"...если свет, который в тебе, тьма..."

СОРНЯКИ

На «Черниговской» в полупустой вагон зашёл белый, как лунь, старик, и сел прямо напротив неё. Он был немного не в себе. То плакал, то тихонечко смеялся, то сбивчиво что-то сам себе бормотал. И все это – смех, слёзы, бормотание – не отводя взгляда от её лица. Люди вокруг сменяли друг друга. Кто-то заходил, кто-то выходил. А они так и сидели, не отводя друг от друга глаз. Вроде бы отдельно, но всё-таки вместе. И она никак не могла себе объяснить этого чувства, так чётко ощутимого внутри – что встреча с этим стариком – это что-то чрезвычайно важное, и для неё самой, и для тех, кто случайно оказался рядом – именно в это время и в этом месте…
Так незаметно прошло минут двадцать и на «Вокзальной» вагон вновь оказался полупустым. И тут старик поднялся, подошёл к ней, сел рядышком, взял в руки её ладони, и, не отводя от её лица своих прозрачных, выцветших глаз, начал громко рассказывать о каком-то там поле, о том, как сильно у него за это поле душа болит, и что полоть его никто не хочет...
- …а сорняков то, сорняков, знаешь сколько??! – он горестно качал головой, и на его лице опять появились слёзы. – А вот ты, ты – сможешь их выполоть?.. – он с какой-то детской надеждой заглядывал ей уже не в глаза, а казалось, в саму душу. Стало не по себе, потому что он был так жалок и так безутешен с этой своей смешной бедой – сорняками, которые никто не хочет прополоть… И она вдруг неожиданно для себя самой обняла его и крепко-крепко прижала к себе… Как обняла бы плачущую маму. Или дочку…
- Всё будет хорошо… Я обязательно выполю эти сорняки. Вы только не плачьте, пожалуйста… Скажите, куда приехать, и я обязательно приеду и выполю…
Люди в вагоне смотрели на них, как на двух умалишённых. Но это ей казалось уже такими мелочами. Как и то, что она абсолютно не умеет полоть, потому что никогда в жизни этого не делала… Как и то, что на улице – январь месяц, и о каких всходах и какой прополке может идти речь…
Старик притих, через какое-то время отстранился от неё, солнечно заулыбался, и словно не веря своему счастью, переспросил:
- …п-правда, выполешь...?
- Правда-правда, – заулыбалась она.
Дальше они так и сидели, молча улыбаясь…
И только перед самым её выходом на «Житомирской», старик на весь вагон вдогонку ей крикнул:
- …в себе, в себе выполи!..



ПИСЬМО

Написать ответ у неё не хватало таланта… Таланта простоты и искренности. И она в четвёртый раз перечитывала пришедшее по электронной почте письмо. Всего несколько поздравительных строчек, но таких настоящих в своей искренности, что хотелось кричать. Ведь так не бывает. Тут от близких нет ни строчки, а чтоб вот так, нежданно-негаданно, от человека, находящегося в абсолютно иных социальных измерениях, и на таком большом расстоянии – «…, дорогая! Поздравляю с Рождеством! Желаю тебе трам-парам-парам-парам… Твоя красота несомненна и всегда с тобой. А твои работы прекрасны. Будь счастлива».
Это было чем-то не вписывающимся в окружающий мир. Мир, призывающий брать от жизни всё и никому не верить... Хотя бы потому, что написавший эти несколько строчек человек, который исколесил пол мира со своими картинами, и у которого в одном из самых прекрасных городов было несколько своих галерей, по определению не мог вспомнить о работах никому не известной провинциалки…
И потому это письмо было таким удивительным, таким настоящим, и дающим надежду, что люди всё-таки способны вот так неожиданно совершать для других людей чудеса. Ничего не ожидая взамен. Даже если это всего несколько светлых строчек…



НА ВЕС ЗОЛОТА

Пробираясь вглубь маршрутки, он услышал, как один из пассажиров оживлённо говорил другому:
- ... так вот в их организации, ты представляешь, душа - на вес золота...




СОНЕЧКА

Сонечка была удивительная. Никто иначе её и не называл. Только Сонечка. Никакая не София, а уж тем более не Софья Александровна. Весь персонал – врачи, медсёстры, санитарки – все её просто обожали. Точно так же как и мы, случайно оказавшиеся с ней в одной палате. Сонечке было восемьдесят два. И она была словно сошедшая с фотографий начала прошлого века дама - высокая, подтянутая, и очень-очень красивая. И это был какой-то особый вид красоты, который мне раньше почему-то не встречался, или я на него раньше не обращала внимания – красоты зрелости. Да, Сонечка обладала особым даром – так удивительно красиво и достойно стареть. Я думала об этом каждый раз, когда смотрела на неё. А не смотреть на неё было невозможно.
Она рассказывала нам множество интереснейших историй. Много шутила. И никогда, никогда ни на что и ни на кого не жаловалась. А когда нам приносили обезболивающее – всегда от него отказывалась.
- Сонечка, ну давай уколем, тебе же больно, - уговаривали медсестрички.
Но Сонечка всякий раз улыбалась и говорила, что у неё была такая удивительная и такая безоблачная жизнь, что ей хотя бы на старости лет просто-таки необходимо хоть немного пострадать, как другие. Так ни разу и не дала себя обезболить… А перед самым Рождеством, уже поздно вечером, попросила у меня ручку и листочек бумаги. И ещё пошутила, что теперь самое время начать писать мемуары.
А утром, когда все проснулись, Сонечки уже не было. На нашей общей тумбочке лежал вчетверо сложенный тетрадный листочек. Там было всего лишь два слова:
СМЕРТИ НЕТ.