Эрнест д'Эрвильи Двенадцатый час и др. Цикл.

Стихотворения из книги "Гарем" №№ 16 "Двенадцатый час", 17. "Саида" и 18."Vanozza mia"

Эрнест д’Эрвильи Двенадцатый Час, 16-e.
(С   французского)

Посвящено Альфонсу Лемерру*


Дебелая луна плывёт дорогой в звёздах,
к полуночи царит лишь лунный ореол.
Над всей землёй течёт прозрачный чистый воздух.
Мир – будто заключён в магический чехол.

Все эльфы в этот час с весёлою отвагой,
сбивая с алых роз жемчужную росу,
сбираются в полёт крылатою ватагой,
и трели соловьёв уже слышны в лесу.

Там, глубже всех корней, - обширные хоромы.
В подземных мастерских, вдали от лишних глаз,
по наковальням бьют затейливые гномы,
чтоб в золото одеть шлифованный алмаз.

В полночные часы встают заимодавцы,
желая заявить о попранных правах.
Дрожите должники, хапуги и мерзавцы !
Настал черёд Теней. Идёт гнетущий страх.

«Скачи ж, мой славный конь, лети быстрее шторма.
Проедем холм и дол, и город недалёк.
Цок-цок ! Скачи вперёд. Скорей на запах корма !
Цок-цок, мой сттарый друг. Скачи лихой конёк !

Скачи ! Супруга ждёт, накрыла стол дубовый
богемским хрусталём – не просто для красы,
и пивом напоит, и брагою медовой.
«Дождись !» - кукуют ей шварцвальдские часы.

Цок-цок, мой старый друг ! Мне б глянуть на сорочки
в розетках кружевных, взглянуть на всех ребят,
в кроватках их резных, пока им ангелочки
о всяких чудесах на ушко говорят.

Скачи, мой бравый конь ! Наверное, служанка,
над Библией заснув, сидит у каганца.
Цок-цок ! И снова холм. Ещё одна полянка.
Ты слышишь ? Для тебя трусят там тюк сенца».

Я в мыслях гнал коня, чтоб тот, забыв усталость,
скакал, покуда есть огонь в его груди,
а рядом – не унять, так прытко разбежалась –
стелилась наша тень, всё время впереди.

В дупле меж старых ив, согбенных и горбатых,
задумалась сова, снеся там три яйца.
Змеящийся ручей серел на перекатах.
Казалось, будто горн струит поток свинца.

Мы мчались вслед ручью, его извивам вторя,
и только плески волн нам слышались вокруг,
лобзающих камыш на их дороге к морю –
тревоживший меня, щемящий душу звук.

Потом повеял бриз, несущий запах мятный,
уснувшие цветы и травы разбудив,
и чей-то голос вдруг, и нежный и приятный,
назвав меня, запел чарующий мотив.

Мой конь рванул назад одним внезапным скоком.
Я вглядывался в ночь, страшась недобрых чар,
и сразу увидал, как стала над потоком
тень женщины нагой, похожая на пар.

Безудержно смеясь и не чинясь нимало,
в зелёных волосах, кругом облекших лик,
она передо мной волну волос чесала
и пела. Это был невероятный миг !

«О Франк ! Моя любовь светлей и ярче утра !
Приди скорей ко мне в хрустальный мой вертеп.
Там ждёт тебя постель из роз и перламутра,
и ты забудешь мир, где ветер так свиреп.

У нас там смех и свет, и несравненный запах.
Увидь там голубых ундин без лишних риз.
И кобольдов увидь на их гусиных лапах,
а вечером взгляни на танцы выдр и крыс.

Приди к нам пировать. Мои столы – на диво.
Коралл, резная кость. Взгляни, на чём я ем.
Есть дюжина сестёр. Все юны и красивы.
Мы вместе навсегда составим твой гарем.

Под звуки арф тебе дадут вина забвенья.
Магический рубин украсит твой бокал.
Тебя наверняка охватит упоенье.
Из памяти уйдёт всё зло, что ты познал.

Сменяй же этот мир, о Франк, на царство наше.
Спеши, и мы тебя в объятья заключим.
Ты станешь вечно пить из чудотворной чаши ,
пребудешь вечно юн и навсегда любим».

Так, страстная, звала меня к себе сирена,
нагая красота ! И был смущён мой дух.
Я б ринулся за ней и не ушёл из плена,
но, к счастью, прокричал среди полей петух.

Русалку ту с тех пор не раз я видел всюду,
где празднество идёт - в разгаре да в пылу,
глаза её блестят подобно изумруду,
но «фартучек на ней с сырым пятном в углу».

Есть в Мюнстере у нас такое изваянье:
русалку увидав, я будто древний Лот,
бегу во весь опор, готовый сыпать бранью,
не обернусь, крещусь, крича: “Mein Gott ! Mein Gott !”


Ernest d’Hervilly   La Douzieme Heure, 16-e.

A Alphonse Lemerre*

Minuit ! — La lune jaune, effacant les etoiles,
Se traine lourdement sur sa route d'azur ;
La terre exhale sous les mysterieux voiles
De l'ombre consolante un souffle doux et pur.

C'est l'heure ou dans le sein de la rose epuisee,
Leurs quatre ailes au vent, les sylphes gais et vifs
Egrenent en riant des perles de rosee.
Le rossignol charmant prelude dans les ifs.

Au-dessous des gazons, plus bas que les rhizomes
Odorants de l'iris, plus bas, plus bas encor,
Dans leurs noirs ateliers, les lutins et les gnomes
Faconnent les grenats sur des enclumes d'or.

Minuit ! —Oh ! frissonnez, Debiteurs aux mains rouges !
Les Creanciers sanglants vont reclamer leurs droits ;
Tremblez, dans vos palais, palissez dans vos bouges,
Les Spectres sont debout, mornes, roides et froids.

« Trotte, mon bon cheval! kt! kt! allons, courage!
La ville est proche ; encor ce mont, encor ce val !
Ne sens-tu pas l'odeur exquise du fourrage ?
Kt ! kt! mon vieil ami ; trotte, mon bon cheval.

« — Trotte ! — Je vois d'ici sur la table de chene
La chope en cristal bleu de Boheme, ou je bois ;
Kt ! kt ! — Ma femme blonde abandonnant sa laine,
La main au front, regarde а l'horloge de bois.

« Kt ! kt ! mon vieil ami ! — J'ai soif de voir les langes
Et les rideaux а fleurs, et les berceaux sculptes
Ou dorment mes petits enfants, а qui les anges
Content tout doucement des contes enchantes.

Trotte, mon bon cheval ! — Notre servante incline
Sa tete sur la Bible, et s'endort dans son coin ;
Kt ! kt ! encor ce val ! encore cette colline !
Trotte! N'entends-tu pas debotteler le foin? «

Ainsi j'aiguillonnais une fois, dans un reve,
Mon cheval fatigue trebuchant aux cailloux,
Tandis que sur le sol, noir ecuyer, sans treve,
Mon ombre galopait, bizarre, pres de nous.

Entre les saules vieux et bossus, au tronc vide,
Ou le hibou sinistre et songeur a pondu,
Un ruisseau serpentait, reluisant et rapide,
Comme, hors du creuset, un jet de plomb fondu ;

Nous en suivions le bord, seuls, sous la lune ronde.
On n'entendait au loin nul autre bruit dans l'air
Que le bruit des baisers confus que donnait l'onde
Aux roseaux de la rive, en courant vers la mer.

Soudain, comme une brise au frais parfum de menthe
S'elevait, caressant les fleurs dans leur sommeil,
J'entendis une voix singuliere et charmante
Qui prononcait mon nom dans un chant sans pareil.

Mon cheval fit un saut, brusquement, en arriere,
Et souffla. — Je sondai la nuit avec stupeur,
Et je vis, emergeant de l'etroite riviere,
Une femme au corps pale ainsi qu'une vapeur ;

Le rire sur les dents, la gorge decouverte,
Les yeux fixes sur moi tres-langoureusement,
Elle lissait, lissait sa chevelure verte,
Et chantait ! — Incroyable et terrible moment !

« A part l'amour, oh va! bien vaine est toute chose!
Viens habiter, o Frank, mon palais de cristal.
Sous les grands lis des eaux un lit de nacre rose
Attend ton noble corps que bat le vent brutal !

« Chez nous tout est parfum, chanson, lumiere, joie !
Beau voyageur, je t'aime ! Oh! viens! et tu verras
Les Ondins au corps bleu, les Kobolds aux pieds d'oie,
Le soir, faire valser les loutres et les rats !

« Viens souper avec moi, mon Frank ! Les escabelles
Sont d'ivoire et de jais, la table est de corail !
J'ai douze soeurs, ainsi que moi jeunes et belles ;
Viens ! nous te formerons un eternel serail !

Aux accords inouis de nos harpes d'ebene,
Les hanaps de vermeil incrustes de rubis
T'apporteront dans une ivresse surhumaine
L'oubli vivifiant des maux longtemps subis.

« Viens, mon doux voyageur, viens oublier le monde,
Et dans nos bras polis а jamais enferme,
Tu gouteras sans fin la volupte profonde
D'etre jeune toujours, Frank, et toujours aime ! »

Nue et touchante, ainsi m'appelait la sirene !
Et moi, fou, fremissant, eperdu, fascine,
J'eusse obei peut-etre а sa voix souveraine,
Si le clairon du coq dans les champs n'eut sonne.

Et je me rappelai cette Nixe qui rode
Dans nos fetes parfois, deguisee avec soin,
Et, souriant а tous de ses yeux d'emeraude,
Froisse un tablier blanc « toujours humide au coin».

Or, sourd comme au Munster une froide statue,
Sans plus me retourner que le vieux juste Loth,
Je m'enfuis tout а coup, bleme, а bride abattue,
Les mains en croix, criant : — « Mein Gott ! Mein Gott ! »

Справка.
*Альфонс Лемерр (1838-1912) – виднейший французский издатель, быстро ставший в Париже «князем издателей» - “Prince de l’edition”.
Помимо большого количества классических авторов и исторических сочинений, опубликовал многих поэтов и прозаиков-современников. Был первым издателем поэтов-парнасцев. Его девизом стали слова “Fac et spera” – «Действуй и надейся».

Эрнест д’Эрвильи    Саида, 17-e.
(С   французского)
Посвящено Арману Сильвестру*

Я увидал тебя под деревом рожковым
на кладбище, в тени. Меня привлёк твой смех.
Почудилось, он был каким-то нежным зовом.
Ты пухленькой была, приятной для утех.

Я в мальвах там курил, разглядывая виды
Атласских снежных гор, растянутых дугой.
Взрыв радости твоей отвлёк меня, Саида,
от дикой красоты и поманил к другой.

Ты села отдохнуть среди кустов фасоли,
и кофточка тряслась от смеха без конца.
Я слушал и смотрел, вздыхая поневоле,
на тонкие черты нескрытого лица.

Дрожало при смешках чуть жирненькое горло.
Забавило тебя, что рядышком чужак.
(Всё в памяти твоей, должно быть, время стёрло,
ведь сердце у тебя не дрогнуло никак).

Набив сластями рот, ты весело хрустела.
Так ими увлеклась, что с пальцев лил медок.
Ты слизывала с рук потёки то и дело,
всё вновь и вновь смеясь. О звонкий голосок !

Ты ластилась к своей служанке-африканке,
чудовищной, как слон, замотанной в шелка,
но та не слушалась хозяйки-мавританки,
а я был для неё подобием щенка.

Ещё и посейчас, неблизко от Алжира,
мне помнится, как пах букетик ветерков:
печеньем на меду, вареньем из инжира
и ладанной струёй диковинных духов.

Как Африка к зиме, от стужи, от метели,
всех ласточек зовёт отправиться туда,
то кладбище в цветах, где много асфоделей,
манит меня к себе уж долгие года.

Мечты мои спешат, не делая привала
в обширных городах, летят, чтоб посмотреть
на холмики, где ты - о гурия, - бывало,
сидела на траве на полпути в мечеть.

Там всё без перемен. Мастичные деревья.
Вот вяхирь над плитой летит то вверх, то вниз.
Там передышки птиц при их перекочевье.
Там вырос выше пальм суровый кипарис.

Я вспоминаю склеп с цветными изразцами,
где некий был святой из чтимых погребён.
Когда звенел твой смех, как обруч с бубенцами,
на склепе, присмирев, застыл хамелеон.

Упитанный осёл траву щипал с успехом -
не миловал корней и гнал хвостом слепней.
Взрыв радости твоей подхватывался эхом.
Гекконы расползлись повсюду меж камней.

То пятница была, февраль. Тогда все спали,
лишь ветерок не спал в спокойный жаркий час.
И море по песку плескалось на причале,
но рощица вокруг скрывала синь от глаз.

Я, слушая твой смех, смотрел на асфодели:
не предок ли там твой, внизу, навек немой ?
Хотел поймать твой взгляд, неясный взгляд газели.
Глаза ты подвела, чуть тронув их сурьмой.

Я вспомнил невзначай о яйцкх страусиных,
когда взглянул в твоё округлое лицо.
И тут во мне взыграл пяток роёв осиных...
Так действует гашиш и крепкое винцо.

Аллах ! Но как же мне узнать твою судьбину ?
Что на сердце твоём, наивном и простом ?
Какому же тебя отдали господину
под звуки хриплых флейт однажды вечерком ?

Могло быть так, - увы, - что жгучая пустыня
дыханьем обожгла всю нежность милых щёк,
что яростный песок не дал сберечь доныне
гранатный цвет ногтей прелестных рук и ног.

Не бьёт ли барабан, и руки туарега
касаются до пят, окрашенных в шафран.
И в час, когда царит в сердцах влюблённых нега,
не спит совсем другой, читая свой Коран.

А, может, дремлешь ты, средь роз благоухая,
под мерный шёпот пальм. Душа твоя ясна,
и выпала тебе судьбина неплохая,
и мчит от звёзд с небес счастливая волна ?

Должно быть, ты, как все арабские красотки, -
затворница в дому, и, выйдя за купца,
лишь только быстрый взгляд бросаешь сквозь решётки,
когда пройдёт француз, на гостя-наглеца.

Как знать ? Пребудь навек такою, как назвали,
Саида, раз тебя «Счастливицей» зовут,
под бедною кошмой и в сказочном серале,
лишь только б ты – Дай Бог ! – смеялась там и тут.


Ernest d’Hervilly   M’caouda, 17-e.

A Armand Silvestre*

SOUS la ramure sombre et d'azur etoilee
D'un caroubier geant, au cimetiere, un jour,
Je te vis, M'caouda, mauresque potelee :
Tu riais. — Ma jeune ame eut un frisson d'amour.

Je fumais, etendu parmi les grandes mauves,
Suivant а l'horizon la ligne sur les cieux
Que tracent, couronnes de neige, les monts fauves ;
L'eclat franc de ta joie en detourna mes yeux.

Sur une tombe ancienne ou fleurissaient des feves,
Et sans rien qui voilat ton visage enfantin,
Tu riais, accroupie, o regret de mes reves !
Le rire enflait ta veste etroite de satin.

Tu riais, M'caouda, bruyamment, avec grace !
Et, coquette, feignant d'oublier le roumi,
Tu decouvrais parfois la gorge blanche et grasse
Ou s'ebattait un coeur qui n'avait point gemi.

Sans honte, а pleines dents, tu croquais des galettes
Ruisselantes de miel, et tu lechais tes doigts
Ou brillaient par instants de lourdes gouttelettes ;
Et tu riais encore. — O claire, o fraiche voix !

Charmante vision : — Tu te penchais, caline,
Vers ta servante noire aux monstrueux appas,
Colosse entortille de frele mousseline,
Qui me traitait de chien et ne t'ecoutait pas.

Un relent de parfums bizarre, se marie
Dans ma memoire emue а ce spectacle, et loin,
Bien loin d'Alger, l'odeur de la patisserie
M'arrive encor, melee а l'odeur du benjoin.

Je n'ai rien oublie. — Comme les hirondelles
Qui cinglent vers l'Afrique aux hivers bienfaisants,
A ce gai cimetiere embelli d'asphodeles,
Mes souvenirs frileux reviennent tous les ans.

Sans daigner s'arreter sur les terrasses blanches
Des villes, ils s'en vont droit, o soeur des houris,
A ce champ du repos qui montre entre les branches
Son marabout antique et ses tombeaux fleuris.

Rien n'a change. Voici les bosquets de lentisques
Ou chantaient les serins. Le vol blanc des ramiers
Palpite encore autour de ces verts obelisques
Que dressent les cypres au-dessus des palmiers.

Je me souviens ! — Lа-bas, sur les faiences peintes
Qui recouvrent les os des pieux Musulmans,
Tandis que tu riais, o M'caouda, sans craintes,
Des cameleons gris s'allongeaient par moments.

Un petit ane obese, aureole de mouches,
Broutait l'herbe des morts pres de nous. Les geckos
Ponctuaient les vieux murs du marabout, farouches.
Ta gaite seule, enfant, provoquait les echos.

C'etait un vendredi de fevrier, а l'heure
Chaude et calme ou tout dort, hormis les vents legers,
Et la mer ; sur le sable en courant qu'elle effleure,
On l'apercevait, bleue, entre les orangers.

Et je t'еcoutais rire innocemment, assise
Dans les fleurs que nourrit peut-еtre ton aieul,
Et je guettais tes yeux de gazelle indecise,
Tes doux yeux, tes longs yeux avives de koheul !

Le sang courait en moi bruyant comme une ruche !
Ta figure tres-ronde, et comme ton col fin,
Pale de la paleur mate de l'oeuf d'autruche,
M'enivrait ! — Ainsi font le haschisch et le vin.

Allah ! — Mais aujourd'hui quelle est ta destinee?
Ou bat ton coeur naif et tendre, frele oiseau?
A quel maitre, une nuit triste, fus-tu menee,
Aux sons voiles et lents des flutes de roseau ?

Se pourrait-il, helas ! qu'а l'haleine brulante
Du Pays-de-la-Soif ton beau front se fanat !
Le sel des oasis doit-il rider la plante
De tes chers petits pieds aux ongles de grenat !

Peut-etre un fier Targui, dans sa main brune et maigre,
Prend-il tes talons gras et jaunis au safran,
Reveur, tandis qu'au loin quelque pauvre fou negre,
Battant le derboucka, nasille le Koran !

Dors-tu bercee au bruit sourd des dattiers etiques,
O ma rose musquee? — Et sur deux beaux yeux clos,
Votre clarte toujours jeune, etoiles antiques,
Verse-t-elle а present ses impalpables flots?

Ou bien es-tu, cachee aux regards et modeste,
L'epouse d'un marchand en haut du Vieil-Alger,
Qui darde par d'etroits grillages un oeil preste
Dans la ruelle ou passe, insolent, l'etranger ?

Qui sait? — Mais sois toujours, Fleur dont j'ai vu l'aurore,
Ce que ton nom veut dire : « Heureuse » en chaque lieu,
Et sous un Toit-de-poil ou dans un harem maure,
Puisses-tu rire encor longtemps, — S'il-plait-а-Dieu!

Справка.
Арман Сильвестр – Paul-Armand Silvestre – (1837-1901) – французский писатель, начинавший как поэт – «парнасец», широко известный также как художественный критик, романист, новеллист, драматург, автор оперных либретто, афоризмов, сатирических произведений. Завсегдатай артистического кафе Гербуа. В 1890-1891 гг. Посетил Россию и оставил об этом записки.

Эрнест д’Эрвильи    Vanozza* Mia, 18-e.
(С  французского)

Посвящено Гюставу Флоберу

«В Большой Лагуне вновь вчера нашли два трупа
в прибрежном камыше, запутанных в сети:
зелёные тела и взгляд, смотрящий тупо.
Вновь тайный приговор Совета Десяти.

«Светлейшая»** грозна. Карает без пощады.
Республика казнит – в народе шепоток.
Взяв с молнии пример, она крушит громады,
а мне бы смирно лечь в тиши у милых ног.

Царица ! Мой кумир ! Мой друг ! Моя Ваноцца !
Любовью лишь одной да будет жизнь полна !
Пусть легче и резвей гондола вдаль несётся
и ластится нежней к ней чистая волна».

Распелся гондольер. Душа огнём объята.
Смешался плеск весла с мелодиями струй.
И никакой шпион среди каецон Торкватто
не различит на слух любовный поцелуй.

Погашены огни. Затихли все палаццо.
Покой и сон пришли под каждый скромный кров.
И бриз, сполна успев любовью напитаться,
унёс последний вскрик и запахи пиров.

«О милые уста ! Ни о какой аскезе
не вспомнил бы никто, от зрелища хмельной.
Не ты ли расцвела под кистью Веронезе
вся в золоте волос, стекающих волной ?

Я помню, как ты шла, и всем монахам бритым
почудился соблазн в твоей земной красе,
и следом за тобой, шурша, бежал по плитам
зелёеый шёлк с каймой с затейливым плиссе.

Весь в пурпуре, прегорд был мальчик-негритёнок,
в браслетах на руках, вцепившийся в подол.
Забавный карапуз из всех своих силёнок
тащил борзого пса и косолапо шёл.

Уставясь на тебя, рыбак с прозрачной сеткой,
в которой серебром поблёскивал улов,
в молчанье рот себе заткнул зелёной веткой,
и весь народ вокруг таращился без слов.

Я видел: ты легко, спокойно, как царица,
по лестнице сошла к причалу Эсклавон –
и весь лазурный плёс к твоим ногам ложится.
Он, так же, как и я, был ими восхищён !

А я, твой гондольер, орудовал не скоро,
Все снасти укреплял для выхода в поход.
С тобой наперебой шутили там синьоры.
Ты слушала, смеясь во весь прелестный рот.

Без счёта гордых мачт тянулось к сини неба
со всех больших галер, усеявших Канал,-
как рослая стерня еа сжатом поле хлеба,-
и дивный строй дворцов всё это облегал.

Мне памятен тот день, день первого свиданья.
Так я прошу тебя – и ты не позабудь.
Попробуй изменить ! Тогда без колебанья –
ты видишь мой кинжал – тебе пронжу я грудь.

Однако ты верна ! Мы счастливы. Я верю,
хотя не молкнет стон в свинцовой мгле тюрьмы.
Нас радует любовь, а завтра в наши двери
внезапно стукнет сбир, зловещий вестник тьмы.

В лобзаниях осыпь мне сердце лепестками !
Дари мне рай любви, всю сласть её плодов.
Венеция – больна ! В ней роковое пламя,
враждебное любви, гроза её садов.

Возьмём своё сейчас ! Потом нас ждёт лишь горе.
Ваноцца, будь моей ! Внемли моим мечтам.
Пусть Дож своё кольцо метнёт, коль хочет, в море,
сказав ему: «Прощай !». Тебя я не отдам".


Ernest d’Hervilly    Vanozza* Mia, 18-e.

A Gustave Flaubert

Hier, dans les roseaux de la Grande-Lagune,
Deux cadavres flottaient, verdatres et roidis ;
Leurs yeux vitreux luisaient aux rayons de la lune !
« Bouche close, mon coeur, c'est le secret des Dix !

Eh! que nous font les morts de la Serenissime**
Republique, o ma dame ! — Aimons-nous ! aimons-nous !
Passons inapercus. — L'eclair frappe la cime
Des grands pins ! — Je veux vivre, humble, а vos deux genoux.

O Vanozza mia, ma reine, mon idole,
Aimons-nous, aimons-nous, silencieusement,
Sous la noire felce de ta mince gondole
Que caresse le flot ainsi qu'un jeune amant !

Le barcarol, nerveux, chante. — Les vers du Tassе
Rhythment le mouvement de sa rame de bois ;
Il derobe, Chere ame, а l'espion qui passe
Le bruit de nos baisers dans le bruit de sa voix ;

« Tout dort autour de nous, dans le palais antique
Et sous les humbles toits. Les flambeaux sont eteints.
Un vent charge d'amour vient de l'Adriatique
Chassant les derniers cris et l'odeur des festins !

« O ma Venitienne, o levres que je baise!
O sein plein d'opulence emergeant du velours !
Divine courtisane ! O toi dont Veronese
Eut peint les cheveux d'or aux flots epais et lourds;

« Le jour que je te vis, des moines а sandales,
En habits noirs et blancs, passaient, le front penche,
Tandis que tu faisais onduler sur les dalles
Ta robe aux nobles plis, de satin vert broche ;

« Un negrillon vetu de pourpre, aux jambes torses,
Sur ses bras noirs, luisants, de bracelets ornes,
Portait sa traine enorme ; et, de toutes ses forces,
Tirait un levrier svelte, blond, au long nez.

« Le peuple t'admirait. — Son filet а l'epaule,
Ou les poissons faisaient de rapides eclairs,
Un pecheur en bonnet rouge, un brin de saule
Aux dents, te devorait de ses yeux noirs et clairs.

Tu descendais alors, souveraine et superbe,
Un escalier de marbre au quai des Esclavons,
Et le flot bleu venait parfois, en folle gerbe,
Mourir pres de ces pieds charmants dont nous revons !

« Ta gondole dressait son rostre aux cames blanches ;
Un marin y nouait des cordages pendants.
Et de jeunes seigneurs, fiers, cambres sur les hanches,
Te murmuraient des mots dont tu riais des dents.

« Dans l'azur franc du ciel les mats des galeasses
S'entre-croisaient ainsi que les chaumes des bles ;
L'eau calme du Canal les refletait par masses,
Avec les vieux palais roses et noirs, doubles.

« L'enivrant souvenir de ce jour, je le garde
Devotement au fond de mon ame, Cara ;
Mais si tu me trahis, vois-tu, jusqu'а la garde
Ma dague dans ton sein de neige fouillera !

« Mais tu m'aimes ! Vivons ! — Le frais zephyr emporte
Les rales des damnes qui gisent sous les Plombs!
Aimons-nous ! aimons-nous ! Demain, а notre porte,
Le sbire peut frapper, la mort sur ses talons !

Ah! baiser а baiser, et petale а petale,
Effeuillons nos amours et les fleurs dans tes murs,
O Venise la folle, o Venise fatale,
Qui ne veux point d'amour vieilles, ni de fruits murs !

Le present seul est tout! l'avenir, noir et vague,
Epouvante mes yeux; Vanozza, baise-moi!
Le Doge peut jeter а la mer une bague,
Et puis lui dire adieu... je te veux toute, toi! »


Справка.
* Vanozza - Ваноцца – имя заменитой римской куртизанки, любовницы папы Александра
Борджиа и матери его детей.
**Serenissime Republique - «Светлейшая Республика» - Венеция.

Владимир Корман, поэтический перевод, 2010

Сертификат Поэзия.ру: серия 921 № 77150 от 01.02.2010

0 | 0 | 2242 | 19.04.2024. 07:55:18

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []