Весна 1948


2.

Шёл по морю он, как по тракту пеший
С шестом, взвалив на шею такелаж.
И Балтика зализывала плеши
На брюхе – сухогрузу «Уралмаш».

По-свойски прост и дружен с моряками,
Как добрый пёс, роняющий слюну,
Чесался он железными боками
О тёплую солёную волну.

И всяк матрос, как в ласковую псину,
Влюблён был в теплоход, и днями вахт
Нежнейше драил чувственную спину,
Тащившую в чужие бухты фрахт.

Досталось в навигации, как в порке,
Обшарпанным, со шрамами, плечам.
Но сбросил он груз брёвен в Гётеборге –
На чистый, неприветливый причал,

Отшвартовался – и в советский Таллин
Под флагом плыл чудеснейшей страны.
И с мостика глядел газетный Сталин
На гребешки смеющейся волны.



– Фамилия?
                    – Туманов.
                                        – Должность?
                                                                – Штурман «Уралмаша».
Да выруби ты лампу! что за игры, дядя, детские!
– Ответьте, гражданин Туманов, та коробка ваша?
– Внутри пластинки…
                                      – Ваши?
                                                     – Не томи!
                                                                          – Антисоветские.



Я в плаваньях далёких, за кордоном,
Жил, созерцая моря наготу –
В каюте с довоенным патефоном,
С Вертинским на подлатанном «борту».

Вертинскому – не мне – в порту приписки,
За лампу в тень упрятавши лицо,
Лиловый негр, портье из Сан-Франциско,
Подписывал дурное письмецо.



Под жёлтым майским солнышком гуляли мы по Таллину,
Клеша и париросочки, дым солнечных очков.
И юные эстоночки в цветастых платьях в талию
Игривыми причёсками дразнили морячков.

А пройдёшь – за спиной будто ропот,
Холодок меж лопатками даже:
Нас стесняется наша Европа,
И не хочет, чудачка, быть нашей!

– Здравствуй, барышня. Милое личико, –
Разговор ни о чём, просто понт:
В двадцать три – от врача до лимитчика –
Почти все биографии – фронт.


Бродили мы до вечера, а ночью полнолунною
Компанией задорною озорников-гуляк
Кутили в ресторанчике. Гитару семиструнную
Придерживал за талию, как девушку, моряк.

И под стройные струн переборы
Пел Вертинский и сыпал Есенин:
Рисовались селений просторы
И соленьями душные сени;

Грустно так пахли ладаном пальчики;
Без огня плыл лирический дым…
Увядания златом охваченный –
Я в последний раз был молодым.


На сдвинутые столики – грибочки-помидорчики,
Закусочка под водочку и море кутерьмы.
И в том же ресторанчике гуляли парни-лётчики –
Такая же задорная компания, как мы.

Кто-то вынырнул из полумрака.
Он, приятель, искал препирательств:
Разошлась ресторанная драка –
Мешанина тычков и ругательств.

Крепко, точно шпана-безотцовщина,
Бились орденоносцы-отцы.
Но вручную и без уголовщины:
Поразмялись, и в воду концы.


Наехала милиция, никчемная нам, вроде бы,
И поздно: оставался ей лишь шапочный разбор.
Мы с лётчиками выпили на брудершафт, за Родину,
И смыли чистой водкою кровь, сопли и позор.

А потом оказались в ловушке,
Возвращаясь в портовые дебри:
Лихо выкатил на легковушке,
Распахнул аж в пол-улицы двери,

Выполз тип – член правительства Таллина –
Глазки-иглы, и в голосе – сталь.
Сожалею: я сделал неправильно,
Уложив старика на асфальт.



– Фамилия?
                    – Туманов. Удивительно: не бьёте.
И так терплю я с вами, дядя, кораблекрушение.
– Скажите, гражданин Туманов, вы осознаёте
То, на кого сегодня совершали покушение?



Молчу. Что говорить? Немая сцена.
В те годы нам на всех хватило б стен.
Я спьяну саданул Лауристена,
И вдруг… меня простил Лауристен!

В прокуренном подвале контрразведки
Под утро протоколов не вели:
Я был на время выпущен из клетки,
И был готов уплыть за край земли.

Даст Бог, не доведётся никогда нам
Жить в злобе, страх с обидами копя.
В тот день меня отправили в нокдаун,
Списав на пыльный берег с корабля.

И он ушёл, как по дороге пеший,
Взвалив на шею фрахт и такелаж.
И Балтика зализывала плеши
На брюхе сухогруза «Уралмаш».