Мне бы тенью тихой выскользнуть,
до зари, да за порог...
Мне успеть бы душу выкупить,
жизни данную в залог...

Желтой гривою покачивает
одуванчик над плитой...
Детство - девочка дурачливая,
смех святой.

В глубине озер разметаны облака...
Было время – запрещали полеты нам, на века.
Было время – нарушали запреты мы, так легко.
Мы махали пистолетами, выбивали "молоко".
Поднимались так беспечно мы в облака.
Жизнь казалась скоротечною, как река...
А потом свернулась омутом, да без дна,
скорбь к которому прикована не одна.

Лист упавший тихо кружится на воде...
То, что было в жизни нужно нам – не у дел.
Но для сердца нерастраченного нет уж слез.
Сединою одуванчиков под ногами у берез
наше солнце рассыпается – будто не было Звезды...
Не сезон нам нынче каяться (не беда, но полбеды) -
что раскаянье досрочное, все зачтут.
Облака затянут клочьями суету,
гладь реки лоскутной тиною приубрав.
Сами строили плотину мы – кто был прав?
Спотыкаются о прутья те облака...
Жизнь – старуха с вислой грудью без молока.
Нарушать теперь запреты нам не под стать.
Да и нежными букетами уж не стать.
Правила возводим сами мы – про запас.
Самолеты над лесами вновь не для нас.
Нас сжует тяжелой челюстью травояд.
Над плотиною расстелется синий взгляд.
И раздастся смех обманчивый, так легко...

В полом стебле одуванчика –
что там в сердце одуванчика:
каучук? Сок? Молоко?...

На плотине белым мелом мы
сложим эпитафи\лог.
Только б жизнь вернуть успела нам
души, сданные в залог...