Туманов (4)

Дата: 22-09-2006 | 19:58:32

4.

Растекается хмарь, льётся в кость кисель,
Остужая кровавое мясо ярости.
Бывший краковский узник, дед Кусиель
Молит Бога по-польски – на нижнем ярусе.

Как осколок, расклинивший горло крик
Зацепился краями, заткнул отдушину.
Научи, кареглазый отец-старик,
Настоящей молитве за Васькину душу.

Отворится ли ей неземная твердь?
По-над морем парит ли, в промозглой мороси?
Расскажи, что ты знаешь про жизнь и смерть –
Мне, травинке из скирд предвоенной поросли.

Чтобы мякиш познанья вкусить, что сер
И прогорлок, и чёрств, только хлеб воистину –
Подставляя башку под клыкастый серп,
Вышло Ваське, как колосу, шею ввысь тянуть?

Зря на душу слетелась с болота гнусь,
И вопила сирена, что дура-выпь в лесу:
Не сварили отраву, с какой загнусь,
И которую прочь из кишок не выплесну!

В четверть века на шкуре снеся сто мук,
Паутину морщин я б росою смыл с лица.
Не проломит хребта тощий бес тому,
У кого на плечах в Божий рай намылился.

Правду – где ж она, где? – разыщу впотьмах,
Будто мамку щенок, как калека – ощупью!
Не она ль туго стиснута в тех томах,
Что горой громоздятся над страшной площадью?

Как оплакать, старик, золотых ребят,
Что на палубу вышли... Да стукнул ссученный!!
С неба лучшие души – дождём рябят...
И косматятся тучи в квадрате лючины...

2004

Несу к экспрессу – в юности предместья –
С лихвою переплаченный билет.
Увижу ль жизнь – ковром – из поднебесья,
Презренной вышины летящих лет?

Стреножу ль прыть биографов убогих –
Пятьсот страниц безгрешной маеты?
Всё началось, как принято у многих,
В нормальных биографиях, с мечты.

В дальневосточной школе капитанов
Я из лохани океан лакал.
Меня зовут Вадим. Вадим Туманов.
А ты, историк... даже не слыхал.

Открой мне, собиратель мемуаров,
Что знаешь ты о жизни, дуралей?
Ты эту жизнь содрал из формуляров,
Из личных дел и судовых ролей?

Подумай трижды. Отложи до завтра –
Писать с неё развернутый триптих.
Я первую картину съел на завтрак,
Которого хватило б на троих.

А ты икал, глотая дрянь романов,
И слёзы с щёк не вытер кулаком.
Меня зовут Вадим. Вадим Туманов.
Да ты со мной, конечно, не знаком.

Но я открыт. Читай. И в этом – весь я.
Здесь не на что меж строк искать ответ.
Я видел жизнь – ковром – из поднебесья,
Из зычной вышины прожитых лет.

Взмыл строгий клин в безмолвное раздолье,
Влекомый краснозвонами весны,
Приметами знакомого гнездовья...
И снились сны...

– Здорово, краснофлотец! Грудь – дугой, душа – в полосочку!
Не дрейфь, расслабься, вольно, парень. Рота, тишина!
Как звать тебя, салага? Доставай-ка папиросочку...
– Матрос Туманов. Не курю, товарищ старшина.

– Ты, браток, заливать – рад стараться.
Ладно, верю. Заслужишь прощенье:
Новичку полагается драться –
Это вроде обряда крещенья.

Будешь в ссадинах, как поле в клевере,
В изразцах, как над морем луна.
И учти, я придирчивый рефери:
Ляжешь сразу – получишь сполна.

– Мочалов, наваляй ему!
                                                – Мочи!
                                                                – Куда он денется!
Высок, как жердь, в спине широк и крепок головой.
Вертел руками чёрт шальной, как хуторская мельница,
И справа в челюсть пропустил короткий боковой.

От бесстыжей задиристой дури
Не осталось намёка на удаль.
Сдуло психа, как пугало бурей,
Рухнул на пол. Как дышишь? Не худо ль?

Отсчитай-ка, казарменный рефери:
Слаб Мочалов твой, мне – не чета...
Пошутил он: Фелипе Ривера – я.
Значит, повести в детстве читал.

Смекнули мигом: сила, мол, сидит во мне громадная,
Двужильный даже вроде бы, а с виду – из простых.
На флоте бокс, что твой футбол: там бокс – игра командная,
В которой двадцать кулаков громят десятерых.

Молоти, как проворный пропеллер,
Проворачивай с присвистом лопасть!
Годы юности звонко пропели
И нечаянно канули в пропасть,

Потихоньку срокoв насчитали на
Четвертак, а почин вышел прост:
Я в нокаут послал образ Сталина –
Старшиной продырявивши холст.

– Фамилия?
                      – Туманов. Бывший штурман «Уралмаша».
Укрыл Красавин стол щеками рыхлыми и бледными;
На жирной роже родинки, что гречневая каша...
– ... о ваших отношениях...
                                                    (смешён)
                                                                          – ...с военнопленными...

Вот кто всю жизнь – от корки и до корки –
Перечитал и вызубрил, школяр.
Я мог бы раствориться в Гётеборге,
Чтоб он прогрыз от злости формуляр.

Босой старик загнулся на разгрузке,
Его кормил я, знал: вот-вот помрёт.
Дед ни черта не понимал по-русски...
И этот – вряд ли что-нибудь поймёт.

Люди в Водном отделе лопатили не за спасибо:
Из доносов заблёванных вздорное дело сверстали.
Звонкобрюхий вагон – на пустых перегонах Транссиба –
Шлифовал до стальной синевы полотно магистрали.

Пред испитые очи Красавина рапорт предстал лишь –
Превратился в казённые пункты позорных статей.
Возвращаясь из Таллина в край краснофлотских ристалищ,
Тщетно я добирался до смысла дурацких затей.

В непригодном отныне – с иголочки, чёрном – мундире
Колесил непроглядным, тщеславным Советским Союзом:
Пассажирским – до станции в метре от края Сибири,
А до края – почтово-багажным – неназванным грузом.

На этапах лесных спины гнули слепые хибары,
Раскрутил телеграф ванты-скалки немых проводов.
Из рассветной зари вырастал бесприметный Хабаровск –
Самый близкий и самый приветливый из городов.

В зыбкой утренней зяби, с востока травимой помалу,
Силуэты надстроек вокзальных лучи воскрешали.
На запруженном людом перроне увидел я маму –
В бесприютно на плечи наброшенной вязаной шали.

Сочинять на ходу, пусть во благо, а грустно и трудно.
– Что случилось, сынок?
                                                Проскулил, необученный лгать:
– Получил назначение
                                          точно!
                                                        на новое судно,
Бороздящее
                      острым форштевнем
                                                          Охотскую гладь.

Растянулись минуты, одна за другою минули,
И просыпались звоном глухим привокзальные склянки:
Давний флотский обычай – никчемный уже – помянули,
Возвещая о скором финале короткой стоянки.

Говорили глаза. А молчание – стоит дороже
Сотен слов и записанных засветло столбиком строк.
С проводницею стоя на тамбурной пыльной подножке,
Я расслышал, как будто:
                                              – Увидимся ль снова, сынок?

Мама, мамочка, пусть на глазах твоих высохнут слёзы.
Я не помню тебя, я не знаю тебя слезокапой.
Рано прядь серебрят – тонкой ниткой – Амурские плёсы.
В бесконечной любви ты сравнилась бы мужеством с папой.

Сын – морской офицер. Или двадцатилетний повеса,
В беспримерную жатву – подхваченный ветром росток.
Бог-то весть, на кой ляд захламлённый желудок экспресса,
Укачавшись в дугу, отрыгнёт мной во Владивосток.

Зло грохочут колёса, и рифмы, как отзвуки стали,
Больно мучают слух, спотыкаясь о стыки двустрочий.
Катит поезд на край, и история прёт по спирали.
Не разыщешь ты в строфах, биограф, прозрений, пророчеств.

Этот том пред тобою – не исповедь, сонный историк.
Между фраз нету истины скрытой. А в сути – я весь.
На безлюдном, нескованном дальневосточном просторе –
В три ряда облачённая чёрной колючкою весь.