Так и не приучен был молиться
и не научусь никак прощать –
что ж без гнева, Божия Кормилица,
смотришь?.. О своих насущных щах
что-то бормочу, поставив свечку,
о каких-то суетных вещах.
Нет, не то - до вдоха, до словечка…
Всё острей потребность навещать
два родных погоста – с колокольни
льется тишина, смиряя шаг,
всё пристрастней к дружеской, застольной,
пьяной болтовне, когда обшлаг
может стать божественной закуской,
а на языке елозит бес...
Говорят, таким был дед, на Курской
заживо сгоревший в танке… без
этой пустоты невосполнимой
я бы стал, наверное, другим…
Да, любил, обвенчан был с любимой –
было, было… По воде круги…
По воде круги, по снегу сани,
мчащие в вечерний непокой.
Свет и тьма – одной руки касанье
для того, кому сейчас легко
тосковать, печалиться, и всё же –
пусть мне одиночей и больней
станет во сто крат, но, Матерь Божья,
дай здоровья матери моей!



Памяти отца

Расстрижены ветром просторы.
Обрезками неба в лицо
швыряется осень, и город
пьет нефть, надышавшись свинцом.
И время, наполнившись гулом,
по тесным проулкам бежит,
и день, отступая сутуло,
щербинами света дрожит.
Мне холодно, папа, мне грустно,
мне слышится скрипка твоя,
в смычке неуемном безумство –
летучий смычок обуян
слепой искушающей страстью
намешанных густо кровей
и предощущеньем несчастья,
предчувствием смерти твоей.
Как сбивчива, папа, и колка
механика в левом боку,
она и меня втихомолку
прихватит, собьет на бегу.
Всхлип скрипки простужен и солон,
промокли от ветра глаза,
и слышится, слышится соло,
звучавшее вечность назад…