маленький париж - Конкурс "...Мы в фазе се ля ви..."

Info:

а) Мулен-Руж – кабачок в г.Ижевске под ЦУМом

б) Игерман – санаторий с кабачком под г. Ижевском

в) Ижевск – столица Удмуртии, родины автомата «калашников» и водки
под этаким псевдонимом


В нашей великой России можно в Париж вовсе не ездить, не летать, но очень легко закатиться вечерочком в Мулен-Руж ижевский, и разом Париж уразуметь, который всегда с тобой как праздник новоселья. И Георгий Иванов под руку тебя придержит в наших парижских закоулках пониже ЦУМа: Остановиться на мгновенье, взглянуть на Сену и дома, испытывая вдохновенье, почти сводящее с ума. Вдохновение испытывая, ты прозрачными глазами и свой местный Мулен-Руж удивленно разглядишь изнутри и снаружи, счастливо угадывая истинное родство и облика, и образа, и даже духа обеих шумных столиц антиглобализма: только линия вьется кривая, торжествуя над снежно-прямой и шумит чепуха мировая, ударяясь в гранит мировой…

Чепуха натурально, в том, что в Ижевске Мулен-Руж есть, а в Париже Игермана-санатория пока нет вроде, и когда еще этот Игерман там восстановят?..Но вот когда откроют – тогда тебе в Игерман можно уже и не торопиться на трамвае, а прямиком во Францию рвать в свободное время: и люди кричат, экипажи летят, сверкает огнями Конкорд – и розовый, нежный, парижский закат широкою тенью простерт…Так и пьешь аперитив в Мулен-Руже, не забывая закусывать в обществе постоянных клиентов да в окна поглядывая иногда сквозь тяжелые шторы приветливо. И тамада ловкими тостами утешает: Встают – встаю. Садятся – сяду. Стозначный помню номер свой. Лояльно благодарен Аду за звездный кров над головой. И все люди братья тебе. С номерками, и номерами, и татуировками тоже братья. Или сестры. И состояние нирваны аки мудрости вне печали в таком открытии; но пьяную слезу все же лучше на свободу не отпускать, а попридержать до лучших золотых времен. Окончательное просветление отыщем мы и на пруду Ижевском, Мулен-Руж на время в сторонку отставив как бокал пустой – из-за стола и на воды светлые: На юге Франции прекрасны альпийский холод, нежный зной. Шипит суглинок желто-красный под аметистовой волной. И дети, крабов собирая, смеясь медузам и волнам, подходят к самой двери рая, который только снится нам.

Однажды Борис Пастернак посоветовал искать поэзию под ногами – нагибайся только, и ищи. Ему виднее. Но не столбом же тебе стоять, не памятником, не забором, под свои же ноги пялясь куражливо? Ты вдаль взгляни, и поманит тебя нелегкая к смолистой водной глади по тропинке прогуляться сквозь парк Кирова. Ан поэзия и на ходу, и под ногами в буквальном смысле, вне тропов метафорических: Вот я иду по осеннему саду и папиросу несу как свечу. Вот на скамейку чугунную сяду, брошу окурок, ногой растопчу. Нашлась мгновенно, и в качестве трансцедентальном отчасти. Прав Борис Леонидович, еще бы уточнил – поэзия вообще везде, ну и под ногами тоже, среди грибов… А в парнике – в огурцах. Ищите на здоровье, и…

С извинениями перебью Георгия Иванова Константином Левиным. Левин, правда, проживал в Москве, не в Париже, про прикамский Ижевск наверняка и не слыхивал ничего, кроме «калашникова», так что и ресторан у него вполне московский: Был я хмур и зашел в ресторан «Кама». А зашел отчего – проходил мимо. Там оркестр играл и одна дама все жрала и жрала посреди дыма Я зашел, поглядел, заказал, выпил, огляделся и восвояси вышел. Я давно из игры из большой выбыл и такой ценой на хрена выжил?.. А вот если бы в «Каме» пил-питался господин-месье мужеска полу, могла бы и поэзия очнуться ото сна преображенной, к Иванову возвращаясь: Этим плечам ничего не поднять. Нечего, значит, на Бога пенять: Трубочка есть, водочка есть. Всем в кабаке одинакова честь!.

Ижевчанин наш шебутной (или гамен парижский) несколько отдохнул от вина под шум вьюги снежной или прибоя в листве, по берегам прошелся, на ходу ауру очищая небрежно – и оживает на глазах: Пожалуй, нужно даже то, что я вдыхаю воздух, что старое мое пальто закатом слева залито, а справа тонет в звездах. Нужно, друзья мои. Необходимо. И гамену тем паче. Именно старое драповое на ватине пальто, потертое жизнью словно кирпичиком. С нового ненароком пылинки сдувать начнешь несущественные. А старому и закат нипочем, и бездна звездная не страшна, а потребна, и не стряхнешь ее, особенно когда: Музыка мне больше не нужна. Музыка мне больше не слышна. Пусть себе, как черная стена, к звездам подымается она… Тоже из-под ног подымается, наверное – и пусть себе бежит, освобождается и освобождает. А то привяжется во избавление как банный лист среди октябрьских туманов или майской капели в удмуртской стране вечнозеленых помидоров, хотя бы и помидорами здоровыми отличающейся от страны разномастного винограда.

Поэтому возвращаемся к аперитиву, отставленному временно, то бишь попробуем снова в один и тот же Мулен-Руж войти космополитический, где праздник продолжается меж столиков, про нас подзабыв. А по пути: солнце село и краски погасли. Чист и ясен пустой небосвод. Как сардинка в оливковом масле, одиночная тучка плывет. И мы туда, за тучкой-сардинкой, куда ж нам плыть по воле случая. Тем паче, пустой небосвод и карман опустевший суть вещи несколько отвлеченные друг от друга и неизъяснимые. Как счастье. Или несчастье, зеркально отраженное. Беда с отвлеченными понятиями в мире простых вещей, таких как Мулен-Руж парижский или Мулен-Руж нашенский, парижскому недоступный и тоже отвлеченный: Я хотел бы улыбнуться, отдохнуть, домой вернуться… Я хотел бы так немного, то, что есть почти у всех, но что мне просить у Бога – и бессмыслица, и грех. Богу Богово оставляем свободно – именно так, и не иначе. Только вот кесарю кесарево – ему для чего? Оставлять для чего временщику? Бармену?.. Непристойно даже в нашем идиотском положении, в древнейшем смысле верного слова. Особливо ежели аперитив сменяется рябиновой, за рябиновой поспешает облепиховая наперегонки с вишневкой; в глазах твоих двоятся глаза чужие вроде бы, но ты еще успеваешь услышать: Мир оплывает, как свеча, и пламя пальцы обжигает. Бессмертной музыкой звуча, он ширится и погибает. И глаза троятся уже не чужие, а до боли родные – но все равно чьи? И все вроде кончается пока преждевременно, гарсоны гасят свечи в духоте, удивляясь, что все когда-то кончается; и не все соседские прожигатели жизни в собственном уме, а некие и вовсе без ума как фаталисты потерянное в ожидании догоняя: Мимозы солнечные ветки грустят в неоновом чаду, хрустят карминные креветки, вино туманится во льду. Все это было, было, было… Все это будет, будет, бу… Как знать, судьба нас невзлюбила? Иль мы обставили судьбу? И без лакейского почету смываемся из мира бед, так и не заплатив по счету за недоеденный обед…

Слава Богу особенно за то, что мир справедлив – и суров и нежен – то балуя тебя, то прельщая, а то и высечь готовясь поделом – и за ожидание ленивое, и за бег по кругу белкой в колесе, и вообще за то, что ты есть. Не было бы тебя – и проблемы бы этой не было великой – где Мулен-Руж, например, истинный, а где поддельный. Или где аперитив вкусней сливянки, а сливянка аперитива не ради красного словца. И решено бы все было без тебя, дружок, и предрешено заранее: А если не предрешено? Тогда… И я могу проснуться – ( О, только разбуди меня ) широко распахнуть окно и благодарно улыбнуться сиянью завтрашнего дня. Без тебя ведь можно было и в Мулен-Руж двери не открывать, и в Париже не жить, да и слыхом не слыхивать об этом суетливом Париже, а в трех соснах заблудиться запросто, где Ижевский ружейный завод поставлен. Да можно и не подходить к этим трем соснам, не рисковать по пустякам и поэзию отставить в сторонку как бокал с ключевой водой на рассвете, но: Домишки покосились вправо под нежным натиском веков, а дальше тишина и слава весны, заката, облаков…

Ты вот гордыней своей тешился в зеркальных витринах, жизнь прожигая то в европейском захолустье, то в столичном даже Игермане или на Елисейских полях плечи расправлял. И что оказывается: Все мы герои и все мы изменники, всем, одинаково, верим словам. Что ж, дорогие мои современники, весело вам?

Ладно, все справедливо, и ни хвалы, ни поругания не стоит. Вечер провели за собой, провели вроде искусно, заборов не задевая – все как у людей, пристойно даже. Рубах сатиновых никто из вас на груди не рвал, в грудь не колотил кулаками ни себя, ни соседей потерпевших – Мулен-Руж статен по-прежнему, и до Парижа сиротливой рукой подать: В отчаянье, в приют последний, как будто мы пришли зимой с вечерни в церковке соседней, по снегу русскому, домой. Не заблудились, не пропали ни за грош, ни за полушку. Да и не должен никто ничего никому, кроме самого себя и мира, окружившего нас и спасающего… Пора и в коду, братцы:

В тишине вздохнула жаба. Из калитки вышла баба в ситцевом платке. Сердце бьется слабо, слабо, будто вдалеке. В светлом небе пусто, пусто. Как ядреная капуста, катится луна. И бессмыслица искусства вся, насквозь, видна…

Володя Фролов, 2009

Сертификат Поэзия.ру: серия 1270 № 72189 от 29.08.2009

0 | 0 | 1827 | 22.12.2024. 13:32:05

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []