Леська

Она была смешная, эта Леська. Смешная и несчастная. Она была несчастлива, даже, когда была счастлива. Что-то, что-то я видела в ней, то ли в повороте кудрявой головки, то ли во взгляде карих, почти черных глаз, что-то неуловимое и тайное. Не могу объяснить. До сих пор.
С Харламовыми мы познакомились в Ливии, на самом севере Африки, в маленьком военном городке Мисурате. Коля – долговязый, очень некрасивый мужчина, с толстым и мясистым носом на худом щербатом лице, Леська – его обожаемая жена – заливистая, фигуристая брюнеточка и Алешка – сын – курносый лопоухий дошколенок.
В детстве Леська пела в хоре и знала все пионерские песни, от лирических до патриотических. Голос со временем изменился, и, некогда сильный и чистый альт, треснул и надломился, выдавая тремор и неуправляемую вибрацию. Этот ее голос существовал как бы отдельно от нее и удивительно не сочетался с нежным, женственным, сексуально-сладким леськиным обликом.
Леська говорила, почти гудела, зычным и матерным баском, Коля отвечал взволнованным тенором, и Алешка к первому классу знал почти все о русском богатом фольклоре. Однако, все это было внешнее и наносное. Н самом деле, между ними была та неуловимая связь, то отсутствие грязи и фальши, та скрытая и нежная тайна, которая и называется любовью.
В Москве мы потерялись и не виделись, может года четыре. Однажды, на Белорусской, я услышала ее голос. Голос Леськи летел поверх толпы, поверх Тверской, такой мощный и энергичный, он развернул меня на месте, как смерч, налетевший с далекого северного африканского побережья. Леська везла летнюю легонькую колясочку, в которой сидела прелестная кудрявая смугло-розовая девчушка лет трех.
- Это Танечка, наша доченька, - прогудела Леська на всю Москву, - поздоровайся с тетей, моя девочка, это хорошая тетя.
Танечка молчала и улыбалась, сосредоточенно и внимательно глядя на меня мамиными карими глазками.
- Не говорит, - сказала Леська, и мягкая печальная тень на мгновение набежала на ее лицо.
Мы стали общаться. Коля к тому времени почти спился, Леська тоже, хотя держалась и вела хозяйство как надо. В доме всегда было пожрать и выпить, было чисто и не накурено. Коля работал, как и все в то время, в начале 90-х, где придется и, что получится. Получалось неплохо, можно было содержать двоих детей, хватало.
- Коля не работает, - сказала однажды Леська, наливая себе водки, мы сидели на Соколе, в моей квартире, по-бабьи, без мужиков и детей, - купил вчера иконки и свечки, ходил по Белорусской и дарил прохожим. Я экстрасенса вызывала полгода назад, пришел такой, в засаленной шапке. Колька пьяный был, даже не очнулся. Этот постоял, пошептал, руками поводил, сказал, что мало один раз. А я не стала больше. Пить-то Колька бросил, ну, и ладно. Только вот крыша поехала, сразу с работы попросили.
- Выходи сама, - сказала я, - моя подруга ищет продавцов на рынок, обувь продавать, платит хорошо.
Леська вышла. Работала в контейнере на Динамо, вроде все пошло и наладилось. Тянула сама подросших детей, невменяемого мужика, с полуулыбкой Моны Лизы на желтом осунувшемся лице, и, слегка кваснув с коллегами после рабочего дня, бодро шла сначала в магазин, потом мыть, тереть, готовить и воспитывать.
Суета-сует засасывает, мы не виделись около года.
- Меня еле откачали, - сказала она, похудевшая, высохшая, блуждая глазами сквозь мое лицо, по моей кухне – потолку, стенам, окну, - Алешка спас. Случайно. Не должен был прийти, я рассчитала. Глухонемые зашли в контейнер, отвлекли, вынесли деньги. Хозяйка требует. Негде взять.
Ее голос больше не гудел, он глухо стонал и перекатывался в леськином теле, тяжело, надрывно и страшно.
- Леська, держись! Займем, выкрутимся! Нельзя же так! О детях подумай! Обещай мне, что больше никогда!
- Что ты, конечно, это был такой урок, - перекатила Леська густым баском.
Леська выкрутилась, опять пошла работать. Мы почти не виделись и не созванивались.
Месяца через три, я позвонила в их квартиру на Белорусской. Подошел Коля, узнал.
- Все пьете? – спросил со странным смешком.
- Позови Леську.
- Она не может подойти.
- Ну, скажи, это я. Она здесь, слышит?
- Может быть и здесь, может и слышит.
А Леська умерла. Она ушла сама, точно рассчитав время. И никто не успел спасти ее. Она была смешная, эта Леська, с таким случайно вселившемся в нее зычным и треснувшим голосом, в котором никогда не было ни фальши, ни лжи. Смешная и несчастная.