В ожидании Суда (Избранное)

АВТОБИОГРАФИЯ

Я жил в двадцатом и двадцать первом веках.
Занимался тем, что вязал из глаголов веники.
Жил так долго, что не ответил бы на вопрос ЧК:
Кто твои современники?

Долго жить вредно – это известно всем
Из рубрики «Светская хроника».
На проводах Оскара Строка было человек семь
Или восемь, считая покойника.

Чей он был современник в своем неизменном черном пальто?
Если начал в эпоху фанерного танка,
А кончил, когда уже не помнил никто
Автора «Утомленного танго».

Да, времена опознаются по именам,
А не по войнам и пятилетним звеньям.
Я принадлежу семи – восьми временам
И еще двум – трем безымянным безвременьям.

Я помню их все, как дырочки на ремне,
Соответствующие то голоду, то дворовым обидам.
А современники – те, при которых выпало мне…
Их было так мало, что я никого не выдам.

Все они там, где звезды или кресты
Стоят впереди имен. И между нами – прочерк.
Взять и плюнуть в кого-то или принести кому-то цветы -
Значит, не вспомнить прочих.

Был среди них и тот, кто, может быть, и заслужил
Право претендовать на бесконечное эхо.
Но как-то язык не поворачивается сказать: я жил
В эпоху одного человека.


31 ДЕКАБРЯ

От войны до войны промежуток
На Балканах – не более суток.
На Кавказе – не более дня.
Перекур - от огня до огня.

С точки зрения трав и олив
Человек вороват и драчлив.
Патриот, сербосек, ксенофоб –
Вот и весь генофонд.

Как слова и чисты и надежны!
Как поступки черствы и черны!
Этот век – каторжанин, заложник,
Ростовщик и наследник войны.

И едва выпадает на травы
Неглубокий, как обморок, мир –
Для свободы, для веры, для славы
Заряжает стволы канонир.

И припавший к прицелу наводчик
Как бы видит сквозь елочный снег
Наступающий век, век-налетчик,
Век-наемник и беженец-век.



О ЯЗЫКАХ

Голландец, говорящий на английском,
Немного на французском, италийском,
Владеющий фламандским и немецким
И русским с милым выговором детским,

Голландец этот с журавлиным видом,
Как выяснится позже, был аидом.
Он начинал в Твери, отъехал в Нант,
Теперь он роттердамский коммерсант.

Я говорю о том, что малый этнос
( И это было издавна заметно-с)
Многоязычен поневоле кроме,
Ну скажем так: мордвы, мари и коми.

Как правило. Он вынужден. Он просто
Рассматривает мир как перекресток,
А время как учение предметам.
Но я вам не об этом, не об этом.

Я вам о том , как мне мила свобода
Общения без сурдоперевода.
Забудешь слово и найдешь тотчас,
Прищелкнув пальцем: как это у вас?

Большой народ для этого потерян.
Американец, например, уверен,
Что и бушмен в лесу и чукча в лодке
Обходятся американским все-тки.

Для русского медлительный эстонец,
Не знающий, что значит днесь и нонесь,
Уже не свой, уже чухонец. Словом,
Он мог бы знать – он трижды завоеван.

Чем хороша Европа? Тем, что стлала
Лоскутное на карту одеяло –
Не знаешь сам, где завтра стол и дом.
Но я все не об этом, не о том.

Я вот о чем: в толпе многоязыкой
Мне все звучит языковой музыкой,
В которой та же септима, семь нот.
Когда-нибудь разложит семиот

Любую речь на партитуру знаков –
На соль и хлеб. На ноты «нет» и « да» .
Плач – всюду плач, вода – везде вода.
Смысл сказанного всюду одинаков.
Как говорит голландец Иоаков,
Словарь лица присутствует всегда.
Тут ясно все без афродизиаков.




МЕЛЛУЖИ

В географии Юрмалы Меллужи – это страна.
Ударение следует делать на первом слоге.
Территория надвое разделена
Уходящей на Курземе веткой железной дороги.

На морской половине и птицы иначе поют.
И ручные шалят на лужайках постриженных белки.
На другой стороне – как жили, так и живут –
Грядки, печки, теплички, колодцы, посты, посиделки.

Где-нибудь с февраля начинают латать и белить,
Разносить объявления где-нибудь в мае-апреле.
Чтобы где-нибудь в августе ровно на год поделить
То, что дачник оставил за комнаты, койки, постели.

На морской половине другой обитает народ –
К городскому лицу и загар прилипает иначе.
У подножия дюн то лихой архитектор наврет,
То хозяина времени глючит, колбасит, хреначит.

Как мы судим о внешнем достатке? По гаражам,
По оградам, по башням, по телеглазкам на воротах.
Это – тоже мечта о земле отставных горожан –
Москвичей и рижан, понимающих толк в наворотах.

Там за рельсами – прошлое. Здесь – что-то вроде Канар.
Между ними летят электрички. И это – граница,
За которую просто не ходят. И только комар
Одинаково жрет городские и сельские лица.


ИЗ БАРСЕЛОНЫ

Пишу тебе ad Marginum. По правде,
Мне не близка архитектура Гауди –
Майолика цветоподобных стен.
И в том числе я не согласен с тем,

Что был он вправе на скале Саграды
Среди библейских – суть сакральных – сцен
Влепить себя в друзья Христу и всем,
Кто за свои труды не ждал награды.

Так и стоит, как посвященный член.
В одном масштабе с Богом. Я хренею.
В конце концов, мне все равно, зачем.
Нести свой крест – не то, что ахинею.


ИЗ ДУБУЛТЫ

Мариэтта Сергевна, когда уставала от вздора,
Просто вынимала из уха слуховой аппарат.
Аппарат был последним участником спора.
И спор заканчивался в аккурат.

Кто-то еще что-то кричал, приближаясь к выводу.
Но она уже извлекала волос из бороды.
Заодно извлекая выгоду
Из собственной глухоты.

На Майорском рынке я выбирал ей крупную ягоду.
Она ее пробовала, цену столбя,
Похожая на старую горбатую ябеду.
Но ябедничала, в основном, на себя.

По дороге в Дубулты она рвала букет из крапивы,
Не обжигаясь, хотя это был не люпин.
Она говорила: я была не из красивых.
Она говорила: Блок меня не любил.

Слуховой аппарат шел отдельно в ее кошелке –
Ей не важен был никакой ответ.
Все ответы ей стояли на книжной полке
Без малого сто лет.

Иногда она бегала по пляжу. Тоже без улитки в ухе.
Аппарат отдыхал на столе, как вопросительный знак.
Потому что перебои в собственном сердечном стуке
Она хорошо слышала и так.

Это был никакой не бег, конечно,
А нечто вроде рапида спортивной ходьбы,
Когда человеческие конечности
Уже отстают от судьбы.


ДОНОР

В отсутствие почты нас мучает только отсутствие почвы.
Я точно не буду ни донором сердца, ни донором почки.
Тут – трубка из стали, там – камень с яйцо глухаря.
И возраст не тот, не формат, на арго говоря.

Похоже, что я упустил, проворонил контрольное время.
Ни киллер меня не свалил из макарова в темя,
Ни байкер не сшиб, ни вираж не отправил в кювет.
Я не был убит на дуэли, как русский поэт.

Станцовано нечто. Но это не то, не ментальное танго.
Порою мы трогаем грудь под рубахой, как Данко.
И чешем какое-то время. А с трех до пяти
Мы точно желаем кого-то продолжить, спасти.

Мы – боди. Но вроде зачитанной книги с заброшенной фермы.
При здешней свободе еще мы способны быть донором спермы.
И донором хохмы – я выдал, а кто-то понес.
Что, впрочем, не сложно, поскольку не нужен наркоз.


ИЗ ЯФФО

Брожу по Яффо, почти пустынному по ночам,
Где каждая ветка терновника просится в оду.
Купаюсь в Средиземном, над которым еще летает прах палача.
Я бы не засорял эту воду.

Палач пережил последнюю жертву на семьнадцать лет.
Жаль, что его не выкрали в сорок пятом,
Чтобы перечитать ему поименно весь список жертв –
Шесть миллионов. Без пропусков. Атом в атом.

Я бы заставил его повторять каждое имя, пряное, как тузлук,
И смуглое, как олива на здешнем норде.
А если бы он не выговаривал какой-нибудь сложный звук,
Просто бил бы по морде.

Тогда бы он понял, почему отдельный народ,
В отличие от других нормальных народов,
Пишет свою историю справа налево – наоборот,
Как плюсуют на счетах костяшки шекелей
И агаротов.



СКЕРЦО

В доме, где я бываю по воскресеньям,
Даже весной пахнет чем-то осенним:
Осень сухой икебаны возле камина,
Осень хозяйки, осенний орех пианино,

Лист литографии в рамке «Октябрь в Петергофе».
Осень. Пока хозяйка готовит кофе,
Мы иногда, коротая неловкий момент,
Приоткрываем серийный ее инструмент.

Медлим. Усаживаемся. Разминаем пальцы,
Долго, как это делает маэстро Паулс.
И наконец начинаем перебирать
Клавиши, как бы намереваясь сыграть

Нечто из Баха. Хотя не играем в натуре –
Мы не читаем нот, не просекаем тембра.
Пальцы идут, спотыкаясь, по клавиатуре
Так, как слепые по переходу «зебра»,

Щупая тростью асфальт – то диез, то бемоль.
Это моя черно-белая старая боль.

Осень. Теперь уже поздно учиться. Обида.
Но мы умеем в гостях не показывать вида.
Трогаем до, получаем и слушаем звук.
Пробуем тремоло, пользуясь ловкостью рук…

Атомный кофе дымится, хозяйка садится,
Мы заставляем себя по живой закруглиться
Тем, что умеем, что знает каждый дебил:
Чижик – пыжик, где ты был?

ЗАКОН ГОРИЗОНТА

Закон горизонта, открытый прошедшей весной,
Открытый спонтанно, открытый именно мной
И поданный вам через именно вашего посланного,
Гласит, что чем больше мы сущностный мир познаем,
Тем больше и больше массив неизвестного в нем.
Другими словами – о равенстве познанного и непознанного.

Черта между ними и есть нулевой горизонт,
Который мы видим, конечно. Но в том и резон,
Что эта черта виртуальна. А главное – двигается
Со скоростью, равной движению мыслящих тел,
А также движению опытов, поисков, тем.
Что в общем-то знает любая ученая пиголица.

Юм делает шаг – и черта отступает на шаг.
Кант смотрит в бинокль – за чертой возникает аншлаг
Другого анклава и новая линия знания.
Цейс как-то сказал, что система шлифованных линз
Дает не детали, а дали от Йены на Линц,
А в окна подглядывать – это школярская мания.

Он это сказал на суде, разбирающем иск
К нему и заводу от местной красавицы Икс,
Чья спальня и ванная были с открытыми окнами,
И клерки конторы напротив ее номеров
Шутя проникали под честный красавицин кров,
Играя цейсовскими биноклями.

Спор свелся к наличию двух философских систем.
Судья был агностик. И дело закончилось тем,
Что мир объективно, бинокльно непознаваем.
С чем я не согласен. Как равно неверно и то,
Что он познаваем навылет, насквозь, на все сто.
Что я и открыл, возвращаясь последним трамваем.

Рассчеты свои я отправил с посыльным для Вас.
Уже миновало не менее года на глаз,
Что, в общем, немного для шведского менталитета.
Но все же позвольте напомнить, имейте в виду,
Что я беспокоюсь в палате, надеюсь и жду
Ответа от Нобелевского комитета.

ВРЕМЕНА

Сколько смертей в сигаретном ящике –
Знает точно один минздрав.
Но если он думает, что есть настоящее
Между прошлым и будущим, он неправ.

Настоящее – просто морфологическая прошва.
А в бытие времен, работающих без слов,
Есть только будущее, переходящее в прошлое
Где-то в шестеренках стенных часов.

Фокус называется жизнью, между прочим –
Вхождение дней и выхождение дней.
Просто будущее все короче.
Просто прошлое все длинней.

Прошлое – материально обитаемо.
Оно непоправимо, как слепок, след.
Я вам открою маленькую тайну:
Никакого будущего тоже нет.

Что это такое – будущее время?
Некая опция, зазеркальная муть,
Куда кукушке с глазами еврея,
Выскочившей в полночь, хочется заглянуть.

Есть только прошлое, висящее за плечами,
Как сидорок или континент,
В котором все твои радости и печали
Уже затвердели, как вчерашний цемент.

Кто ты такой без прошлого? Некто.
Как залетевшая в комнату моль.
Скажем, мужчина без плюсвамперфекта
С точки зрения женщины – ноль.

Вот прошлое женщины – это уже бессонница.
Обычный вариант объявлений из газет –
«Мужчина с прошлым хочет познакомиться
С женщиной без прошлого. Средних лет».


ххх

Пустая миска. Свет огня
Дорога от порога.
Собака смотрит на меня,
Как я смотрю на Бога.

Ей кажется внизу, у ног,
Что там, где светят очи,
Все знает белокурый Бог,
Все может, если хочет.

На невидимке поводка,
Соединенной с небом,
Ей кажется: моя рука
Неистощима хлебом.

И если я повел плечом
Или напрягся станом,
То, значит, кормчий увлечен
Своим, небесным планом.

Он ведает, куда ведет
По водам и дорогам.
Но ничего не знает тот,
Кого назвали Богом.

В ОЖИДАНИИ СУДА

Пока мы спали в загородном доме
Как тот инсект в осколке янтаря,
В двенадцать на столе-аэродроме
Перевернулся лист календаря.

Отклеившись от следующей даты,
Он, впитывая воздух суховатый,
Сам выпрямился и улегся сам
На прежний день. Как счетовод в ермолке,
Как бы следя за жизнью по часам,
Икающим от старости на полке.

Такому педантизму был бы рад
Ну разве зек, проснувшийся от вони
На зоне, где не в очередь смердят
(Параша отделяема от воли
Не стенами, а частоколом дат,
Обычно отмечаемых на койках).
А нам куда? Нам разве на парад?
Нам дали срок, но не сказали, сколько.
Об этом никому не говорят.

Мы тоже дни считаем, но иначе.
Зек – до свободы, за которой, значит,
Начнется жизнь, какая ни на есть.
Там ясно все. Другое дело здесь,

Где мы расположились на свободе.
Здесь время – не оттуда, а туда.
Здесь дни считают, вычитая. Вроде
Живут здесь в ожидании Суда.


С ТОЧКИ ЗРЕНИЯ МОЛИ

Что добавляет перца и соли
На дефиле – это пыль и пот.
Мода с точки зрения моли –
Это всего лишь десертный понт.

Скажем, линия кроя Гальяно,
В принципе, не мешает есть.
Разве что солоно, терпко, пряно.
Лучше бы стопроцентная шерсть.

От натуральных времен Марцелла
В смысле политики шва и длин
Что изменилось для моли в целом?
Только способность жрать анилин.

Минимализм – это жмотство людское:
Тоньше и меньше. Почти совсем.
Только в эпоху средневековья
Моль не имела больших проблем.

Знает она, пролетая мимо
Звездных бикини: скудны корма.
Мир возвращается к моде Рима,
Не закрывающей ни холма.

В голодоморы, в эти моменты,
Думает моль, подлетая к бюстье,
Главное – не влипнуть в аплодисменты
Клайну, Кардену или Готье.


ПО ВЕРТИКАЛИ

- Бывали ль вы?..
- Нет, не был я в Париже.
И дважды не был в Индии уже.
- А Лувр? А львы?..
- А стала кровь пожиже.
Пониже планка. В штопанной душе

Случилось так, что никуда не тянет.
Нам все равно, как там островитяне.
Ошибкой в Пизе нас не удивишь.
Прочтем. Посмотрим в атласе Париж.

Мое авто все больше любит мойку,
Ремонт, уход, ожиданных гостей,
Болтливую соседку-марамойку,
Все реже мы впадаем в паранойку
Дорожных карт и пятых скоростей.

Географ Верн не выходил из дома.
Рабочий стол есть род аэродрома.
В конце концов, бывает, воспаришь –
Слетаешь и в Париж.

Перемещаясь по горизонтали,
Мы дрючим глаз, пьем кофе под зонтами
Венеции, считаем этажи
Эмпайра, шевелим культуру майя,
Пока не поперхнемся, понимая,
Как вертикальна, как отвесна жизнь!

Как время к пульсу жмотно и пристрастно!
И фраза, ветродуйская слегка –
Остановись, мгновенье, ты прекрасно –
Не так уж от порога далека.


МОРСКОЙ ПАРОМ

1. Брак борта с берегом герр капитан расторг.
Пошлепали. Вкус воздуха кристален.
Морской паром Санкт-Петербург – Росток
По выходным проходит через Таллин.

Но иногда проходит через шторм,
В который ты, конечно, попадаешь
Как бы затем, чтобы судить о том,
Зачем живешь или за что страдаешь.

А может быть, затем, чтобы понять:
Изнанка есть не только у рубахи,
Но и у вас, когда с аза по ять
Вас вывернет навзрыд на полубаке.

Не скажешь точно, отчего блюют –
От страха, перепоя или качки.
Десятка два – за борт, два-три – на ют,
Все остальные – на ковры кают.
Но это – гордецы или гордячки,

Желающие сохранить лицо.
Спуститься в бар. Курнуть как не бывало.
Послать воздушный. Заказать яйцо.
Пофлиртовать, как будто не блевала.

Внезапно срыть, как бы на чей-то зов.
На блев! До слез, до боли, до заначки
Под противоугонный вой с низов –
С гаражных дек,где шизанулись тачки.

2. Блевать за борт имеет разве смысл
Последнему, стоящему по ходу,
Поскольку от морских и прочих брызг
Не отвернуть ни вам , ни теплоходу.

Изнанка тела вылезает вон
Хотя бы в шторм на Балтике. Но хуже
С изнанкою души: наш органон
Так сделан, что она всегда снаружи.

Не зря по декам, как медведь-шатун,
Снует в своей папьемашиной шляпе
Миссионер, похожий на Сатурн,
Сканирующий плевелы и шлаки.

Он не блюет, как бы имея блат,
Поскольку он – распространитель библий.
Он бы распространял их всем подряд
Даже тогда, когда бы все погибли.

Берем. Известно, что порой паром
Заходит в порт, где не бывает чаек.
Там, правда, капитаном - герр Харон.
Но там хоть не блюют: там не качает.


АМОК

У ваших брюк заело зиппер.
Такой уж день сегодня выпер –
Все невпопад, не в счет, некстати.
Вы потеряли смысл в цитате
Замысловатого Камю.
Вы говорите: баста! хватит!
Кому? Неведомо кому.

Истерика. Ключи. Машина.
Час пик. Объездов мешанина
Шурупец в корде мишелина
На скоростном кольце. Адью…
Как выживший при катастрофе,
В кафе вы заказали кофе –
Вам приготовили фондю.

Нет, вы не верите в приметы.
Но дым от вашей сигареты
Идет не вверх, а вниз, что странно.
И физикату вопреки –
Ваш череп, как стакан нарзана,
Где с внешней стороны стакана
Расположились пузырьки.

Воды!- кричите вы уроду.
Официант несет не воду,
А телефон со льдом в посуде
Со снятой трубкой, что, по сути,
В приметах – белое пятно.
Он приближается, мерзавец,
И вы, запуганный, как заяц,
Ему орете: номер занят!
А он на ухо: вам письмо.


ЯВЛЕНИЕ

Не надеждой, не славой, не златом, не жемчугом,
Не библейским дождем –
Бог приходит к мужчине в обличии женщины.
В этом я убежден.

Он приходит однажды в деянии будничном.
Хитрость Бога проста:
Все, что хочет сказать он мужчине о будущем,
Он кладет ей в уста.

Он доспехи войны забирает у воина –
Щит, кольчугу и меч.
Все, что нам по любви в этой жизни позволено,
Отдает ей стеречь.

А еще наперед золотые, краплаковые
Он дает ей свои образа.
Чтобы только она над мужчиною плакала
И закрыла глаза.

И тогда он уходит, никем не замеченный.
И глядит, как на землю луна.
А в каком из обличий приходит он к женщине,
Знает только она.


ПОЛОВИНА

Ты говоришь, что тебе хорошо одной –
Твой понедельник и твой очередной выходной.
И вообще, ты самодостаточна неформально.
Говоришь, что твоя природа умеет молчать,
Что нельзя не кончить письма, но можно его не начать.
Я говорю: самодостаточность ненормальна.

От неначатого письма у статуй опадает листва.
Самодостаточны только двуполые существа –
Плоские дождевые, простейшие, планки.
В принципе, неплоха у двуполых судьба –
Не иметь проблемы партнера. Эти любят сами себя,
Как онанисты и мастурбантки.

Других двуполых не знает никакая из школ.
Все остальные – это простое природное пол.
В смысле – не целое, а половина.
Что сопрягает одну половину с другой?
Нечто, сравнимое с вольтовой дугой.
Любовь есть межполовая пуповина.

Не любовь к кому-то конкретно, а любовь вообще.
На уровне тканей, крови, клеток, бунтующих не вотще,
А только при приближении андрогена.
Стружка металла встает, едва завидит магнит,
Мы надеваем не то, что согревает или моднит,
А то, что фонит, что принимает антенна.

Вот половина идет в облаке радиоволн.
В счетчиках Гейгера зашкаливает радиофон
От полураспада юбочного разреза.
Встречный радар, коснувшись ее руки,
Скручивает себе шейные позвонки.
Отвечает даже железо!

Парный принцип заложен даже в одной
Половине. В тебе, раздетой под ноль,
Зеркало отмечало бы только пары.
То есть симметрию, а не длину ноги.
Не высоту бедра, а дубль дуги –
Двойственность целого, а не звук гитары.

Только тот, кто стоял бы тогда за твоей спиной –
За портьерой, за ширмой, вообще за стеной,
Но принимающий волну, идущую, как лавина,
Точно знал бы, что по эту сторону зеркала и по ту
Все равно не два существа во всю наготу,
А одна обнаженная половина.


СПЕКТРАЛЬНЫЙ АНАЛИЗ


Амфитеатр городища. Две-три загорелых попки,
Снимающие кисточками культурный слой.
Профессор, ведущий археологические раскопки.
И скелет, обозначенный фишками. Сам не свой

Оттого, что раздет в этом культурном слое
До позвонков, до ребер. До того он при свете гол,
Что студентка - в шортиках на честном слове -
Пытается определить пол.

Но не так, как мы, а циркулем и рейсшиной,
Бесстыдно касаясь самых укромных мест.
Весь парадокс в том, что женщиной или мужчиной
Человек становится, уже имея скелет.

Двести восемь косточек от Господа Бога.
Ни одной лишней, специальной для эМ и Жэ.
Число позвонков и ребер у того и другого
Од-но-и-то-же!.

Разница между нами, как между июнем и июлем,
Если убрать все выпуклости, впадины и окрас.
Что же мы с тобой так смертельно воюем,
Напяленные на один и тот же каркас!

Что же мы друг в друге так жаждем, покуда живы,
Так обнимаем в полночь, сплетаясь вдруг,
Что если даже рук у нас больше, чем у Шивы,
Нам все равно не хватает рук!

Если нас и найдут через тридцать веков канальи,
То как двуглавого зверя в глубине пласта.
И не скажет никакой спектральный анализ,
Почему не выдержал ни один локтевой сустав.

И почему глазницы твои – на Москве, а мои – на Польше.
Словно ненависть их развернула, не жалея жил.
Все равно, тот, кто умер, тот знает больше
Тех, кто жив. Кроме тех, кто еще не жил.


ПОКА

Тот химикат, что возвращает нас
Из дурноты очарованья в чувство –
Не нашатырь, а зеркало. Анфас,
Как бы заметил доминошный ас,
Мы в нем - не дубль шесть, а дубль пусто.

В зеркальном лифте глядя на себя
(я – на себя, ты – на себя отдельно),
Мы понимаем все. Ну не судьба.
Одна на двух болезнь была смертельна.

Влюбленность есть классический недуг,
Легко передающийся от взгляда.
Коварен тем,что убивает двух
Как раз тогда, когда проходит вдруг.
День исцеленья – это день распада.

На этаже мы говорим: пока.
С тем выдохом, в котором слышим оба:
До будущего ледника.
Как бы поправил Ной наверняка,
До следующего потопа.



ПАЛАТА

Болеть, конечно, нужно одному.
Не приходи, не приноси глюкозу.
Красавице ей-богу ни к чему
Поэзия, похожая на прозу.

Да-да, привычка женщины жалеть,
Сидеть, стеречь мужчину, как младенца –
Она из прозы, где ему – болеть,
А ей – менять льняные полотенца

На жарком лбу. Но отмени визит.
Мы не хотим ни бритвы, ни заказа,
Ни фей, ни нимф, ни даже немезид.
Красавица – не медсестра запаса.

Палата – не салон и не отель.
Не та постель, что тоже – не детали.
Но главное, что вид не тот отсель
На перспективу за окном и дале.

Вот выживем, отключим кислород,
Повынимаем трубки из трахеи,
Почистим перья – ну тогда вперед:
Брать в плен и завоевывать трофеи.


ИЗМЕНА

Да не в возрасте дело. И дело не в том, что не спится.
(Ствол свечи убывает с начала, а не с конца)
Все равно есть такие слепящие женские лица,
Что даешь петуха – как будто даешь скворца.

Я любил в этой жизни опасно красивых женщин.
(Чище горного снега бывает лишь горный свет)
И красивее той, с которой я нынче свенчан,
Ничего в этом городе просто нет.

Ей от снега дано, ей дано от дождя и от града.
(Тает вовсе не то, что взято, а тот, кто взял)
Все равно не могу отвести вороватого взгляда
От лица незнекомки, входящей в концертный зал.

Если это – измена, то это от сходства.
(Только глядя на копию и понимаешь класс)
Красота – это бедствие. Это такое уродство,
Что нельзя оторвать глаз!

Ничего я не знаю о мраморе теплого цвета.
(У дельфийцев свое, у природы свое ремесло)
Знаю северный лик, обрамленный колосьями лета,
И румянец восхода, упавший с небес на чело.

Если чем я и болен, то зрением. С детства.
(Зряч не тот, кто видит, а тот, кто ослеп на треть)
Наглядеться еще. И еще наглядеться
На саму красоту. И еще. А потом – умереть.


ВСТРЕЧА


Забыто имя. Помню лишь черты.
И запах помню. Помню вкус помады.
Все изменилось – город, я и ты,
Кафе наискосок от Эспланады…

Ну я – плевать. Ну город… Ну кафе…
Но женщина той красоты и взгляда…
Зачем черты небесные, как все,
Стираются от ветра и от града?

Большое время – это тот же рак,
Сосущий хром студенческого фото.
Как хорошо, что в скоротечный брак
С тобой вступил не я, а третий кто-то,

Кто наблюдал… Вот я бы так не мог
Смотреть, как тает воск, идя на убыль.
Как тайну взгляда покидает Бог.
Но раньше глаз он покидает губы,

Как бы намереваясь завершить
Трактат о том, что в этой vita dolce
Красавица имеет право жить
До двадцати. Все остальные – дольше.


WEEKEND

Отсутствие любви меняет нрав.
Характер портится быстрее, чем погода.
И даже с пойлом из альпийских трав
Вам не заснуть до самого восхода.

Вам все не так. Взгляд раздражает вас.
Вы спорите по чепухе. И фразу
«Какой светильник разума угас!»
В ответ на бред вы говорите сразу.

А то еще захочется вождю,
Чтобы не умничал, заехать в репу.
А счет за телефонную вражду
С любовницей адресовать Госдепу.

Вы пьете водку мрачно и до дна.
Но не пьянеете, что попросту накладно.
И мысль о том, что жизнь всего одна,
Вас достает на дню неоднократно.

И женщина, доступнее любой,
Вас не пьянит. Как кукла из диодов.
И что совсем уж – платная любовь
Вам кажется занудством идиотов.

   © Все права защищены

Дозорцев Владлен, 2006

Сертификат Поэзия.ру: серия 983 № 43758 от 11.04.2006

Избранное | 0 | 12 | 6414 | 22.11.2024. 04:22:41

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []