На постаменте сломанной берёзы -
чьи пальцы, некогда засохшие,
оббило вихрем так, что крона
стала кулаком воздетой к небесам руки, -
сидела одинокая ворона
и кричала собравшимся внизу.

Они - все юные и сами как гвоздики,
исполненные жизнью неподвластной
им, но смиряемой приличием или скорбью, -
стояли полукругом над оградой
и камнем c датами. Ноябрьский ветер
рвал из рук венки.

И вестник каркал из-под облаков
о человеке из воды и страха,
который врачует водкой совесть,
после дразнит косую, после плачет
и меняет платок, привычки, адреса,
намучается и ложится...

И двое повернулись к птице,
так и не разняв заиндевелых пальцев
в немом рукопожатье. Та
качнулась под очередным порывом
и тяжко сорвалась, должно быть
испуганная чем-то.