Веле Штылвелд: Майский синдром, ч. 6

13.

7 мая 1996 года

День, когда корабельный лес Души режут в щепу малыши...

День адекватный собственной Самости...

Этот день, как и все последние, начинался в утреннем сне: Дервиш на тарной щепе из корабельного леса под белым флагом душевного безветрия барражирую молочные реки... Этот плотик – его последний оплотик Мечты... И хотя с виду плывет Дервиш на шатких тарных дощечках, на самом деле под ним – крепко тесанный строевой корабельный лес, и никакие круше­ния ему не страшны...

Иное в школе: украинистка Нин_Павловна, несомнен­но, жесточайшая стерва... Но зачем же до такой степени субли­мировать, и главное: Кому нужны, твои сексрапорты, Клима?!.

Вчера в баре между Лешками и Дервишем возник живой интерес к тому, сколь энергично решает Клима свои проблемы возрастной субли­мации, перегоняя злую энергию с четвертой духовной аурической точки в седьмую, сексопильнообильную... Но зачем еще после всего подавать из этой точки надлежащий рапорт школьному военруку и психологу, а также старшему по рангу по рангу экслейтенанту советского флота Алексею Командору:

– Леха, мы с Лехой протрахались с пенкой вчера и в доску!..

А тот зачем-то обо всем этом рапортует нам с Зараховичем в остекленев­шем как наши Души вполне комфортном придорожном бистро... Пока же Дервиш цедит свой "Старый нектар",– всё это не вызывает у Дершина понимания и словно бы проходит мимо его ушей... Ибо «Старый нектар» – это вечное непроходящее нечто… Только ради него можно из угла в угол исходить, исползать, излазить весь этот Город… Да что там Город – бери больше! Подол!!

... По истечению времени давнего сели славяне по речке Дунаю...
... по истечению время печального вышли они на святой Борисфен...
"Повесть временных лет"

* По Андреевскому спуску разгласился голос ломкий –
сленг английский на закуску после стольких лет и зим.
Здесь и русский был вприкуску – польский с идиш на догрузку,
и с украинским в подгрузку с «чай вере мене» земным.
.
Говорливо англосаксы рассекают слов размывы –
пузырятся на асфальте душ ушедших волдыри.
Здесь ходили ратоборцы – княжьих вотчин исполины
в этом древнем изначалье русской Матери-земли.
.
Англотрёп у дней руины – украинцы, Украина…
УкроАкры – нерухомОсть: покупай, бери без слёз
всё, чем прежде дорожили, всё, что попусту спустили,
потому что Украина нынче вся пошла вразнос.
.
Смальты выжгут лихолетье и оплавят на столетья
изумрудные лужайки гольфо-лунок торжеством.
Но однажды спросят дети: «Ну, а кто же мы на свете?
Чебурашки или йетти, или более никто?»
.
Здесь курчавые поэты и пейсатые раввины
вперемежку шли с мирами украинских дальних сёл,
над которыми Куинджи рисовал луны картины
от шевченковских знамений – суть Геракловых столбов.
.
«от села за дальней горкой дивный Боричев узвоз» –
от пригорка до пригорка чумаки ведут свой воз,
правят вечными быками, рассекая Млечный путь,
от Андреевского спуска к ним добраться – в пять минут!
.
Как угажена столица – чумакам и не приснится –
хают в мире украинцев англосаксы всех мастей.
В Киев выбрались скупиться, чтоб им разом провалиться
прямо к чертушке на ужин под укроп и сельдерей.
.
По Андреевскому спуску разглашался голос громкий.
Так похоже всё на ломку, будто ширку кто вколол
в украинскую столицу – стыд и боль её безлико
древним вытоком историй в злат-нуворишей камзол!
.
…по истечению прожитых лет гаснет славянства над Киевом свет….


– Чай вере мене! – обычно требуют на азербайджанском языке друзья книжного торговца Эльшада, который у самого спуска на Подоле продает-меняет книжные новинки и раритеты на вещи окрестных алкоголиков и национальные тугрики независимых ориянцев.

– Дайте, пожалуйста, чаю – говорю я Эльшаду по-русски, и тот с соучастливым пониманием наливает мне пластиковый стаканчик азербайджанского «Мугурела». Затем следует чай… Затем опять «Мугурел»… Затем разговоры о зашоренности времени, которое привычно больше теряет, чем находит…

Спрашиваю, почему земляков Эльшада в России так злобно называют айзиками….

– Та они сами там азиопы, – незлобно отвечает Эльшад, и мы снова с ним пьем чай, снова переходим на «Мугурел» и я в бессчетный по счету рах читаю любимую рубайя Омар Хайяма, которая таки увела в землю крепко вкушавшего винишки Мишкиного отца

Что пью вино, не отрицаю – нет!
Но по-напрасному хулишь меня сосед,
когда бы все грехи рождало опьяненье,
тогда б слыхали мы лишь пьяный бред….

Но Дервиш не бредит, он просто теребит свою подольскую память…

* Мой Андреевский спуск предложил мне сегодня печаль.
Я пью “Старый нектар” на изломе двадцатого века.
Здесь уехал трамвай, уносящийся в гулкую даль.
На изломе судьбы здесь печаль обрела человека.
Я пью “Старый нектар” по законам Судьбы естества.
Нет во мне мотовства. Ну какой же я к чёрту транжира.
Где-то рядом грохочут, в депо уходя поезда...
Я прощаю им мир, по которому плачут кумиры.
.
Мой извозчик заныл заунывный всегдашний мотив:
“Не поеду и всё!.. Пропади оно пропадом в студень”.
Я теперь без мечты: отшумел, отбуял, отлюбил,
хоть на стрелках Судьбы только тронулся в сумерки полдень.
Мой Андреевский спуск, ты мой вечный ворчун и Морфей.
В инкарнацию Слов прорастают густые морщины.
По булыжникам лет, по брусчатке пустых площадей
по тебе пробрели Атлантиды седой исполины.



С этими строчками Дервиш переползает из кэшевой памяти к столу, где в это время распивается пивцо под вонцу…. В качестве вонцы выступает мутно зеленоватый «Козацкий напий», гонят который, как видно, из легендарной табуретки незабвенного Остапа Бендера. Посему всех дел выплеснуть сотку из пластикового стакана в пивную кружку с разведенным водой оболонского светлого и на том больше не заморачиваться.

– С ума сдуреть... – натружено решает мэтр Зарахович, а Лешка Командор, где-то совершенно в себе, как-то зло и криво посмеивается... Развратом школьниц выпускного сезона он мстит школе за свою трехлетнюю нищету школьного психолога-людоведа.. Экслейтенант-подводник, экспсихолог Северного флота, сколько украинских парней спас ты от суицидов на почве дедовщины и казёнщины.

Командор, командор, где ты сейчас, и не в роли ли рокового для Дервиша Шурале выступать будешь впредь?!. Слава Богу, что хоть сейчас-то ты на коне, с бокалом «Старого нектара» на доброй местечковой сиесте...

Что-то во всем происходящем имеет оттенок венецианского средневекового заговора, который еще состоится и глубоко прорежет на мне борозды бренной судьбы... Пока же уже в своей компьютерной пенальной подсобке Дервиш просит Машутку записать посетившую его по этому поводу мысль, и она старательно пишет:

* Когда мысли идут по касательной к тому, что с нами делает Время, это тоже неплохо. Ибо, согласно математическим нормам, между нами и Временем остается точка соприкосновения...

Машутку пора из этого невольного мира на троих отправлять. Она так и не догадывается пока, что существует страшный, нелепо обвальный, но бесконечно неукротимый мир на двоих – мир старого мазохиста и его бесконечно юного адъютанта Люльки... Страшнее всего, что адъютант наверняка искушен в том, что может произойти.

Господи, кто бы приоткрыл форточку в этих не требуемых отношениях, чтобы они никогда не стали обвально востребованными... Пусть шурале, сведший с лика Земли покойного отца Дервиша, немедля отправляется в ад... Иначе еще в мир придут Времена, когда одухотворяющие обрюхатят этот не лучший из миров Человеческих... Ибо все нынешние земляне – это просто дети заблудшей Цивилизации со всем спектром недозволенных им глупостей, на которые они себя обрекают... Аминь!

Однако, частые причитания Дервиша уже давно далеки от библейских... Они скорее уже не молитвенны, а соприкасаемы к миру, на который Дервиш, как и все живущие на земле, рукоположен Господом, веру в которого до сегодняшнего дня Дервиш так и не обрел... Ибо горька его участь... Ибо всех советских обрезали от Веры бездуховностью той морали, которая превратила их в самых страшных на этой весенней земле изгоев, и, как видно, уже навсегда...

Вечер Дервиш проводит у в семействе Дамочек... Прежде этого – обед на бакс в баре у ликвидаторов. Здесь однажды едва не тронулся у киевский график ЧеГеВаре:

– Дервиш, – тогда как-то страшно прошептал он. – У нормальных людей не могут быть такими пустыми глаза...

– Не могут. Но они вполне нормальные люди, правда, все они – ликвидаторы... И в этот бар они идут, как в чистилище, – они как бы соприкасаются здесь и с Адом, и с Раем, а на том столе очень часто кладут конфеты и ставят стопку водки по вновь усопшим. Просто они знают, что все они свое уже отстояли... Теперь им время уйти... А какой живой ищет смерти теперь, через столько-то лет, да... Они как бы не видят жизнь, но и смерти себе не желают... Общество содержит их вполне достойно, а только азарта жить у них более нет... Поэтому так азартно играют на них политики... Они-то знают, что эти люди барахта­ются в пустоте, аз которой в эту жизнь им уже нет возврата...

* Мне снились рубахи, которых давно я выносил цвет и удачу,
уколы, приколы, аптеки, вино смешались в одной незадаче.
Кого-то кололи, кого-то блюсти мне было наказано строго,
а мне оставалось любви на горсти и радости шибко немного…
.
И новые люди на полных парах несли захудалые лица –
вчера я их видел на тучных пирах, но в грязь уронила столица
обычно знакомые чьи-то миры, на дерть перетертые мелко,
как видно, не много у мира халвы, коль даже и лица – подделка.
.
Я помнил, как были фривольно легки, светлы и участливы прежде
все эти мишурные нынче мирки, лишенные тяги к надежде.

– Они уходят, – словно на одной заунывной ноте печально говорит Дервиш, и уже не помнит, с кем он сегодня пьют с Зарой, Командором, ЧеГеВаре, или с самим этим горьким и почти непреодолимым временем постчернобыльского Безвременья…

Дервиш задумался… Мир послерадиационный казался ему очень хрупким, болезненным. Помимо явных инсультов и сердечной, почечной и иной эндокринной недостаточности у его друзей наблюдаются чисто психологические срывы и просто самые нелепые переходы в мир иной, из которого уже не шлют новостей….

Не зря же говорил старый ювелир дядя Лёва….

– Не хочу на тот свет – там телевизора нет…

...Пока же Дервиш жуёт крошащиеся во рту полукотлетку по-братски разделенную с кем-то из мелко пирующих и запивает её крохотные шматочки поллитровой банкою пива, хотя в баре уже есть и бока­лы, которых не было здесь отродясь...

Весь день накипел какой-то бесконечной серостью существования, и Дервиш попросил Татику – свою младшую дочь, урожденную Дамочку, записать за ним несколько несущественных, как тогда показалось, строк..:

* Существуют в жизни люди с замшелыми Душами нецерковных медно-бронзовых куполов...

Такие купола Дервиш видел сегодня, подходя к старому бару...

* Грош цена таким людям: то и дело льют колокольный звон, а звенеть под куполами Души – нечем-то, ибо души их безъязыки, а зеленая медь в них прожитого отвратительна для здешнего мира. Аминь!

Татика, критически просмотрев все мало разборчивые записи своего биородителя (ладно хоть то, что не назвали его в семье Дамочек просто биотуалетным придатком), вдруг зорко наткнулась на округлые почерка Машутки и коряво-зористый бисер компьютерного адъютанта Люльки. Содержимое прочитанного вдохновило и ее сесть-приписать:

* "Начинаю писать! Дервиш! Пишу вечером! Желаю, желаю, ну что тебе пожелать. Пока ты еще Учитель, желаю смотреть за компьютерами, за детьми, за чайником, за сейфом, и чтоб в этом году у тебя был 486-й компьютер. Ну ладно, надоело мне тебе что-то желать Ну, пока! Дервиш, подумаю, что ты меня понял. Пока, твоя дочь-третьеклассница Таня, Личная подпись.
Приписка, Дервиш, хочу провести каникулы так!.. Чтобы каждый день купаться на море, есть фрукты, и чтобы ты сдержал свое обеща­ние, ты меня понял: чтобы каждый день играть с тобой, и чтобы всегда ты мне был покорный, как слуга. А то еще расскажу маме, что ты меня мучил компьютерами (ах, да, разрешал Татике делать перезагрузку на «Поиска» в классе, где проходил компьютерный кружок семиклассников), то она тебе покажет за меня! Пока, имей ввиду! Таня. Вторая личная подпись".

Нет, Татика, хоть Дервиш и конченный мазохист, но покорным слугой тебе в вольное от ежедневных четырнадцати часов работы Дервиш никогда больше не будет, хотя ему несомненно и жаль, что у тебя нет настоящего волевого отца...

* Отцовство предназначено в этом мире не каждому…
Девочка из Ашкелона ещё не была моей дочерью…
Девушка из Эйлата ещё не была моей дочерью…
Женщина из Тель-Авива стала моей дочерью…

… и заявила, что это не она изрезала лица резиновым трофейным куколкам на шкафу у своей бабушки… за то, что её от рождения лишили отца в городе Киеве…

* Непрочтённые коды перечёркнутых лет. Тайноведы колоду сортируют в момент –
пересортицу судеб выдают за фасон, а нетрезвые судьи тупо жмут на клаксон…
И поехало, братцы, – самоеды судЕб за себя не боятся – души мажут на хлеб.
Холодрига печали, колодрига любви – мчат нас в дальние дали созерцать се ля ви…
.
Психоделика боли расцветает в цветах, без которых в юдоли на Земле нам – никак!
Пляшут тени плешивцев, тонизирует бред – ближе рожи счастливцев, подле – пьяный квинтет
шпарит шлягеры взросло под семь-сорок… А то! Все иные – коростно – жизнь вгоняют в лото:
кубик, шарик, бочонок – Кама сутра, гамбит! Ребе – старый кутёнок, море Сар и Лолит.
.
Все играют в «квартиры», кто-то «домик» срубил – не в глубинке России, на картонке, дебил!
Но картонные конки далеки от мечты, как девичьи иконки – не девичьи персты –
не ласкают, не губят, не шалят, не юлят, никого не голубят, никого не бранят…
Есть и золото вроде, и дворцов крутоверть, только в этой колоде всюду чудиться смерть.
.
Неживое участье в торжестве мотовства… Трехгрошовое счастье – вот в чём суть естества:
и невесты, и блудни, и чертоги в ночи – и подсудные будни и в душе – кирпичи…
Кто обрящет такое – тот по жизни почил: перед ним пали Троя и библейский инжир.
От смоковницы сладкой тот объелся вполне, хоть и прожил жизнь гадко – по ничтожной цене.

От утра у Дервиша остался полурастворившийся в сознании сон.

В придомовом "придворном" летнем саду Дервиш с друзьями читает и обсуждает новый рассказ Леонида Нефедьева о гривастой лошади, рожденной от связи панельной кобылицы с вольным мустангом. Леонид редко пишет рассказы, а тут, такое дело, рассказ не только написан, но уже и опубликован! Мнения высказываются разные. Единодушия у собравшихся нет. Схожи собравшиеся только в своей тривиальной лести только с тем, чтобы и Леонид не навредил в им дальнейшем.

Дервиш все это время вертит в руках книжечку с рассказом Леонида и сопровождающей его графикой ЧеГеВары в каком-то диком восторге: ведь свершилось же! Наконец-то, и их невеликая литературная бражка прогавкалась …

С этим чувством, Дервиш, отстраняясь от прочих, удаляется к забору в саду, желая просто уйти в себя. Но через пролом штакетника в этот прежде затаенный уголок пролазят какие-то несносные мальчишки. Их двое. Один, светловолосый, резко толкает Дервиша в плечо за то, что это он – Дервиш менторски распекал его в те немногие годы, когда мальчонка жил на здешней земле.

Потом светловолосый зло и уверенно начинает таскать Дервиша за волосы, да так, чтобы выволочь при этом Дервиша лицом о траву, но от этого Дервишу становится просто смешно: чтобы какой-то Клоп-шкет и так с ним поступал! Он ведь хрупче комара в свои паршивые одиннадцать лет, и вдруг ему такое с тихого тупого согласия Дервиша позволительно!

Да Дервиш просто сам был способен перешибить его как соплю. Но, кажется, Дервиш так никогда этого не сделает, ведь этот драчун не из его обиженного другими сорванцами детства. Теперь он взрослый, а значит – навсегда уже не просто ребенок. И от этого он вечно испытывает весьма слабо, но почти уже базисное чувство, похожее на испуг и раскаяние.

Как страшно, когда дозволена эта непроизвольная почти совсем реальная его недавняя месть на одном только расхлябанном подсознании. Теперь она кажется Дервишу бесконечно мерзкой, и Дервиш готов каяться одному только ему ведомому внутреннему сострадательному Существу.

Дервиш точно знает, что это не Бог, ибо в нем больше соучастия и меньше какого-то тупо бесполезного мужества. Вот почему сегодня вместе с Леонидом Дервиш испытывает чувство триумфа. Это триумф от победы над неосознанно вязким прошлым. Подобное случается не во всякий день на земле. Подобного личностного праздника более никому не омрачить.

Была во сне и графика: что-то среднее между графическими рядами Николая Бартосика и ЧеГеВаре... В ней хотелось летать, но в реальности в этой графике утонул живой человек – жена Николая, отчего графика неожиданно стекленела до черных рваных волокон, которые рассыпались на осколочный гравий и растворились в нездешней земле гранулами серого пробуждения.

Веле Штылвелд, 2009

Сертификат Поэзия.ру: серия 619 № 71989 от 20.08.2009

0 | 0 | 1545 | 17.11.2024. 19:20:28

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []