* * * *


Пошатываясь после перепоя,
морские волны делают кульбит,
за что я был пожалован тобою
такою высшей слабостью - любить?

И осторожно из бутылки вынут,
и переписан, как сплошная ложь,
а волны, то нахлынут, то отхлынут,
не возразишь и нафиг не пошлешь.

Октябрь влачит пробитые запаски,
а в трейлере - прохладно и темно,
обнять тебя, читать стихи-раскраски,
смотреть в перегоревшее окно.

Мы состоим из напряженных линий,
сплошных помех и джазовых синкоп,
и плавает Феллини в клофелине,
и бьется в черно-белый кинескоп.



* * * *


За то, что этот сад переживет века,
и не осыплется минута за минутой,
возьми его за яблочко и придуши слегка,
в гнедую кожуру по осени укутай.

Плоды айвы, покрытые пушком,
как щеки детские – полны и розоваты,
и ты бежишь с отцовским вещмешком,
и вновь трещат от тяжести заплаты.

Когда стреляет Босх Иероним
двуствольной кистью в голову и спину,
а ты бежишь, с рождения раним, -
вишневый и седой наполовину.

И за оградой – вновь увидишь сад,
увидишь дом и ангельские лица
всех брошенных тобою, невпопад
варенье пишется, и в баночках хранится.



* * * *

Симфония краснеет до ушей,
мохнатый тенор плещется в бассейне,
дни сплющены, как головы ужей,
и греются на солнышке осеннем.

Привоз, превозмогающий печаль,
под видом реконструкции – кончину,
а в небесах потрескалась эмаль
и по углам колышет паутину.

Твои подвалы окнами на юг,
а за щекой - раздвоенное слово,
и дни неотличимы от гадюк,
шипят и не боятся змеелова.

Одесса-мама, и твоих змеят
в петлю поймают и забросят в кузов,
а я всю жизнь высасываю яд
из двух, не заживающих укусов.