Цвет крыши

Ленинградская погода трудно предсказуема, и долгожданные весенние каникулы не оправдали оптимистических надежд. Вот и в том, 1948 году, солнечный март можно было видеть только на картине Левитана, репродукция которой украшала одну из стен нашей комнаты. А в действительности, за окном, конец марта оказался пасмурным, снежно-дождливым и ветренным, будто на дворе – октябрь. И только обилие тающего снега напоминало об истинном времени года.

Я, десяти лет отроду, коротал время на пустыре около моей школы. Здесь, как и на других заброшенных участках Петроградской стороны, было изобилие снега, который не убирался на протяжении всей зимы. Причудливо извивавшиеся среди льдин и снега ручейки впадали в большую, но неглубокую лужу, представлявшую для меня особый нитерес. В ней я проводил «ходовые испытания» смастерённого мною крохотного деревянного кораблика с тремя мачтами и бумажными парусами. Ветра хватало, и кораблик, доставляя радость его создателю, совершал стремительные переходы от одной льдины до другой, после чего судёнышку требовалась моя помощь для продолжения плавания. Помощь поспевала, ибо накануне мама купила мне новые галоши. Подобно всей моей обуви, галоши покупались «на вырост», в их носы была вложена скомканная бумага, а мама провела со мной соответствующую воспитательную беседу, строго наказав не потерять обнову. Поводы для беспокойства у мамы, конечно же, были: кто из нас, малышей того далёкого времени, не терял эти проклятые тяжёлые галоши, которые вечно сваливались и соскальзывали?! Так или иначе, обувь вполне соответствовала сезону, и можно было добраться до моего кораблика, сохранив валенки сухими.

Я так увлёкся, что не заметил, как подле меня оказалась ватага незнакомых ребят, ровесников или чуть постарше. Один из них, явно, предводитель, встал передо мной, пристально посмотрел мне в лицо, и неторопливо промолвил:
- Ну-ка, скажи нам: «На горе Арарат растёт красный виноград.»
Я молчал. Сзади кто-то сильно толкнул меня и властно потребовал: «Говори!» Я продолжал молчать. Последовало ещё несколько ударов в спину, после чего тот, что стоял передо мною, произнёс: «Ну, сейчас мы его дымом попытаем. Заговорит!» Как по команде, четверо мальчишек схватили меня за руки и за ноги и поволокли в сторону школьной помойки. Остальные сопровождали, гася тумаками мои попытки оказать сопротивление.

В то время почти в каждом ленинградском дворе стояли полые железобетонные кубы размером, приблизительно, 2 на 2 метра и высотой – метра полтора. Сверху было сделано большое квадратное отверстие, в которое жильцы дома выбрасывали пищевые и непищевые отходы. Отверстие закрывалось тяжёлой металлической плитой. С одной стороны плита крепилась на петлях к кубу, а с другой имела рукоятку. От рукоятки шёл трос, перекинутый через неподвижный блок, и заканчивавшийся массивной гирей, служившей противовесом. Поэтому поднять крышку было легко.

Очистка помойного куба производилась просто. В отверстие плескали стакан бензина, после чего содержимое поджигали. Обычно горение происходило вяло, от бака целыми днями шёл едкий дым, наполняя смрадом петербургские дворы-колодцы. Форточки окон, выходивших во дворы, были плотно закрыты, что, однако, не спасало от отвратительного запаха горевших остатков пищи, резины, пластмассы, тряпок и неизвестно, чего ещё.

Вот к этому нехитрому устройству и поволокли меня юные инквизиторы. Кто-то загодя открыл крышку. Из бака струился зловонный сизый дым. Четверо моих конвоиров затащили меня наверх, и принялись периодически опускать в проём. Там, в глубине, тлел какой-то мусор, и зловещие красноватые угли проблёскивали среди дыма и копоти. Когда я начинал задыхаться и заходиться кашлем, меня приподнимали, и «командир» требовал произнесения скороговорки. Я молчал, и процедура повторялась. От дыма, обиды и боли слёзы лились ручьём, но я почему-то больше всего боялся за новые галоши, которые могли свалиться с валенок и упасть туда, в огонь.

С каждым следующим «погружением» кашель становился всё сильнее и неотвратимее. Показались капли крови. После очередной экзекуции, стоявший рядом с предводителем мальчик смилостивился: «Ну, не хочешь про виноград, скажи: «Крышу красят красной краской» И все остальные активно поддержали его. Моя воля к сопротивлению была уже сильно подавлена, и я пролепетал: «Кгышу кгасят зелёной кгаской.»
-Не-е-ет,- завопили мои мучители, предчувствуя скорую победу, - ты скажи: «Крышу красят красной краской!»
Я сдался.
Меня бросили на талый снег, и вся ватага так же незаметно исчезла, как появилась.

Кашель продолжался долго и мучительно, а запах смрадного дыма преследовал меня, вызывая тошноту, будто я всё ещё находился в горловине помойки. Но постепенно всё прошло, и я поплёлся туда, где был схвачен каких-то пол-часа назад.

За время моего вынужденного отсутствия кораблик, зацепившись за льдину, лёг на борт, паруса намокли и расползлись, и мне предстояло сделать их заново. Зато я навсегда запомнол, какой краской красят крышу.