Когда задёрнут занавес заката,
Показывает память, как в кино,
Того, кто на Амуре был солдатом,
На Волге с речниками пил вино,
Учил детей в провинциальной школе,
Носил значки, как будто ордена,
И был не из последних в комсомоле,
И верил в то, что родина – одна.

Он не привык и не умел сдаваться,
Всегда готов из храма гнать менял.
Жаль, поздно научился целоваться,
Чем сверстниц несказанно удивлял.
Он торопился жить – скорей, скорее! –
Как с ледяной горы, летел, скользя.
К тому же оказался он евреем,
И это было изменить нельзя.

А век гремел на площади парадом,
Вождей меняя в зеркале кривом.
И женщины ложились, как снаряды,
Всё ближе – в полном блеске боевом.
Придётся помотаться по планете,
Чтобы понять, спустя немало лет,
Что жизни смысл – не женщины, а дети,
Другого смысла, может быть, и нет.

Смотреть назад – недобрая примета,
Но он и Вечность – давние друзья.
К тому же оказался он поэтом,
И это было изменить нельзя.
Уж не надеясь выбиться в герои,
Вдруг осознал, прощаясь со страной,
Что жизнь бывает не одна порою,
А родины – и вовсе ни одной.

Когда-то он хотел быть капитаном,
Мечтал объехать сотни дальних стран
И переплыть четыре океана,
Но время сносит в пятый океан,
Которого совсем на карте нету,
Раскинутый не в ширь, а в глубину –
Тот океан, куда впадает Лета
И гонит Стикс тяжёлую волну.