Дикая пшеница

Чайка-мартын возносится током воздуха над обрывом и вскрикивает и бросается вниз. Но любопытство манит ее снова взмыть и, повернув кривоклювую свою головку, одним черным глазком еще разок поглядеть на меня, человека. И я ей страшен.
А я совсем не страшный. Я гордый до того, что тянет запеть, но не умею.
Как ракета, облако в славе лучей. Оно опирается о столбы огня и стоит и летит над рекой, над высоким берегом.
Южный ветер заставил наконец всех и всё поверить, что благое тепло есть на свете.
И хмурые ельники и пихтачи, и рощи березовые, белые невесты, и понурые ивы у вод текущих – все млеет и улыбается.
Кувшинки в прогретом речном заливчике смеются своей влажной белизной. Воображенье видит их даже и отсюда, с другого, с крутого берега, потому как на жарком солнце жаждется прохлады.
Вижу я и поле с желтой пшеницей и поле с белесым, как электрический свет, овсом, и смиренный лес за ним.
Жарко, тихо.
Белая церковь заколочена. Но не забыто кладбище, мало-помалу тут прибавляется вечных постояльцев. Сухой осот кроет могилки. Большое, некогда богатое село видится внизу, в распадке меж взлобков высокого берега. Село умирает. Оно само уже как погост.
Мое одиночество томит меня. Одинокая корова повернула свою бело-черную голову и грустно уставилась, роняя слюну. Горестный мык ее позвал подойти. Я глянул в влажный темный космос коровьего ока, где светила одинокая звезда – и отдал ей, большой и теплой, свой подорожный хлеб.
Ноги сами повлекли меня к близкому лесу. Тут я раньше знал все места, где можно было найти гриб, а где – нет.
Пастух стал стар, и уже не гоняет свое скудное стадо в овражный лес, оно топчется по краю, и грибов давно нет, нет ягод и цветов – одна черная жижа между сорных зарослей березовых да осиновых.
И я пошел дальше, дальше, чтобы миновать нестроение, упадок, которым и окрестностная природа тоже полна, заваленная всякой чушью, досками с ржавыми жестяными лохмотьями. Вот лежит прямо на земле крыша. Словно дом, который она некогда венчала, утонул.
Кто засеял это поле? Кто-то, из остатков сил и солярки поработал, как мог, тут по весне. Собирать будет осенью почти нечего, я все же я с благодарностью подумал о том мужике в засаленном ватнике, кто пригнал сюда свое железо, которое, небось, чахоточным кашлем пугало здесь птиц, стреляло в небо колечками сизой вони – и все же оставило это поле вспаханным и засеянным. Березовый лес стоит станом округ. Лесу спешить некуда – когда-то, давным-давно, его выжгли и искорчевали кмети-землепашцы. И долго, долго, по вёснам и осеням приходили сюда сеять и жать. А лес все стоял и угрюмо ждал своего. Я углубился в лес, где гул одиночества глуше. Глубокий, глотающий эхо овраг таится в этом лесу, тянется до самой реки. Когда-то, в непамятные для человеков времена тут текла река-приток, но не набрала силы и воли и умерла. И только теплыми летними ночами туман, как бесприютная душа умершей той реки, встает из кустов, затянувших древнее русло, пугает робких зайцев, сов и лисят.
По оврагу тянется чуть заметная тропа. Она ведет в деревню Новинки, которой давно нет, а тропа еще тут теплится нежным, вечнозеленым подорожником. По такой тропе идти ногам лестно. Я и пошел.
И увидел на той стороне, на самом краю овражного обрыва, запрятанный в зарослях молодого краснотала этот стебель. Рядом с ним росла спелая земляника, синел кустик цикория, львиный зев ждал соития с пчелой. И много еще нарядных жителей этого краешка земли жили-были здесь. И только он стоял малым копьецом, прижав свои малые зерна в тонком, скудном колосе, как воин свой походный боезапас.
То был побег дикой пшеницы.
Я провел по нему ладонью, но он не ответил мне лаской. Жесткий остью, некрасивый, он был тверд. Как солдат в дозоре, он стоял на часах или ждал сигнала, чтобы двинуть туда, куда прикажет земля и сделает, что следует.
Я огляделся. Еще и еще увидел такие ж побеги, все в один рост. Их робела обвить повилика, тимьян пластался поодаль, безродный осот рос в стороне. Стебли пшеницы воздевали свои копьеца и были как ополчение – вместе со всеми, но и наособицу. Засадный полк.

Моя неуместность была очевидна, и я повернул назад. Вскоре я снова стоял на крутояре. Облако тем временем стало еще больше, накрыло широкое речное русло, и оттуда, из облачной тени, донеслась отрадная прохлада.
Я поглядел на север. Далеко, отсюда не видать, в той стороне – океан. Он, взревновав к славе южного ветра, выслал низкие сизые тучи, чреватые градом, но ветер южный летел навстречь и сворачивал их, как войлок или свиток, и град с дождем космами пошел по дальнему заречью, не достигая реки.
Облако было уже как Саваоф, глядело с грозной улыбкой на мелкое речное серебро.
Все было так, словно еще не повержена власть Карфагена, еще тысячелетья до крещенья Руси.
Давно я не был в тех местах. Думаю, печали запустенья там прибавилось. Но унынье прочь, как вспомню те стебели дикой пшеницы, отважные и твердые. Если рухнет все, и все быльем порастет, они со товарищи двинются по пространствам полей и времен, нальются зерном питательным и дадут много плода.
И я живу с отрадой этой мысли и не грущу.

2009