Бледный мастер подобий,
я, испробовав яд
“филий”, “тропий” и “фобий”,
тишиною объят:

лишь пустые ладони
двух подсвечников во
мраке ночи, и кроме
темноты – ничего.

И тоскою невнятной,
за минуту до сна,
эта вечность на вряд ли
будет завершена.

В обвалившейся коме
ни черта не найдешь –
лишь гудков в телефоне
непременную дрожь,

от которой не плача,
но кусая губу,
жаждут переиначить,
в перегибах, судьбу.

Вспоминаю субботу,
вкус аллеи из лип,
в чьей широкой аорте,
я, не в меру шутлив,

улыбался, согретый,
в сторонившихся нас
летних сумерках цвета
твоих значимых глаз.

И во рту у печали
мне тебя не начать…
Сколько мы промолчали?
Сколько будем молчать?

Не хочу ни молиться,
ни к косому лучу,
навязавшись, проситься:
ничего не хочу –

либо Бог шизофреник,
либо точно – ослеп,
коль молебен – до фени,
а излитое – блеф…

И грехами опутан,
признаю: и вино,
и стада проституток –
суррогаты лишь, но

даже если со нравом
ковырять до крови,
между ног у шалавы –
школа первой любви.

Я – в тисках и уколах,
не дающих дышать –
недостаточно молод,
чтобы не поспешать

оказаться на пике.
Знаешь, я не боюсь,
что когда-нибудь в крике
всех печалей лишусь:

кто и вправду не тленья
ради Богом рожден,
тот плевать на паденья
правом не обделен.

Будет кровью упитан
серебрящийся меч,
и живущих пиитов
от него не сберечь.

Лишь при боли и порчах
убеждаешься в том,

что, ругаясь и корчась,
мы, скорее, живем,

чем от жизни до смерти
сокращаем пути,
в чьих пустых круговертях
мне тебя не найти.

Что ж… пляши – без царапин
невозможны побед
отягченные капли…
Без любимых поэт –

меньше эгоистичен.
От прохладной души
поклонись Беатриче,
и ступай, попляши…