И рыб пузырящейся музыкой...

Пошехонский апостол

На пошехонской мостовой,
как заблудившийся апостол,
грустит нездешний, в доску свой,
не похмеленный, пьяный вдосталь,
ловец невнятных слов, толмач,
искатель истины помятый,
в его груди, что сдутый мяч
с почти истертою заплатой,
всё глуше бьется сердце, он
и жив-то, кажется, дыханьем
рот в рот в простуженный тромбон…
Окрест, в укутанной мехами,
плывущей день-деньской вотще,
толпе, взыскующей вещичек,
запечатлен весь ход вещей,
весь беспорядок их, весь хичкок
безумной фильмы с титром «жить».
Толпа плывет к своим полтавам –
бежать, сражаться и сложить
опять под серп бессонниц главы…
Поток сметает вся и всех,
но в нем самом заметна немочь.
он исторгает брань и смех,
и даже кой-какую мелочь
в уже заснеженный футляр.
Но отрешен, почти безгрешен,
с небес берущий ноту ля,
зимы апостол безутешный.
Он всё трубит протяжно, всласть,
и если вдруг мундштук отнимет
от губ, то, кажется, упасть
он может замертво в пустыне –
средь улья улочки кривой.
Но он трубит, он пьяный вдосталь
своей печалью – в доску свой,
не похмелившийся апостол…




Не хлебом единым

Не хлебом единым... но всё обращается хлебом
насущным теперь – от несведущих в нотах галчат,
что робкому утру стишок свой истошно-хвалебный
спросонок орут, до застывшей в полоске луча
на теплом карнизе ленивой незыблемой мухи.
Ей видится вязкий, вишневый, варенишный сон…
И дышит мой август, он полон присутствия духа
ржаного и травного, вольного, пьяного, он –
сам хлеб мой насущный, от зерен дождя и до корки
астральною крошкой посыпанных густо небес,
от плавного шелеста скверов до скороговорки
болтливых фонтанов, и жизнь невозможна ни без
безбожно фальшивой, бог весть как случившейся нотки
птенца заполошного, ни без разбуженных им
невидимых сфер, что вращают земной околоток,
где все мы кружим, до скончания нотки кружим…




Пасторалька

Ты тронешь лады, а в ладонях ни звука -
лишь воздух, откуда неведомым трюком
сцедили всю музыку – пчел, колоколен,
скрипучих качелей... И ты обездолен,
усталый, глухой созерцатель застывших
в реке отражений – не глубже, не выше.
Сюжеты изучены, фабулы сжаты,
растянуто время в летучие даты.
И в этом подобье застывшего мига
лишь чудо, пожалуй, завяжет интригу...

В купели востока восходит, взрастает,
светает, лучится... И выпорхнут стаи,
поэты, собачки, художники, дамы –
вот вам пастораль с мошкарой, пилорамой,
с заброшенным прудом, со сплетнями, дремой...
Круг замкнут, и может ли быть по-другому?
И ты повторяешь урок, что был пройден,
и чувствуешь меру подвоха в природе.
Всё в ней для тебя предрешилось, как будто,
и тянутся в призрачной пляске минуты...
Закат. Слышен благовест дальнего храма.
Весь мир необъятный вмещается в раму
с наброском графическим автопортрета,
в строфу о своем, о туманном, поэта,
во взгляды собак, заскуливших под вечер
о доле собачьей...
Гармония...
Вечность...

Ты тронешь лады, а в ладонях ни звука -
Лишь воздух...




Шерстистый куросава

Погружены в себя – стол колченогий, чай,
что стынет на столе в полупустом стакане.
На шахматной доске который день ничья
оставлена стоять в забывчивой нирване.
Оставлен и ничей, на тапках дремлет кот,
верней, он сам себе, как прежде, предоставлен.
Он тоже погружен в густое молоко
своих видений, он – шерстистый куросава.
И стрелки на часах застыли без пяти…
А без пяти чего теперь не так уж важно,
и время не летит – оно в себя уйти,
укрывшись в плащ из дат, стремится – волокна же
достанет для него, и белого – метель,
и красного в отлив – когда сгорают листья,
и прочего… Всё спит пушистый бунюэль,
и дождь бубнит своё с упрямством аутиста…



Птенец

Длись, длись, не дай в себя прийти,
не дай опомниться, очнуться…
Речь непочатая всё чудится,
что задыхалась взаперти,
в запрете, в коме немоты,
вином в пыли подвалов брошенных.
Но, перечеркивая прошлое,
весь монолог с рефреном: “Ты –
почти что глух для жизни”, вдруг,
как из откупоренной амфоры,
прольется темною метафорой
сквозящий, зыбкий, первый звук.
И вместе с ним язык иной,
не разлагаемый на дроби
ответов или их подобий,
лукавой скрытых пеленой,
прольется словом и дождем,
и звонаря усмешкой гулкой,
и рыб пузырящейся музыкой,
и трав предложным падежом
с их шелестением – «о чем?»,
и целованьем пчел с пыльцою,
усталым, дышащим с ленцою
больничным садом, и грачом,
уже свивающим гнездо –
всем бормотанием живого.
Всё в эту речь вместилось – слово,
дождь, рыбы, травы, сада вздох,
гнездо грача, пчела, пыльца,
звонарь и звонница, и город,
его укромности, просторы –
всё от начала до конца.
…И, тишины своей кузнец,
замрешь, чтоб слушать с жадным жаром,
как из гнезда земного шара
он всё щебечет, твой птенец…

Олег Горшков, 2009

Сертификат Поэзия.ру: серия 498 № 69177 от 09.04.2009

0 | 9 | 2857 | 17.11.2024. 18:46:37

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []