Туманов (6)

Ссученные или просто суки - контингент лагерников, сотрудничащий с администрацией, составленный из специально отобраных начальством беспредельщиков - убийц, для которых жизнь человека во времена отсутствия в законе смертной казни ничего не стоила. Сучьи команды переводились из одного лагеря в другой - по всему Союзу - для наведения "порядка" в зонах, контролируемых честными ворами. Период рубежа 40-50 гг. называют в истории колымских лагерей сучьей войной. Беспредел значительно сократился, когда в 53-м в Уголовный кодекс вернули смертную казнь.

Нехорошие слова интерфейс сайта автоматически замещает "звёздочками". Пришлось его обмануть. Приношу извинения дамам и Общественному совету. Редакцию прошу позволить мне сохранить лексику.
Саша

6.

Ветер с моря тянул к Колыме чернокудрые тучи,
Море с небом кутили на пару и тешились на спор,
И топорщились в серую твердь тощегрудые кручи,
И качался в мазутной лазури невольничий транспорт.

Прижимался «Дзержинский» к Нагаевскому барельефу,
Закреплял на стене сухожилия правой бочины.
На Борискин, Случайный, к Желанному и Берелеху
Заскользили по трапу лишённые воли мужчины.

Марш нестройных колонн провожали отбывшие сроки
Поселенцы, матросы судов, горемыки-вольняшки.
На Туманный, Ленковый, Дусканью, Эльген и Широкий
Разлеглись по грязи – колеи толстокожие ляжки.

Как под горку, дождливое лето катилось под осень,
Погружаясь в морщины на жёлтых щеках Магадана,
Искорёженным хлябями трактом ныряя под оси –
Спецмашине, терявшей болты от моста и кардана.

Обезумевший ЗИС застревал и ревел от натуги,
Выбираясь из мутной, в распадках резвящейся сели,
Где в расползшейся гуще – глухие хибары-лачуги,
Точно хмурые зеки, на корточках кучно присели.

Штурмовали колонны дождями разбитые веси –
Развороченным месивом хлюпала серая масса.
Криминальная трасса меняла, как в лагерной песне,
На сто тонн золотишка – сто тонн человечьего мяса.

Домывалась водою с небес – перемытая драгой,
Извлечённая из испещрённого пласта – порода.
Ковыляла, кренясь и гремя, Колыма – колымагой
Образца непутёвого сорок девятого года.

Четверть века... Наверное, более четверти жизни...
Представляется пустошью. Сном... обезвоженным шлюзом...
Уходил к треугольникам Ванинским «Феликс Дзержинский»
За живым... шеститысячным... Боже, последним ли грузом...



Колыма

Я вижу жизнь – ковром – из поднебесья...
Поросший тлен вчерашних лагерей,
Скелеты алтарей скабрезных бестий,
Не помнящие участи своей.

Здесь запах перемен верстам не ведом:
Окрест земля – солёна и груба.
Горбата, как под бременем – под небом
Свинцовая Тауйская губа.

Над бухтой... Над затопленным «Дзержинским» –
Набухших туч не сохнущий брезент.
Предпочитает робы дедов джинсам
Невычурный портовый контингент.

Сползают, в прах прогнивши на две трети,
Со склонов сопок призраки лачуг.
Под стенами хибар играют дети
Трудяг, переселенцев и пьянчуг.

Штурмует с рёвом край слепых развалин
Трёхосный многотонный новый МАН.
В окне кабины – календарный Сталин...
Как талисман...



Воздух вылакав жадно, что спирт из миски,
Прободающий лёгкие, залпом – жах!
Тьму глазищами шамкая душно-склизкую,
Лезет зек – в три погибели – в чрева шахт.

Прёт с гортанью навыворот, сажей харкая,
По стволу – тридцать метров, и десять – вбок.
Ветошь в утлой коробке смочив соляркою,
Спичкой тощей нашаривши коробок,

Разжигает в жестянках кадила адские.
И, скрипя по настилу сырых досок,
Волочёт на себе из могилы братской
Запрессованный в грунт золотой песок –

В наспех сбитых, с прорехами коробах,
Да под окрик Джафарова: План даёшь!
В гроб его бы, да к прадедам в Карабах,
Но сегодня всё сызворот – наш падёж.


Златоносная жила землицы взорвана,
И взрывавший – за землю насильно горд.
Колесо – шасть с косого настила в сторону,
Волокушу казённую зек – на горб.

Под неё то башку, то колено втиснувши,
Надрываясь, доставит наверх, под дождь.
И калек полумёртвых, на шее виснувших,
Ибо сказано-сделано: наш падёж.

И обратно – бегом да ползком и волоком,
Дабы взятый из праха вернулся б в прах!
И чтоб cукa Джафаров, рычащий волком,
Под начальством в исправных ходил буграх.

А начальничкам суки – сродни заплат
На просевший, до брешей худющий кров.
Сам полковник Аланов топил Заплаг
В потрохах непокорных ему воров.


Генка, кореш, а ну, пособи-ка с тачкою.
Знаю, что за подобное светит БУР.
Вот отцы дармоедов кормили стачками –
Не чета нам. Табань, братва! Перекур.

Хлоп! – и ноша на лаги легла вниз коробом,
Будто на ногу. Скорчись-ка да подвой.
Дюже крут и дурён бригадир, вишь, норовом.
Бесконвойный. Что вышло из "бес-конвой".

– Наработались, баста, Джафар, пиши в листы
Да не скалься... –
                                      Зараза-то, за топор!
Заходи. Разгляжу я, какой ты жилистый,
Подивлюсь, что за лютый такой бугор.

Сквернословя, сквозь строй продавил проход,
И с размаху он одурь вложил в бросок,
На секунду подставив под апперкот
Подбородок и под боковой – висок.


В камень лязгнула сталь – кровожадным обухом,
Сбив над ухом – со свода ствола песок.
Резануло глаза жёлто-красным всполохом,
И язык занемевший к зубам присох.

Мельтешила явь кадрами в кинематографе:
Я смотрел, будто зритель, из-за спины,
Как крушил чемпион – до победы, до крови –
Человека, забитого в тень стены.

Ни единая клетка души не дрогнула,
И как будто из шёпота: "Гад готов!"
Вырастала волна неземного грохота...
Вертухаи стреляли поверх голов.

Растащили, разняли, раздали всласть
Тумаков. Чемпиона закрыли в БУР.
Бесконвойную суку – не в гроб. В санчасть.
В санаторий. Для ласковых процедур.



Слишком долгий – с полгода – паскудный дрейф
«Уралмаша» в затворенной льдами Балтике.
Палуб скрип, гул... в груди. Жив покуда. Спал-таки,
Согревая стальной, без решёток, сейф.

Отворили кормушку: промокший хлеб бери –
Триста грамм и водицы... глоток – на дне...
– Встать, сто сорок девятый! Лицом к стене!..
Десять дней и ночей...
                                          – Десять! – резов рефери...


– Сдал вражину народа, четвёртый пост! –
Под конвоем – в распадок, и горечь к горлышку:
Урожай в глинозёме пророс – по колышку:
«А – четыреста два», «Б – полста»... Погост

Распрокинулся вширь – к горизонту рыхлому:
«В – семь-сорок», затёртое «тридцать шесть»...
Речка скорбных дощечек. Да неба жесть –
Клетью Ангелу золотокрылому,


Что по душу весною – весёл и прост –
Прилетал...
                    Да крыла растерял – по пёрышку.




***

Ночь пришла избавленьем от выжавшей до суха хвори:
Искусивши гнилыми зубами майорский кастет,
Надышавшись на нарах с лихвой – промороженной хвоей,
В штрафнике на Борискине помер чахоточный дед.

По зиме в лагерях лямку с похоронами не тянут:
Землю тронь – зазвенит. Не достоин земли человек.
Труп из ватника вынув и из почерневших портянок,
Унесли мужика нагишом – в свежевыпавший снег.

В сугробы люди свалены,
И по весне всплывали на
Колымские проталины
Не верившие в Сталина.

Пока не стал острожником,
Командовал тот крейсером,
Желтушный был сапожником,
Чахоточный – профессором.

С досоветским учёным дипломом
Гнил он заживо в тьмутаракани:
Сшили дело его тощим томом,
Живо пять пятилеток сварганив.

Ни вина, ни вины половина,
Но доказана – в лоб сапогом:
Как отец, отвечал он за сына,
Ибо сын был народным врагом.


Долг отцов – пострадать за детей, так во веки и присно.
И, как ношу свою, дед сносил навалившийся груз:
Ленинградский студент Лёва Уткин играл в декабриста,
Основав в коммунальной квартире секретный союз.

Закавыка ль в случайной, болтливой по пьяни каналье
Или в шушере шкурной, тихушном чумном стукаче:
Тот союз оказался с кирками в руках на канале,
А папаша-профессор – в Борискином помер ключе.

Чека умишком чокнулась,
Прижав студента хилого,
И подколола «Чоку» власть
Чеки – к убийству Кирова.

И – на борьбу с природою,
С пейзажами нездешними,
С лопатами да вёдрами
В дыру, НКВД-шными.

Брали деда дубьём да измором,
На горбу его ехали к раю.
И сцепился в запале с майором
Он, тщедушный, ходивший по краю.

И ответа не выдюжил – где там,
Был бы крепок старик и матёр...
Матерясь, приложился кастетом
Удалой красномордый майор.


Возвращался со службы домой он чуть лишку поддатый.
И в клетушке казённой его молодая жена
На кальсоны с начёсом лепила из байки заплаты,
Потому как до мужней зарплаты – пустая мошна.

Он садился за стол и глотал остывающий ужин –
Три картохи и зразы из рыбьей, с душком, требухи.
И она наливала ему: «Ох, устал, ах, простужен», –
И мечтал он, как купит для Люськи в промторге духи.

Заглядывал он в детскую,
И лепетала лапочка:
– Всю шваль антисоветскую
Ты расстрелял бы, папочка,

Как мамочке рассказывал, –
Святое поколение.
И по щекам размазывал
Он слёзы умиления.

А потом на запущенной кухне
Мучил водку, сопя и тупея.
Плёл: живот, дескать, пучит и пухнет,
И натёрла ему портупея.

И всё горше майору, поганей
Становилось от жизни-трухи...
Он во сне – по весне в Магадане
Покупал для любимой духи.


А наутро герой заступал на бессменную вахту –
В двухнедельной щетине, охрипший, с башкою больной.
Охмелял неразбавленным спиртом Джафарова Ваху
И командовал в вверенном лагере сучьей войной.

– Суки едут!
                          Ножи у воров – завсегда, не на случай.
Воры на сходняке – тут, мужик, затаись и не лезь:
Уготовлена лютая смерть им бригадою сучьей,
И стальная балда – для удара в подвешенный рельс.

– Звоните, б...и, в колокол!
– А это видел, выродок?!
Джафар – за ноги, волоком,
На снег труп вора выволок.

Вор с рваным ртом и воротом –
Лежал босым и скрюченным,
Проколотым, пропоротым,
Убитым, но не ссученным.

Рельс болтался, как висельник, шаткий.
Сук ждала посквернее планида:
Воры – в ватниках полых – из шахты
Натаскали в барак аммонита.

Взрывом брёвна сгребло, и наружу –
По кускам – расшвыряло тела.
Из Джафарова вышибло б душу,
Если б та в нём когда-то жила.


Этот хмырь на сроку застращал все запретные веси –
По заветному замыслу лучших партийных умов.
Лет с десяток назад он в тюрьме пересыльной «три-десять»
Доходягу-поэта добил по приказу кумов.

Беспредельщик отпетый, здоровый и ушлый детина,
Под ногтями которого – кровь, непросохшая кровь!
А безумный поэт – про кремлёвского пел осетина.
Так, чудак, рифмовал, что слова – угождали не в бровь.

Джафаров сотоварищи
Того чурались пения
И об усатой тварище –
Другого были мнения.

Втроём зашли исподтишка –
Чинить расправу вздорную,
И – рухнул с нар поэтишка,
И – головой в уборную.

А начальство привычно-ретиво
В кабинете марало бумагу:
– Заключённый скончался от тифа.
– Бригадиром – Джафарова Ваху.

И никто с него лишку не спросит:
Всё исправно – диагноз и штамп.
Похоронку вдове: «умер Осип».
Отписался... поэт Мандельштам.


Вести из Сусумана сочатся, как капли из кранов
В кособоких коробках-домах сусуманских жильцов.
Говорят, на Борискин доставлен с конвоем Туманов –
О Вадиме наслышаны, многие знают в лицо.

Говорят, от него вертухаям дурным нету спасу.
Говорят, мол, моряк, и громить кулаками мастак.
Говорят, что бежал и в побеге с ворами брал кассу,
И ещё говорят, прокурор накрутил четвертак.

И, вроде бы, без риску – нет,
Он не протянет месяца.
И скоро на Борискине
Нескучное затеется!

Прослышат заключённые
В Нагаеве и Ванине
Про то, как БУРы чёрные –
По крыши тонут в пламени!

Ликованье немое. Мальчишки
Так ликуют, любуясь кострами.
Заворчали беспомощно вышки
И зашарили прожекторами.

Спирт сновал, прячась в кружках, по кругу,
Снег спрессованный таял, на нём –
Мы сидели, прижавшись друг к другу,
И тумановским грелись огнём.



Скрозь старателя сито срока просеяв,
Каждый миг по крупице промыл, как в драге я...
Пятьдесят третий март!!! – трескотня, мать! вздрагивай!!
Отпирай, вертухайские хари, сейф!

Худо спится, паскуды, в избе с покойником?!
Аль причудился, погань, из гроба – храп?!
Сдох!! – ползи, толстозадые! – Ус-сатрап!
Ха! Очухались, псы?! – заскрипели койками,


Зачесались с похмелья?! Ловите блох!
Ха! Пронюхали жарево, пропадлятины!!
Я на сталь стен леплю кулаками вмятины –
На! Выпячивай бельма, тля: «С т а л и н   с д о х!!»

Завтра жизнь – нет! Сегодня!! – начнётся заново!
Зоны сроют бульдозеры – в сто ковшей!
Я – на волю!! А вохравцев – прочь!! взашей!
И тайгой за сто вёрст обходить Туманова!


Берелехи сокроет болотный мох
Обязательно! обязательно...

Александр Питиримов, 2006

Сертификат Поэзия.ру: серия 1006 № 47961 от 04.10.2006

0 | 7 | 3858 | 21.11.2024. 11:52:16

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []