Поэт-бухгалтер

Сергей Надеев

ПОЭТ-БУХГАЛТЕР

***
«Здравствуй, здравствуй, – скажу, открывая двери. – Вот и я пришел». На меня посмотришь и в счета уткнешься. А видишь – берег да немного солнца над сонной рощей. Безусловно, всё мне давно известно: уж не раз, поди, довелось изведать, как глядят в лицо – как в пустое место, будто впрямь зануда и надоеда. Я сажусь на стул и смотрю, как живо ты копаешь груду своих бумажек. А найдешь в итоге живую жилу? Посмотри, родная, какой овражек! Но надуешь губки, надменно глянешь – и упало сердце на дно колодца, и осталось только – жалеть не станешь – заточить булавку да заколоться. Что-то нынче море у нас сердито, набегают волны и шумно дышат… «Я сегодня трешку нашел», – «Иди ты! Повезло, однако». – «Подарок свыше». Обменялись фразой – и снова пусто. И опять качаюсь на шатком стуле. «А зачем пришел?» – покраснею густо оттого, что думаешь – караулю. Тяжело, однако же, пополудню, из кувшина мутного выпить кряду… И неловко – будто затеял плутню, и тревожно – будто опился яду. В эти дни туманные – в самом деле замирают мысли на полуслове, даже дружба кажется – вроде мели и гнилой расчетец в ее основе. Робко трону за руку. Что мне надо? Ждал чего-то большего, чем случилось. Но на плечи руки кладет – менада. И опять поплыло все, закружилось…
…Я приду на берег твой, сяду рядом, будет море бешено колотиться (ты меня обрадуешь кротким взглядом…) и притихнет все-таки (…словно птица). Вот тогда, наверно, поймешь, что смысла ты напрасно ищешь среди пустого, и всегда наивны простые числа, и за все на свете в ответе – Слово…

***

Как главбух главбуху говоря, я скажу: оставь свои бумаги. Не до них. В окне встает заря, и стаканы высохли от влаги. Брось в огонь, гори оно, гори! Жизнь сочна, как спелое контральто. Чуть еще – и скиснут фонари: ночь прошла. Какое вышло сальдо? Кинь на счетах – «нечет» или «чет»? Лично я – по правилам считаю: в дебет – все, что вовсе не течет (бутерброды, доблести, почет), в кредит – все, что безвозвратно тает (лед, к примеру, молодость, почет). Ох уж эти, Лена, платежи! Как они под горло подступают! Как растут из безобидной лжи! Лишь главбухи это понимают. Сколько за плечами дней без сна! А ночей за кофе или чаем! Понимаешь ты меня? Должна. Мы, главбухи, мно-о-го понимаем. Оттого и грусть стоит в глазах: «В многих знаньях – многие печали», – как подметил о бухгалтерах мудрый человек. А мы – не знали. Стайка цифр да очередь имен… Боже, не поддаться б искушенью всё вписать и выкинуть на кон, всё свести к утрате и лишенью… Не грусти, отрада снов и дней, вешняя звезда на небосклоне, – мы живем – как в таборе теней. Цифры – врут. Не врут одни ладони. Да колени, может быть, ей-ей.

***

Когда ты уезжала за море –
С веселым сердцем, в шляпке розовой , -
Кончалась пленка в фотокамере
И не успела, с туберозами,
Ты сняться в привокзальном садике,
Где столик наш стоял под вишнею…
И лепесток в твоем «арабике»
Ладьей белел, деталькой лишнею.

О Господи! – у расставания
Всегда всерьез обиды детские
– для них достанет основания –
Под разговоры наши светские.
У расставаний столько хитростей,
Что так вот, в лоб – и не поверится:
Без колкостей, без ядовитостей,
Душа – как спичка в пальцах, вертится.

Простывший кофе, блюдце с дольками, –
С очищенными апельсинами,
Оркестр с языческими польками,
Зонты, расцветшие муслинами,
И пальчики на подлокотнике,
Пустой мундштук на теплом мраморе,
И не хватило пленки в «кодаке»,
Когда ты уезжала за море…

***

Локомотив завыл пронзительно и склянки вдарили с перрона. Узлы уставлены внушительно, как круговая оборона. Ты смотришь сквозь стекло оконное, упершись в столик локотками, чуть-чуть чужая, непреклонная, обиженная пустяками. А сзади, развалясь на лавочке, гусар разглядывает ногти. Я помню, он у кассы давеча просил транзитный до Капотни. Прости, Господь, твоих попутчиков, даруй им светские манеры. Ты любишь молодых поручиков, смотри, какие кавалеры!.. Нервозность взболтана и вылита на дам, господ и офицеров, на твой букет в четыре шиллинга, на октябрят и пионеров, на зычных молодцев-носильщиков, на разговорчивых мещанок, на инженеров и чистильщиков, бухгалтеров и лесбиянок. Прости, что скомканы, потеряны последние слова, объятья. Кондуктору с билетом вверена судьба – не просто шляпки-платья. И боязно… Но что поделаешь! В зеркальных стеклах тонет голос: о чем ты на прощанье сетуешь?… Упало сердце, раскололось…

***
АКРОСТИХ
Льнет душа, извечная изгнанница.
Если б знать, что с каждым днем – больней!..
Ничего, и с этим как-то справится:
Отболит, отплачется, избавится, –
Что ей станет? полно, не жалей.
«Как-нибудь… безделица… забавица…»
Если б так!…
Но слез по мне не лей.

***

Ты мне писала в воскресенье на голубом листке почтовой: «Какое это потрясенье – разгул волны полуфунтовой!..» И я невольно улыбнулся очаровательной описке, а вдумался – и ужаснулся: не стой, не стой у края близко! Тебе б всё воля, всё б свобода! Ты с непогодой так жеманна, как белый призрак парохода на синей глади океана! Я так и вижу: рвется ветер отнять подвязанную шляпку, и припадает в страхе сеттер, рычит на море для порядку. Где твой терьер? Он защитил бы от легкомысленного оста, и не совал бы мичман Филби свои дрянные папироски! Хотя б терьер! Я не мечтаю с тобою разделить прогулку у финских скал. Я получаю и прячу письма те в шкатулку. И разве смею огорчаться, роптать и быть нетерпеливым? Позволь мне только волноваться и слыть счастливым…

***

В девичьей горенке хрустальной я робок и неповоротлив, вконец подавленный двуспальной кроватью. Я сижу напротив и думаю: откуда это? – из прихоти? в необходимость? Теряюсь, не найдя ответа… О логики неотвратимость! Ответь мне, почему так сладко и горько сердцу, в то же время, среди устоя и порядка? Невыразимо это бремя. О, не чиниться б, взбить подушки на этом лежбище пространном! (Какие, к черту, раскладушки, столы и прочие диваны!) Желанная! Какая мука быть под надзором в каземате. Кто выдумал такую штуку – девиц двуспальные кровати! Гляжу – и путаются мысли, сбиваются на поцелуи, вопросы – в воздухе повисли, не холодят ночные струи грядущего похолоданья через открытое окошко… Сбивается твое дыханье… еще чуть-чуть… еще немножко… Вот так, родная, – повстречались бухгалтеры. Два очень главных. Так могут же они печали излить, беседуя на равных! Уж если в горенке девичьей, так что – бултых скорей на простынь?! Бухгалтеру всего приличней счета, баланс, – хоть март, хоть осень. Мы будем строги, скрупулезны, отнимем, подведем итоги, осудим весело и грозно нововведенные налоги: как не попасться в эти сети… потом заговорим о платьях… как водится, – и не заметим, что друг у друга мы в объятьях. Ты так нежна, благоуханна, податлива и терпелива! Мне вольно в горенке и странно. Ты смотришь на меня пытливо. Я узел пояска терзаю и робко трогаю колени… глаза твои теплеют, знаю: они уже светлей сирени. Все пальчики перецелую и локоточки постепенно… Родимая! тебя ревную – вот к этой, мягкой, широченной!..
…О, помню, помню я, плутовка, как в сутолоке разговора однажды перебила ловко и мне, как будто для укора шепнула, отхлебнувши флипа, насмешница и хулиганка: «Почти не производит скрипа моя девичья оттоманка…»

***

Я тебя украдкой поцелую, –
Боже мой! смертельно повезло.
Эту жизнь, такую нежилую,
Переможем как-нибудь, назло.

Протяни ладошку ледяную, –
Может статься, чем-то помогу
Хоть на миг забыть полубольную
Будничность в удушливом кругу.

Не храбрись, до одури свободной
Даже смерть бывает не всегда. –
Где уж нам с печалью первородной
Совладать в земные холода?

Усмири, родимая, гордыню,
Видит Бог, тебя уберегу.
Только чем такую благостыню
Заслужил? Поверить не могу.

***

Родная, ночью под субботу меня терзало полнолунье: я видел моря позолоту, охапки розовых петуний на гребнях волн, бегущих круто и разбивающихся шумно… И явь и сон я перепутал своей печалью многострунной. Скажи, желанная, откуда мне надиктованы виденья? – Как будто легкая простуда и полуобморочность бденья. Ответь, родная, кем напеты под холодок воспоминаний меланхоличные куплеты систематических страданий? О, пташка Божья! что ты знаешь о сердце горестном и нежном? Ты до сих пор не доверяешь ему с упорством безнадежным. Уж мы ль с тобой не коротали сырые мартовские ночи, не целовались на вокзале (до поцелуев я охочий)? Всё без толку! Я записался в бухгалтеры, – чтоб стать поближе, на счетах я тренировался, налоги вызубрил, пойми же! Но ты всерьез не принимаешь мое бухгалтерское рвенье, а ласки – вовсе отвергаешь, открыто выказав сомненье. Да что слова! и так понятно. Мне в жизни не везет фатально. Душа моя – как будто в пятнах, она сгорает инфернально. Уйду. Чтоб жарким сном забыться и видеть: море… море… море… и солнца огненная спица мелькнет, проколет сердце вскоре… И сладко, сладко забываться от теплой крови в полнолунье, тебя молить, с тобой прощаться… с тобой простившись накануне.

***

Так начинается всегда: сначала – письма не доходят, потом – из памяти уходят, как лед сквозь пальцы, как вода, и путают с шестью-пятью клиентами из «Менатепа». – Ну что, заказывать кутью, стреляться в кубрике? – Нелепо. Пока еще – согласна плыть туманным вечером апреля, куда глаза… Но как же быть с душой главбуха-менестреля, чувствительной не только к лжи неубедительного сальдо? Быть может, подвела, скажи, баланс, убыточный банально, и, подытожив вечера, приобретения, вчера ты решила твердо, что пора остановить пустые траты? Снесу. Снесу, как в пыльный шкаф отяжелевшие гроссбухи. Кем быть хотел и кем, не став, останусь посреди разрухи?..

***

На прошлое, встающее за нами,
Оглянемся с Ивановских холмов.
Пуста душа – как небо меж домами.
Что в ней еще помимо горьких слов?

Ты обернись, – как обложили тучи,
Того и жди, обрушится вода.
Прильни ко мне, прильни, на всякий случай, –
А вдруг потом припомнится когда.

На этот час и крохи не скопили?
По крайности, молчишь, невесела.
Да что теперь? В конце концов, не ты ли
Дарила всё, что после отняла?

Стерпи, печаль. – Скорей всего, недолго
То утешать, то судорожно лгать.
Не в первый раз. Отплачешь втихомолку
И позабудешь, надо полагать.

С.Надеев, 2002

Сертификат Поэзия.ру: серия 450 № 5915 от 24.01.2002

0 | 3 | 4654 | 20.04.2024. 14:19:10

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []