Новый Монтень

Время: и разрушитель, и созидатель.

Опрометчиво говорить о всезнании даже высшего существа: картина мира ведь непрестанно меняется.

Бездействуя, обрекая себя на пассивность, мы становимся безропотной игрушкой в руках Мировой Воли, и мир привыкает к мысли, что нас больше не существует. Но нам необходима вера в то, что наше вмешательство способно что-либо изменить в существующем порядке вещей.

Не есть ли наши поиски любви поисками идеала, где идеал – это мистическая надстройка над нашей личностью, невидимая вторая половина нашего «я»?

Опаснее всего те изменения в нас, которые происходят исподволь, незаметно для нас самих. Мы не успеваем принять меры – и с ужасом замечаем, что меры принимать поздно – мы уже изменились…

Воля и вера. – На первый взгляд может показаться, что вера безвольна, поскольку она сторонится действия. Но, на мой взгляд, вера есть высочайшее проявление воли.

Любовь диктует нам необходимость жить жизнью любимого человека, слить, идентифицировать свою жизнь с жизнью любимого человека. Но стоит ли при этом самоотрекаться от собственной жизни?

Самоубийцам следует помнить: отчаянье тоже смертно, на его пепле рождается надежда.

Иногда человек сам не хочет жить – стоит ли сожалеть о его уходе?
Но почему не захотел жить молодой, богатый, очень даровитый человек? Жизнелюбам трудно понять причины такого отвращения к жизни. Получается, что талант, богатство и молодость – не главное для того, чтобы хотеть жить.

Небытие «чище» бытия, однако означает ли это, что мы должны его предпочесть?

Жизненная сила, гнездящаяся в нас, обезьянничает, являясь нам то гневом, то великодушием, то любовью, то ненавистью – и только бессилие безымянно.

Счастливые люди иногда отталкивают нас тем, что могут вполне обойтись и без нас.

Ничто не способно оправдать длительное бездействие человека в ситуации, требующей немедленного разрешения. Бездействие может быть временной тактикой, но его затягивание наводит на мысль о самоустранении человека от решения важного для него самого вопроса. Человек как бы говорит: «Меня нет. Делайте что хотите». Даже по отношению к Богу, если он медлит с воздаянием, многие начинают думать, что Он не существует.

Способности человека, его талант всегда нуждаются в воодушевлении возможностями их реализации и хиреют без этих возможностей.

Наша жизнь часто ведёт сама с собой такой вот диалог:
- Один человек может дать мне всё.
- Один человек не может дать мне всё.

Трагедийные стихи: ломка поэтичности ради силы голоса.

Ольга Серебряная: люди – как тени от Бога.

Человек, который истребил своё эго, беззащитен.

Глубоководные мысли. – Вера в Бога сродни вере в любимого человека –
вере в то, что он является для тебя единственным во всех своих ипостасях.

Ищущие вне своего дома находят ровно столько же, сколько теряют.

Настоящая дружба – это любовь, но без полового влечения.

Если бы люди могли провидеть последствия своих деяний в будущем, это, возможно бы, парализовало их творческую волю в настоящем: люди ведь не задумываются над тем, что процесс важнее результата, движение важнее, чем цель.

Тех, кто живёт по принципу «всего – в меру», просто пугают люди, живущие по принципу «всё – или ничего».

Я много размышлял над тем, почему золотой век приходит только один раз и в последующих своих воплощениях неуклонно «деградирует», несмотря на общий подъём культуры, в серебряный век, бронзовый и т.д. Наверное, всё дело в том, что культура золотого века ещё не отягощена сама собой, она ещё не стала наукой или ремеслом, она ещё не скована багажом классики и не проходит под знаком возрождения чего-то такого, что уже царствовало раньше.

Самое прекрасное оказывается вторичным – вот печальное для новых художников наследие золотого века. Напишешь о чём-нибудь, как Пушкин – а оно уже сейчас никого не трогает. В крайнем случае, откроют томик самого Пушкина. Никогда ещё так творцы не нуждались в спасительном даре забвения того, что им предшествовало!

Культура и «антикультура». – Новый художник входит в реку старой культуры ручейком своей судьбы с риском быть заживо погребённым под пластом этой самой культуры. В этом отношении самобытный человек всегда «антикультурен»: он вносит в мир «дикарство» своей первобытности, он безапелляционен в своём одиночестве, отъединённости от мира. Но вместе с тем он и неотъемлемая часть мира; отвергая мир, он одновременно вносит в него те краски, которых старому миру недоставало до его появления на свет.

Я почему-то всегда полагал, что понимание зависит от степени интеллекта собеседника: дурак не поймёт, а умный человек поймёт с полуслова. Но всё гораздо сложнее, и ум далеко не всегда гарантирует проницательность, необходимую для понимания. Например, какие-то свои «тараканчики» помешали умному Льву Толстому понять Шекспира.

Для нашей судьбы важнее не то, что мы думаем о мире, а то, что мир думает о нас. Вот только мысли других людей о нас незримы и, к сожалению, не являются зеркальным отображением того, что мы думаем о них.

Что такое счастье? Каждый понимает его по-своему, и образ его вырабатывается, скорее, не мечтаньями, а самой нашей жизнью. Как говорила одна моя знакомая, «счастье – это быть несчастным по вкусу», т.е. с радостью нести какой-нибудь нелёгкий крест, который ты сам себе выбрал. Счастливы ли мы в любви? Наверное, душевно богатый, волевой и уравновешенный человек может испытывать трепет и от её диссонансов – там, где другие люди ломаются и проклинают всё на свете. В сущности, страдания являются платой за светлые минуты, так что их не следует отрывать одно от другого, рассматривать порознь: это тандем, а не соло. Если же говорить о счастье поэта, это – когда ты живёшь, а не прозябаешь… Я с недоверием отношусь к всепоглощающей радости, ибо она слишком довольна собой и ей больше не к чему стремиться. Пусть нам всегда чего-то не хватает для счастья – может быть, это и есть настоящее счастье!

Формула времени. – То, что было живой жизнью, постепенно становится историей. История – это выхолащивание живого элемента из прошедших событий, смена ближнего света фар на дальний в автомобиле времени.

Каждый зван и избран – только по-разному: кто на страдание, а кто на великое блаженство, а чаще всего в разные периоды жизни – на разные испытания.

Ольга Серебряная: человек может, конечно, меняться – но только до известной степени, за которой неминуемо следует саморазрушение. Есть какая-то личностная, биологическая данность, через которую нам не дано перешагнуть.

Для меня поэзия – это магия звучащего слова. Все так называемые «задачи» поэзии – от лукавого.

Как печален мир, в котором человек есть мера вещей! Как одиноки люди! Как мы обречены на непонимание!

Ребёнок растёт потому, что идёт время. Взрослый человек растёт своими испытаниями.

Ревность нехороша, однако если кто-то браконьерствует в твоих угодьях, а ты спокоен и не ревнуешь, это тоже странно: жить – значит расширять свою вселенную, а здесь кто-то отнимает у тебя пространство, а ты никак этому не препятствуешь…

Вымышленный мир реален.

Ты повсюду. Ты обволакиваешь меня как сон. Я бы сказал, что ты – моя Вселенная, если бы осмелился представить себя маленьким ребёнком, играющим песчинками на твоём берегу.

Жизнь после славы сродни жизни после смерти: слава и смерть – близнецы-братья. Всё суета и тлен: поменяй имя – и живи дальше.

Если человек тебя не понимает, он вовсе не обязательно глуп. Просто он другой.

Будущее трудно прогнозируемо, потому что условия, которые его подготовят, еще не родились. Поэтому только притчевые и символические предсказания вызывают у меня доверие.

Жить ради какой-то цели бессмысленно: достижение этой цели обессмыслит саму жизнь, образовав трагическую пустоту свершённости. Но жить без цели так же плохо: в крови перестаёт вырабатываться адреналин. Как же нам быть?

Человек рассказал мне правду о своей жизни. Я пересказал эту историю другому человеку почти дословно – но в моих устах это стало ложью.

Миф зарождается на пороге знания и возвращается через века уже как отречение от знания.

Симбиоз духа. – Нужна ли воля человеку, чтобы подстраиваться, подлаживаться под обстоятельства, под других людей? Или есть предел уступчивости, некий Рубикон, только перейдя который, воля зарождается, подобно Афродите, из пены морской?

У каждого времени – своя учёба, свои университеты. Оно роется в прошлом и проводит свой анализ и синтез. Есть вещи, на которые открываются глаза только определённому времени. К началу ХХ1 века духовный Восток (Индия, Тибет, Китай) стал нам так же родствен и понятен, как и духовный Запад.

Молитва – не есть ли это полное отсутствие мыслей, кроме одной, главной, единственной?

Тому, что бессмертно, и «недостатки» – не помеха.

Как часто то, что мы принимали за силу духа, было всего лишь душевным равновесием!

Мы устаём довольствоваться малым, новая жизнь властно требует нас к себе, нередко прямиком устремляя к гибели.

Книга, как и любимая женщина, должна быть человеку по нраву, – иначе как она сможет разжечь в нём разные мысли и сопереживания? Что толку мне в шлифованной мудрости классиков, если они, невзирая на всю свою мудрость, оставляют меня равнодушным? Безусловно, это относится не ко всем книгам, и, видимо, нужно перебрать их немало, прежде чем судьба подарит тебе не просто чтиво, а твою настольную книгу.

Жажда жизни – вещь высокая, но… безнравственная в действии: твои желания входят в противоречие с традициями мира, и малой кровью он тебя не отпустит…

Любовь способна соединить ненадолго разные миры, но она не в состоянии победить сущностную вражду между ними.

Линия справедливости может быть проведена где угодно, особенно в спорах, поскольку никто не владеет всей полнотой информации.

Быть несправедливым – какая роскошная месть за непонимание!

Как иногда хочется отдаться сиюминутным порывам! Кажется, что вся правда жизни – в этом сиюминутном влечении все разрушить – или, наоборот, что-то придумать, сочинить – такое, что потом долго в тебе не проживет.
Но чувство многомерности всячески противится этим капризам, мимолетным вожделениям. И тогда ты понимаешь, что лучше ничего не предпринимать, лучше переждать – до той поры, когда ты вновь обретешь способность воспринимать мир в его «цветущей сложности», в его многомерности и целокупности.

Жизнь, быть может, и не стоит тех усилий, которые мы прикладываем для того, чтобы придать ей смысл. И не то, чтобы наши усилия были напрасными: просто приобретения на этом пути оказываются эквивалентны потерям – и, выиграв в чём- то одном, неизбежно проигрываешь в другом. И невольно задаешься вопросом: а стоит ли овчинка выделки? Буддисты отвечают на этот вопрос отрицательно. Наверное, они просто скряги и не хотят платить за удовольствия – или не приемлют радости, настоянной на глубокой печали. Но как же быть с жизненной силой, пронизывающей все наше существо?

Человек развитой выстраивает свою внутреннюю гармонию из большего количества компонентов.

Парад планет никогда не бывает надолго – планеты снова расходятся по своим орбитам. То же происходит и в душе человека.

Человек несовершенен, т. к. жаждет совершенства и иногда даже имеет наглость требовать его от окружающих.

Слишком много рационального в женщине озадачивает: она представляется нам переодетым мужчиной.

Величия в любви как раз и не достает женщине, поскольку она сама – любовь, а величие предполагает некоторую отстранённость от предмета.

Марина Цветаева пишет о себе, как о «ни в чём не знавшей меры». На самом деле, знать меру – привилегия немногих. Нас то и дело «зашкаливает». «Остапа понесло», как говорилось об одном популярном персонаже.

Глупо кого-либо винить в том, что с нами происходит или объяснять это происками врагов: жизнь саморегулируется самой жизнью.

Человек расплачивается за свои достоинства своими недостатками.

Поражение даёт больше пищи для размышлений, нежели победа.

Искусство не может быть одновременно и свободным, и востребованным: востребованность есть род несвободы.

Счастлив тот, кто относится к отпущенному нам времени легкомысленно, несерьёзно, по-пушкински: «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон…» Ибо тот, кто ежесекундно требует от Бога парада планет в душе, непрекращающейся Болдинской осени, воистину несчастен.

Формула памяти, она же формула забвения. – Мысли и факты настолько запечатлеваются в нашей голове, насколько мы придаём им значение.

Книги и жизнь. – Книги увлекают и врезаются в память, если судьбы их героев ярче твоей собственной судьбы, если же наоборот, то их содержание быстро забывается.

Увлекающийся человек непоследователен: его утомляют однообразные цели.

В праздношатающемся мире единственно возможной почвой может стать… Бог.

Пустыня избрала Христа, ибо кто ещё мог быть равным ей по силе, по безграничности возможностей?

Мир и человек. – Мы почему-то искренне возмущаемся, если мир сходит с ума – и, наоборот, сожалеем и печалимся, если подобное происходит с человеком.

Судьба даёт жизни содержание.

О тайном проекте Всевышнего. – Люди, болезненно ощущающие свою раздробленность, половинчатость, забывают в неизбывной тоске по цельности, что из раздробленность, возможно, богаче хвалёной цельности идеала, что сам Творец, тоскуя по многомерности и разнообразию, спровоцировал Адама и Еву откушать райских яблок, чтобы они «выпали из гнезда», дистанциировались от рая и попытались построить новую гармонию нового мира, ибо самая прекрасная гармония строится из как можно большего количества компонентов. Собирать себя – что может быть прекраснее и величественнее? Надо лишь поменять самооценку с минуса на плюс – с «это трагично» на «это прекрасно». И когда-нибудь раздробленность, половинчатость, несовершенство станут для нас новым идеалом, потому что они ничего нам не навязывают и оставляют пространство для творчества. А «трагичность» происходящего – это просто первая реакция, «детский сад» живого нормального человека.

Людям часто не к добру окончание большого испытания. Они начинают почивать на лаврах и бить баклуши, не ведая, что самое большое испытание – это отсутствие испытаний.

«Настоящая» жизнь, жизнь на большом энергетическом накале, неизбежно сталкивается с большим количеством психической «грязи», поскольку наше своеволие вызывает противодействие со стороны окружающих, жизненные интересы которых вступают в противоречие с нашими.

Жизнь есть бессознательное богоборчество. Смерть – расплата за него.

О ценности жизни. – Мы обожествляем свою жизнь, когда она нас радует – и в грош её не ставим, если она нас огорчает.

Лучший поэт – тот, для которого поэтичность не самоцель.

Наши переживания мира целиком зависят от сиюминутного состояния духа, чей промысел слеп. Мы способны обрадоваться смерти или с равнодушием встретить бурный всплеск насыщенной жизни.

Чем тоньше, мудрее человек, тем в меньшем количестве действий станет он участвовать. Чем глубже человек, тем больше в нём совмещается несовместимого.

Если мы в состоянии пережить в своей жизни трагедию, позже нам откроется её смысл и необходимость.

Я думаю, что толстокожесть и ранимость могут быть разными состояниями одного и того же человека. Защищённость и беззащитность зависят от наличия или отсутствия некоего иммунитета в душе.

Всё лучшее – всегда нарасхват, и в этом – громадное для него искушение: сумеет ли оно остаться на своей высоте и не деградировать, если для того, чтобы быть востребованным, ему не приходится прилагать максимум усилий?

Мы вознесли верность до небес, между тем как суть жизненного процесса – движение вперёд – есть своего рода отступничество по отношению к тому, что остаётся позади. Из этого можно сделать такой грустный вывод, что верность старому «консервирует» жизнь и потому глубоко ей враждебна.

…Быть сопричастным миру во всех его проявлениях…

Даже ненависть (острое неприятие чего-либо) – более творческое состояние, чем апатия: она порой служит хорошим стимулом для жизнедеятельности.

За искренность иногда приходится платить настолько дорого, что возникает великий соблазн заменить её святой ложью – либо, на худой конец, умолчанием.

Недостатки делают личность масштабнее.

Любые извращения меркнут рядом с фантастической убеждённостью идеологов коммунизма в то, что все люди равны.

Любовь родителей к своим детям и детей к родителям божественно чиста: она существует просто так, она не требует доказательств. То ли дело любовь мужчины к женщине или женщины к мужчине, всегда подозрительная, всегда требующая взаимности…

Тот, кто не умеет любить «неразделённо», не требуя ничего взамен, никогда не получит в дар ответное чувство.

Искусство всегда остро нуждается в бесспорных произведениях, которые стояли бы выше вкусовщины.

Ничто так не сжигает мосты между людьми, как нетерпимость, критика под видом любви и заботы, оголтелое право судить со своей колокольни.

Мне многое позволяют говорить безнаказанно – то, что другому человеку, может быть, и не простили бы, – может быть, потому, что я биографически словно бы оплатил свои счета на много лет вперёд.

Церковь – может быть, хорошее место для молитвы, но – чрезвычайно вредная в смысле свободы мышления организация, не терпящая инакомыслия, обвиняющая первопроходцев духа во всевозможных смертных грехах, самым меньшим из которых является гордыня…

Богатый (в широком смысле) человек рано или поздно начинает сорить своим богатством.

Малодушие – верный признак бессилия: сильный человек всегда великодушен.

Как мало надо, чтобы заполнить пустоту вокруг себя! И это называется жизнью!

О рассеянности. – Рассеянность вызвана передислокацией внимания. Она почти никогда не бывает абсолютной: если в чём-то ты рассеян, в чём-то другом ты должен быть сконцентрирован. Рассеянность и существует за счёт сосредоточенности. Теряя какие-то важные для себя вещи ( деньги, документы и т.п.), я не раз отмечал, что в момент их утраты они не были для меня чем-то главным, определяющим, о чём постоянно думаешь. Так что рассеянны мы, как правило, по отношению к тому, что является для нас в данный момент второстепенным. И, наоборот, сам факт потери переключает наше внимание, нам жалко утраченного и мы переносим его в своей внутренней иерархии на более высокое место. О том же, чего мы не можем потерять, мы и вовсе не грустим.

«Могло быть ещё хуже…» - способна ли эта мысль стать источником маленькой радости?

Откровенно говоря, я не моралист и не имморалист; задачи поэзии лежат вне морали, поскольку любая мораль – это ограничение, а поэзия – государство без границ.