AD PATRES

В твой Петербург я гостем запоздалым
спешил к тебе прокуренным вокзалом
в сто тысяч вольт как-будто бы вонзал он
в меня всю боль - свой жидкий, зябкий свет,
и талый снег из подворотен плыл как рвота,
нахимовцев курносых рота
чеканя шаг, Невой вошла в ворота,
и ты смотрел им с завистью вослед...
(из ранних)

I

Теперь вот я
строчу тебе, не поднимая взора,
с озиркою полуночного вора,
на кончике чернильном острия
твоей строки.
Но - это честный страх, изнеженная, с позволенья, робость,
боязнь пораниться, упасть, скатиться в полость,
растянутого рта реки,
в которой ты,
стоя по щиколотку, слушаешь ли, внемлешь
ее гортанному величию, и с тем лишь,
ты сводишь веки, как над ней мосты.
О, дно - твое подобье:
скулЫ изрытой оспою листвы,
ее морщин и складчатость твоих
припухших губ,
что обнажают дантовскую глубь,
рождая стих,
в немых речах плотвы.
Взгляд исподлобья
осматривает желтое надгробье
Генштаба,
с эпитафией из окон,
и треплет ветер неподвижный локон
Архангела с крестом и статуй негативы,
где не видать (конца перспективы).
И, как-то, слабо,
звучат силлабы.
Медленно и зыбко
свет проникает в арочные своды,
в которых, видимо, и есть глоток свободы.
Твоя улыбка,
всегда, была горька, безумна, иронична
Как ты сказал бы: « это, больше, лично...»
И я согласен, что в твоей натуре
осталась, лишь любовь к архитектуре,
и к тем
немногим повстречать которых,
теперь возможно, лишь в иных просторах,
вне рам и стен.
И то,
конечно, если это им угодно.
Смеркается и портится погода
Никто
не позвонит,
и, по привычке, как всегда, закуришь.
И время фонарем покажет кукиш,
что, собственно, уже меня не злит.
Тревожный сумрак.
В сердечном бое, покоряясь рифмам,
сводя к абсурду время, ты стал мифом.
Вот твой рисунок:
с венком лавровым,
ты слушал дождь, как шум речей бессвязных.
Ты предан был до обмороков, спазмов
холмам, коровам.
Слеза стекала, как роса с травинки.
В литавры луж ветрами бил Стравинский,
с платком бардовым.
И Муза ткнула!
пальцем в твое сердце,
чтобы твой – реквием - преобразился в скерцо,
продлив Катулла.
В аду земном,
я боль утрат под мрамор не зарою,
не воскрешу с вечернею зарею
еврейский профиль твой,
ирландским стать хотевший,
когда-то серой чайкой пролетевший
над Дублином,
упав на мостовой,
но не разбившись.
В погубленной
твоей любви явившись
виденьем мимолетным, и ловя
обрывки чувства в голубиной почте.
ведь даже там ее любовь -
твоя.


II

Хотя,
все выглядит гораздо мельче, т.е. проще,
будившие тебя когда-то скрипом рощи,
с туманом слившись,
с пеньем соловья,
так и плывут в сухом пространстве плавно,
как прежде, слушая пророчество от фавна
да речи пожилого муравья.
И крупный град,
гремящий по листве и тротуарам,
твой горизонт, охваченный пожаром,
где наугад,
озябшие бредут
когорты туч, своим пунцовым войском,
то оплавляются на кровли твердым воском
в сплошной редут
и над садами низко
парит, вспугнув ворон, засевших в купах
закрасив в черный цвет церковный купол,
тень василиска.
Кораблик твой,
еще «плывет в тоске необъяснимой»
сад изгаляется осенней пантомимой.
Вдоль мостовой,
грозя рукой победной
тебя разыскивает ныне всадник медный.
И над толпой
над портиками, сквозь оград витых
пускается неистовым галопом,
сечет плетьми дождей вельмож, холопов,
и давит их
своей скалой-волной.
Он страшен и зол
Но для тебя отныне порка эта
не более чем тема для поэта.
Теперь с тобою твой близнец
Назон.
Там в облаках
твои черты так резко зримы,
в них все твои безрадостные зимы:
любовь и страх -
безжизненных развалин толчея.
Наполовину - эта кружевная свита,
как в шахматах дает эффект гамбита,
но и ничья,
в конечном счете,
кто начал белыми не значит победил,
хотя ты только белыми ходил,
сиречь в расчете,
за равновесье,
за жадно съеденного черного тобой ферзя,
за ту любовь, что позабыть нельзя,
но если
ее и в горних высях нет?
Что позабыть вообще мы вправе, в силах?
Ты столько раз твердил нам о сивиллах,
Где их ответ?
Я отстаю
или уже вперед шагаю,
по снегу рыхлому, табачный дым глотаю
Шепчу лишь: « You
were the best poets forever »
и лишниго глотаю для согрева -
короче,пью.
…….........
………………
………………
………………

III

Твоя судьба
вела тебя. О, эта монголоидная жрица.
Ты смел, в лицо трагедии, воззриться!
Кто твой судья?
Не ты ли сам?
не по трудам - за голосом - по вере,
приговорил себя ты к высшей мере.
И небесам
твой дерзкий самосуд
был не угоден, видно – это признак
усталости от жизни… ты стал призрак,
наполненный тоской сосуд:
предательство, опала, униженье. Поза
преступника, судьи – метаморфоза,
объект любви, скупых даров, гонений,
таков и есть – твой выстраданный гений,
кириллицею, делая помарки,
в продрогшем парке.
А с неба то крупой сечет, то льет.
Ты знал когда твой час пробьет,
размеренная поступь Парки.
Зима слепит как сполохи от сварки.
Твой смерти взлет,
в твоих строках разгадан? Нет! Угадан!
звучали все: Вивальди, Пёрсл, Гайдн.
Пиит, пилот…

IV

И за окном,
я говорю с тобой в ночи, как с теми,
кто смертью обращен в немые тени,
в аду земном.
Кто вечным сном
влечет меня в круговорот ристалищ
разбитых стен, где существует та лишь,
мысль об одном,
в движение не смелом,
(воспоминаний каталог круша)
так расстается с одряхлевшем телом,
что с ним была всегда единым целым
низринутого гения душа.
Не вниз, но вверх к одним и тем же целям,
(как странно, что мы мертвых больше ценим)
во тьме по узкой лестнице спеша,
по небосклону в тучах босиком,
когда она свободна и ни в ком
уже не поселится вновь для горя -
ветла шумит и балагурит море,
волной шурша.
и тот, кто в час разлук полночный зачат,
в краю авсониев незрячем и глухом,
где утро узнается с петухом,
то это значит,
что все свершилось, отданы с процентом
долги, звеневшие копейкой или центом
Душа не плачет!
И лишнего
не просит, не скорбит о том, что приходилось
просить пощады, уповать на милость
Всевышнего,
раздавшись на коленях,
бросаться в крайности, сжигать дотла в поленьях
те письма, что надеждами кормили;
в вороний прах обращены в камине,
и о жасмине
отплевывал ты приторный стишок,
теперь душа не испытает шок,
не укорит, не закричит, не взыщет.
Душа, как правило, сама себя не ищет,
крапя стишок.
Напитан воздух мятой и шафраном
Плита могильная. Горшок
с цветами,
ни бронзы, фотография одна,
под плотным, запотевшим целлофаном,
где повторилось очертанье дна,
но не скулой а серыми устами,
что шепчут умилительное: «Да»?
Как ты хотел - вокруг тебя
вода
летейская
(пройдя все круги ада на Литейном)
И ты, как в зеркале в ней проплываешь мимо
прообразом небесным пилигрима,
оставив, дали, веси, города...
Извилина строки - предел ума,
и пусть над садом
посыпятся созвездья крупным градом
стеклянный воздух вдребезги круша
Я, как Джордано Бруно, буду рад им.
Пари душа!
Венеция! Зима!


19 октября 2006г.

Боровиков Пётр Владимирович, 2006

Сертификат Поэзия.ру: серия 913 № 48439 от 21.10.2006

0 | 6 | 3066 | 20.04.2024. 12:10:59

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []