Неудавшаяся вербовка

Секретный пакет из райкома партии привезли в партком на рассвете. Парторг вызвал директора трехтысячного бабьего предприятия в свой полуподвально-сундучный резной кабинет с декором из настоящего орехового дерева, который вальяжировал незатейливой росписью по стенам и не боялся ни грибка и ни безыскусных карпатских резчиков.
К двенадцати утра было собрано внеочередное партсобрание, на которое пришли все – от цеховых мастеров до кадровых работниц и грузчиков с партийным стажем не менее года. Кандидатов в члены партии и тех, кто пребывал в рядах КПСС менее года на закрытое собрание решили не приглашать, просто кратко проинформировать по итогам обсуждения закрытого письма ЦК КПСС к первичным, районным, областным, краевым и республиканским парторганизациям…
Многие ветераны плакали. Говорили о замученных в лагерях, о схлопотавших сталинские «десятки», и прошедших через ревтрибунальные «тройки»: прокурор-судья-обвиняемый….
Пережившие последнее двадцатилетие чисток ревели рёвмя, но им было велено собираться домой и приходить только завтра. Каждому третьему из пришедших таким образом «завтра» предложили положить партбилеты на стол, за саботаж производственного «вчера». Намечался новый перегиб, который в конце концов, исторически назвали хрущевским волюнтаризмом. 600 тысяч вчерашних рядовых членов КПСС было вычислено и отчислено из партии за нестойкость партийного духа…
«Морячка» Тойба плохо принимала во всем этом участие. Она принимала смену. Отгрузка искусственных шуб для тружеников страны выглядела примерно так. Сначала все шубы, сошедшие с конвейера отпаривались и сортировались по размерам и цветности, затем мать шла в машиносчетную станцию, где на немецких счетных «Аскотах» и «Роботронах» механической допотопности поярлычно списывался на каждую шубейку фактически использованный материал и трудозатраты, затем вдруг оказывалось, что материала в цеху изрезано уйма, и главный инженер не подписывал «морячке» накладную. И она возвращалась в цех ругаться с конвейерными мастерами и мотористками.
И тут оказывалось, что тетки уже успели понашивать из мелких остатков теплых варежек, искусственным мехом вовнутрь и куцегреек не сильно сытой и материально обеспеченной собственной пацанве…
Но и это было не всё. В цехе номер шесть было люто холодно, и многие бабенки поприхватывали себе под зад по полметра искусственного меха. Всё это вытряхивалось теперь и сносилось в контрольный угол. Что-то отбраковывалось и возвращалось, а прочее направлялось на распоровку и лекальный раскрой. Затем звали бывалого скорняка Михаила Моисеевича, и он с минимальными прикидками отправлял на конвейер ещё две-три единицы спешных поделок, которые хоть и шубами называть можно было весьма отдаленно, но для того и сидели на конвейере ударницы комтруда и мастера золотые руки, чтобы даже из этого материала тачать вполне пристойные шубы.
Затем опять пересчет и разгардияш у главного инженера. Теперь уже шли по всем участкам и даже заглядывали в бухгалтерию и плановый отдел… Выгребали все меховые недомерки и делали «молодежку». Этот ужас можно было называть шубой, но он был до того пёстр, что отправляли его обычно в отдаленные районы Черниговщины и Луганщины, где эти боевые раскраски сходили за первый сорт, и покупными талонами на приобретение этих шубных монстров даже премировали…
Мат крепчал, время стекало к вечеру… Шубы на склад не отправлялись… Затем оказывалось, что десять единиц готовой продукции случайно перешили в такой же комплектовочный аврал прошлого месяца, но, перекрыв брезентом в дальнем углу цеховой подсобки, о них просто забыли. Эту заначку и находила озверевшая главная Полина Наумовна, и опять с матом отправляла в счет перевыполнения плана на склад готовой продукции. Но здесь уже врывался разъяренный плановик Панкрат Сидорович и диким матом орал, что план перевыполнения не может быть более трех процентов по фабрике. А теперь цифра шкалила.
– Не было у нас столько ткани, Полина Наумовна!
– Так будет!
– Вы что, системы не знаете? Так они же всё, что более 103% введут в план и тогда нам придется придется дополнительный мех срезать с наших жоп!
– Это вы мне, Панкрат Сидорович? Так у меня задница не волосатая… Да и тёткам в цеху попробуйте об этом сказать, так они же вам первыми вашу же задницу на лекала порвут!
– Я буду первою… – артачится Тойбочка… – У меня сегодня гости придут.
– Ладно, сдавайте всё! Тебе, Морячка, везет, пойдешь первой. Триста единиц за два часа на склад отвезешь?
– Пусть только грузовой лифт в седьмом цеху не перехватывают.
Звонок главному энергетику:
– Иван Семенович, отруби на пару часиков от лифта всех кроме шестого цеха…
– Будет сделано, Полина Наумовна…
Все разбегаются: плановик – пересчитывать плановое цеховое задание, снижая нагрузку седьмого цеха, который в будущем месяце примет на себя удар, а мать грузить тележки по 25 шуб… Предстоит двенадцать ходок, и за каждой – производственный мат. Обнаружится полуоторванный рукав у трех шуб – недострочка и две сшитые пуговицами через две полочки шубы. Их мать потащит на себе после восьми вечера и под мат смежной комплектовщицы с седьмого цеха доздаст их Элеоноре Альфредовне.
День кончится, и к маме придут столь долгожданные гости…
…Ольга Константиновна, мастер золотые руки и просто куколка с белесой курляндской внешностью ширококостной прибалтийской немки давно и удобно дружит с «морячкой». Одной некогда гоняться за мужиками, второй некуда их вести… У самой дочь да мать холостяцкую её мораль стерегут. А у морячки хоть и коммуналка, а Витька у бабушки… Да и беспартийная она… Какой с неё спрос по части морали. Одним словом, хороша песня наша, когда мужиков в требуемых местах просто тьма тьмущая. А места эти ведомы – подшефная школа КГБ.
Молодые «литеры» со всей страны подковываются идеологически перед засылкой в Корею, позднее на Кубу, и в страны освобождающейся от колониализма Африки… Готовят и специалистов военпредовских для Индонезии и стран арабского мира. Готовят мировых поборников коммунизма, и кого только не готовят…
Правда, живут офицеры скученно – по трое в одной гостинке, как в гарнизоне. Но выход в город круглосуточен. Так отрабатывается легализация… Но есть и момент особый. Таких молодцов «ведут» давно крепко оттасканные на ловлю живца труженицы иной нивы, обычно одинокие передовички всяческих производств, которых приглашают на еженедельные школьные мальчишники для мужиков, оторванных от семейного благополучия по схеме: два месяца идеологическо-диверсантская учебка, вот он советский Абвер, прямо напротив польского костёла в названном киевлянами «полицейском» садике…
А ведущие производственницы всякий раз подбирают себе подруг – таких же как бы честных «давалок». Но уже идеологически если и не выверенных, то подконтрольных за постановление на квартучет, место в интернате или детском саду, добротные шмотки и прочие немногие совковые прелести. Система отлажена донельзя. Похоже, сегодня Ольга попробует вербануть и мою вполне в свои тридцать приглядную матушку…
…Коммунальная квартира встречает достаточно теплую компанию из недавних выпускников Рязанского военного «противотанкового» училища и цветущей Ольги. Мужики при мундирах, оба уже успели побыть комвзводами и семейными «патерами». У каждого в бумажнике за обличкой по одному-два фотокиндер-сюрпризу, а к ним по одной рязанской же фотовобле, оставленной сушиться в каком-нибудь армейском гарнизоне, из которого они вырвались патриотить и интернационалить сеи отцы семейств… Треть таких хлопцев за год-два возвратят социалистической Родине в цинковых гробах, порой запаянных насмерть.
Бутылка шампанского дамам, бутылка водки мужикам, торт киевский, селедка исландская в винном соусе да телячий паштет из кулинарии. Цветы, хлеб, одеколон «Красная Москва»… Каждой даме… Вот и весь пристыковочный набор будущих диверсант-офицеров. И хоть сегодня всё это кажется гадким, но другого времени и других отношений у советского поколения «разведенок» в конце пятидесятых годов просто не было.
Офицеры представились: Степан да Василий. Мать вышла на кухню сварить картошку… А в тесной пенальной комнатке пошел снобистский разговор о великой русской литературе и её напрасно забытых гениях. Так что когда картошку внесли, то тут же выпили за Льва Николаевича Толстого, как за зеркало русской революции, после чего выпили уже за знакомство, заметив, что Татьяна и Ольга – это почти пушкинские сестры Ларины из легендарной поэмы «Евгений Онегин». Снова выпили, и тут Степан предложил продекламировать ранее запрещенные стихи Сергея Есенина… Не вполне прошедшие поэтический дискурс Есенина, женщины согласились.
И тогда рыжий Степан встал, и мерно размахивая в такт вилкой с наколотым на ней кусочком исландской сельди стал патетически декламировать:
«Сыпь, гармоника, скука, скука, гармонист пальцы льёт волной…»
«Пей со мной, паршивая сука, пей со мной», – больно ударило по ушам Тойбочку, и она напряглась. Русским именем Татьяна она уже научилась прикрывать свою национальную для страны Советов нестандартность, но вот чтобы так во время застолья в её собственном доме, с этим она смириться уже не смогла. Хоть ей и приглянулся высокий рыжий Степан.
Но Степана несло… Во время чтения он мелким бесом перебегал глазами с одной молодой женщины на другую, пока окончательно не остановил свой внутренний эстетический выбор на Ольге;
«Мне бы лучше вон ту, цыцастую, – она глупей!», – залебезил он.
Тойбочка похолодела и почувствовала как стали собираться в трубочку презрения её ярко вишневые губы. Казалось, что вот-вот и они выстрелят из себя яд. Василий попытался одернуть приятеля, но тот уже вышел на заключительные бравурные аккорды:
«К вашей своре собачьей пора простыть!»
«Не любил, не мызгал, мать твою так!» – пронеслось в голове у Морячки… И она не стала дожидаться поэтического катарсиса… До «дорогая, я плачу, прости, прости», – дело так и не дошло…
– Пшел прочь отсюдова! Вон из моего дома! – жутко прорычала она.
Cтепан театрально прервался, лихо смахнул со стола и влил в себя рюмку водки, отбросил фасонно назад свою голову с рябинкой по периметру и тихо сказав:
– Простите… – тут же удалился. Ловить в этот вечер в этом маленьком бабье-кирпичном пенале ему было нечего…
…Ольга с Василием вышли из комнаты проводить незадачливого ухажера… Мать стала убирать лишний прибор и пошла открывать жестяную банку с кабачковой икрой. Предстояло ещё подрезать докторской колбаски и на том успокоиться. Ко времени, когда она снова зашла в комнатку, там уже мило по-свойски мурлыкали Ольга и Василий, которые, впрочем, хотели соблюсти реноме…
– А мы здесь, Татьяна, говорили всё больше о политике партии.
Мама насторожилась. Ярая сталинистка, она плакала в день похорон народного вождя и по сей день свято чтила память о нем. Правда, барельеф Ленина со Сталиным был нынче не в моде, и его мать отправила в «елочный» запасник на антресоль, где он и покоился вместе с ватным дедом Морозом и картонными первых послевоенных лет игрушками… Вот и теперь она готовилась выслушать последние новости от своих партийных друзей – беспартийная, едва дотянувшая за уши семилетнее заочное обучение…
Она даже была готова пропеть проникновенные строчки о Сталине из гимна СССР, но хитрющая Ольга стала понимать, что сегодня ей, кажется, придется обойтись без сильных мужских объятий, отчего её ядреному бабьему телу будет ой как неважно… И тогда она напрямую завела с Василием намеренную политбеседу о секретном партийном документе, который резко осуждал и развенчивал культ самого великого и незабвенного Иосифа Виссарионовича.
Мать от изумления тупо развесила уши… Такого сверхоткровения от партийных товарищей у себя в доме даже она не ждала… Она уже готова была деликатно выйти за дверь, как вдруг как обухом по голове Ольга ей заявила:
– А знаешь, Татьяна, ведь это было закрытое обсуждение и для беспартийных слушать подобное, как-то негоже… Партийная дисциплина обязывает попросить тебя выйти на кухню! Ну, хотя бы на полчаса! Я хочу уточнить некоторые нюансы гибкой политики партии…
У матери по лицу пошли желваки. В отличие от Степана самой ей приглянулся Василий, который, кстати сказать, оказался на долгие годы другом именно нашего на семи ветрах стоявшего дома. То же, впрочем, можно сказать и об Ольге… До самого материнского инсульта никуда не делась и она, по-бабьи востребованная и значимая… Но вот в тот вечер что-то не срослось…
– В огород бы меня на чучело пугать ворон? – грозно грохнула мать. И вынесла свой приговор:
– Моя квартира – не партком, так что шли бы вы срать домой! Оба!
Василий очевидно ждал подобной пролонгации текста, а вот Ольга сказала почти густым баритоном:
– Я ведь в конце концов, твоя подруга, а не Степан, и не какая-то проститутка мужского рода…
Теперь уже опешил Василий:
– Да ты, Ольга, просто ***** женского рода, и шутки у тебя блядские… Ладно Степану бошку свело, так это ж от душевного переизбытка, что ты Татьяне втюхиваешь, дуреха, – попытался он сыграть на стороне матери.
– Повторять больше не буду: срать – домой! – жестко ответила та и указала несостоявшейся твикс-партийной сладкой парочке на дверь…
… Мы с дочерью тёти Оли – взрослой дамы куртуазных кровей были погодками и вырастали вместе, порою и засыпая на цеховых шубах рядышком, а порой и в одной постели валетом…
Степана привезли в цинке через три месяца из одной из тропических стран, где он просто подхватил желтую лихорадку да ещё одну экзотическую хворь не для русских. Венерическая хвороба была столь опасной, что её вместе с телом запаяли в гробу. В гарнизонном городке гроб поставили на лафет и трижды отсалютовав, предали земле…
А вот Василий прошел Карибский кризис и лаосские джунгли, конголезский разлом и многое прочее… Преподавал и был чтим до уважения, особенно, когда самым нерадивым курсантам втюхивал столь полюбившееся ему резкое материнское – резонное и окончательное: «Срать домой!»

Октябрь 2007 г.

Веле Штылвелд, 2007

Сертификат Поэзия.ру: серия 619 № 56485 от 29.10.2007

0 | 2 | 2200 | 18.12.2024. 20:18:12

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []