боль стоит под кадыком.

Стоит и никуда не деться.
Как ты выдерживаешь, сердце?
Соединив с душою плоть,
Ты это нарекло судьбою.
Какой судьбой! Господь с тобою.
Конечно, если есть Господь.

Какой судьбой... Ведь это мука —
Читать, смотреть и думать: сука.
Что с ним в сравненье сатана!
Ведь это надо умудриться —
Такой страной не подавиться!

...Лью самогон и пью до дна.