* * *



И я никому не звоню,
и мне не звонят, не спешат...
Воздушные авторы ню
под почвой тяжёлой лежат.
Они раздарили свой дар -
и колер, и голос, и пыл.
Похоже, и я, куховар,
похлёбку свою доварил.

Межбровье прорезал стигмат,
но губы мне склеила соль.
И что-то мне в уши цедят,
что надобно слышать... Изволь,
прими дорогие слова -
сглотни и мышьяк, и дурман...
Сыновья болит голова -
Иван, и по батьке Иван.

И отчества Грозен удел,
и вотчин дичает размах.
Я чистое молча надел
и сжёг десять тысяч бумаг.
Но разве, когда я умру,
спалю свою дурь на корню,
мне будет звонок поутру?
Иль сам я кому позвоню?






* * *



Лягушки закурлыкали легато.
Псалом ожил средь рясок и осок.
Как речь родная гласными богата!
Как подлый край мой - светел и высок!
Казённой дверью в спину ударяют
трамваи и кирпичные дома.
Никто, душа, больней тебя не знает
о зле малопристойного ума.


Птиц потравили. Ясени и храмы
внутри тебя - под корень извели.
И нерождённым зовом "Аве, мама!"
обрывок сердца прыгает в пыли.
Лишь в заводи - лягушечье легато
колышет правду камышовых вод.
Плывёт псалом.
И добрый Каин брата
от речки к пашне, в травяную хату,
в сторожевую хижину ведёт...