Корыто

Раз в день с невероятным грохотом срывалось в коридоре корыто, подвешенное под потолок. Оно висело с незапамятных времен и срывалось независимо от того, шел промозглый осенний дождик или стоял жаркий август, умерла старушка — хозяйка шкафа с треснувшим позже зеркалом или родилась ее внучка, из-за которой это зеркало треснуло. Независимо от того, вешал корыто в очередной раз дядя Женя, куривший вишневую трубку, или его Марфа Патрициевна в стеганом халате цвета бордо, лоснящемся («от моих объятий», — похохатывал дядя Женя) в местах, никогда не лоснящихся у других домохозяек: у всех блестели попа, живот и грудь, у Марфы Патрициевны — плечи, круглые и как бы специально приспособленные для глубоких дяди-Жениных ладоней.
Корыто громыхало каждый божий день в неподходящий момент. Например, когда Катя, медичка-старшекурсница, принимала Федора, и вся коммуналка затихала напряженно и благоговейно: наконец-то... Но грохало корыто, и Федор нервно бежал по коридору, попеременно потирая то висок у правой дужки очков, то сами очки, цепляя ногами выщербленные паркетины, бежал поднимать его и вешать, создавая вторичный грохот, на который с неотвратимостью третьего и обязательного раската, как в майской грозе, отзывался грохот падающей Ксении.
Ксения всегда спотыкалась за поворотом коридора, в естественном изгибе коридорного колена, между общей ванной, временно лишенной ванны (по вине Ксениной бабушки Вероники Анатольевны, чистюли, брезгливо мывшей ванну перед купанием соляной кислотой и смывшей ее напрочь). Жэк обещал-обещал выделить новую ванну, но задолжал.
Уже и Вероника Анатольевна была обмыта в том грохнувшем в очередной раз корыте, к которому бежала упавшая между ванной и шкафом с треснувшим, но все еще отражающим зеркалом Ксения, — обмыта и увезена в то единственное место, из которого возвращаются в дом всего один раз в году невесомой тенью в светлый день поминовения. И вот Федор укреплял корыто на большом крюке, а потом долго не мог найти прерванную падением корыта нить разговора с томной студенткой Катей.
Семижды грохавшее в момент напряженно нарастающей завязки отношений Кати и Федора проклятое корыто сделало невозможной развязку, и несчастные влюбленные не смогли преодолеть границу, семь раз и навсегда отмеренную срывающимся грохотом.
Корыто матово отсвечивало в тусклом луче двадцатипятиваттной коридорной лампочки (плод скупости коммунального совета, руководимого Марфой Патрициевной). Лампочка была без плафона — его предусмотрительно свинтила обладательница халата цвета вишневого варенья с пеночкой, чтобы не скрадывал света и не пылился даром. Все равно ведь будет разбит велосипедом, который рыжий Стенька вешал всегда так, что заднее колесо обязательно цеплялось за корыто, и оно падало с неизбежным грохотом.
Если корыту случалось упасть ближе к вечеру, наступал мрак, и долго раскачивался перекрученный шнур над осколками очередной лампочки. Но Стенька никогда не взял совка и веника, которые специально были оставляемы укором для него возле шкафа с треснувшим зеркалом. Раскачивался шнур, а с рассветом, когда кто-то, едва проснувшийся, выходил по утренней надобности, хрустели под еще размягченными шагами невидимые осколки. А вслед за хрустом возникало гудение улья, просыпающегося для жизни в очередном дне.
И в этом новом дне неизбежно наступал момент, когда в самое неподходящее время сваливалось корыто, и грохот его падения перекрывал и опровергал все: любовь, робкую и безнадежную, как не вовремя сорванный цветок глицинии, творческий подъем дяди Жени, починяющего коммунальный сливной бачок, кулинарный порыв Марфы Патрициевны, пропитывающей мацу заварным кремом, стремительную художественную штопку Ксении, оканчивающуюся неизбежным падением в изгибе коридорного колена, у зеркала, преломляющего трещиной долговязую ее фигуру, восхитительно подчеркивая линию спины, о чем Стенька, который всякий раз бегал наблюдать волнующее отражение, говорил дяде Жене с придыханием.
— Да, да, — отвечал дядя Женя, — ты прав, только зачем ты, Стенька, опять разбил велосипедом общественную лампочку? Марфа Патрициевна уже вчера вкрутила новую, перерасходовав месячную норму на рупь сорок восемь, так что доложи в кассу!
И никто в большом коммунальном жилище не мог преодолеть светлого и щемящего чувства, возникающего всякий раз, когда затихали грохот корыта, падение Ксении, нервный бег Федора, дяди-Женин топот, прыгающий лет Стеньки, — чувства изумленной жалости к платоническому и возвышенному чувству Федора и Кати, светлой памяти о Веронике Анатольевне, острого сожаления о скоротечности жизни в лучшем из миров, где покачивается витой шнур в узком коридоре над невидимыми глазу осколками, отражаясь в треснувшем зеркале шкафа, в котором отражается все, ибо невозможно пройти мимо и не запечатлеться в нем.
И никто в большой обжитой коммуналке за Пересыпским мостом не мог освободиться от прекрасного чувства жалости к жизни, выбросив или перевесив сорвавшееся в очередной раз с грохотом в самый-тот-самый момент проклятое цинковое корыто с вечным двадцатипятиваттным бликом лампочки, сегодня еще не разбитой задним колесом Стенькиного велосипеда с фраерски вывернутым рогом руля.

Ольга Ильницкая, 2009

Сертификат Поэзия.ру: серия 1083 № 73680 от 20.10.2009

0 | 2 | 2780 | 17.11.2024. 15:45:21

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []