На улочке Аяркон перевернута ночь вверх дном –
неотложка трубит: ай-яй-яй, человеку плохо,
ой, вэй, - причитает, и гений переполоха –
твой страх, твой звереныш, таившийся белым днем,
нещадно забьется о ребра, щетинясь всей
колючестью зябкой… И вроде бы, что за дело
траве перекатной, кочевнику, на неделю
сюда занесенному ветром не то степей,
студеных, ордынских, не то пошехонских рек,
до чьей-то в ночи пошатнувшейся вдруг вселенной,
одной из бесчисленных, неразличимой, энной
в ряду безымянных? И что это, смертный грех
твоей нелюбви начинает в тебе болеть
и жечь изнутри, пробудив, опалив, оплавив
застывшее прошлое? Сызнова, с буквы алеф
учи алфавит одиночества, ибо впредь
всё будет иначе – блажен переживший страх
своей сопричастности с чьей-то, летящей в лету
пылинкою жизни, её невесомой лептой
спасается бог, это к богу на всех парах
летит неотложка – сберечь обмелевший свет
в усталых глазах… и, мешая сомнений глины,
шагнешь наугад, в невозможные палестины,
где утро уже щебечет в густой листве
рожковых деревьев, где трубный причетник стих,
по ком он трубил? – не сочтёшь, не припомнишь имя,
хотя бы одно... только ветер вдруг пыль поднимет
на память, наверное, о безымянных сих…