Из цикла: ГАЛЕРЕЯ МАРКА ШАГАЛА

НАД ГОРОДОМ.

About suffering they were never wrong... W.H.Auden


I


Художник делит линию и цвет
мазки кладя запутанно, невнятно,
пропитывая холст ничем иным,
как жизнью, не имеющей границы
внутри себя. Скрывая связь вещей,
искусство, обращенное в палитру,
терзает зренье, ущемляет нерв
души того, кто держит кисть свободно.
Картина - это смысл, стремленье жить
вне времени, вне суетности мира,
где логика ничто - кривая тень
изведанных пропорций мастерства,
которое, как правило, стремится
опередить грядущие века,
соперничая с прошлыми при этом.
Так легкость твердой, жилистой руки
рождает облака с дыханьем неба,
щекотку ветра, радостный прилив,
тех нежных чувств, зовущихся любовью.
Восторг свободы - вечности полет.


Контраст предельно жесткий.
В черно-синем
над городом влюбленные плывут,
не задевая туфельками крыши
домов, наполовину взятых в снег
зимы, наполовину в зелень мая,
с просветами осенней желтизны.
И в далеке, как розовый закат,
с чахоточными стенами жилище
больным теплом просвечивает холст.
"Прощайте церкви, хмурые амбары,
засовы, ставни, лестница, чердак,
дворы, разрезанные пилами заборов,
деревья, голожопый господин.
Прощай коза и петушиный кукрек,
коты, коровы, псарни, голубятни.
Прощайте все! Мы покидаем вас".
Влюбленные парят. Прозрачность тел их,
сливаясь с бледностью унылого пространства,
нам оставляет синеву одежд
слова какие-то, которых не расслышать.
И девушка, воздушною ладонью
указывая путь куда лететь,
в перспективу вечности роняет
прощальный взгляд на грустные дворы
пустого города, где нет цветов и счастья.
Они свободны, превратившись в сон,
увиденный художником когда-то.



МУЗЫКАНТЫ

II

Что за мелодию играет акварель?
В глухих зрачках накапливая слезы
бумажных музыкантов. Старый Лазарь
Аврэмл* исполняя, топчет снег,
на местечковом холоде. В черте
оседлости согреться невозможно.
Коричневые, желтые тона,
как символ бедности. Нелепые фигуры,
закутанные в черные платки,
остановились, чтобы слушать скрипку,
забыв про зимний холод, нищету.
В забитости угрюмого местечка,
как ржавые проталины весны,
две женщины идут своей дорогой,
в чету забот и с думой о своем:
о детях, стариках, насущном хлебе,
с молитвой, ибо нечего им дать
взамен родных мотивов музыкантам,
и тщетно Хаим клянчит медный грош.


Гротеск печали. Внутренняя скорбь,
просохнув поселилась на бумаге,
с хибарами, где в душных комнатушках
с солено - кислым запахом ночей,
чуть повзрослевши, становились братья
мужьями для двоюродных сестер.
Как звали их?- Ревека, Малка, Сара,
Абрам, Исак, Иосиф, Моисей...
Молчание повисло в сером небе.
И, в полной тишине промозглый ветер
за околоток уносил в бескрайность
сей бесконечный перечень имен.


Вот краски, говорящие на идиш -
коричневый и желтый, в этих двух
не существует пограничный линий,
зажатости первичного рисунка.
Сюжет растерзан. Музыка и быт -
вот две соединяющие части
двух разных настроений, два ключа
к открытию еврейского фольклора.
О, музыканты! Вечная тоска.
Сутулых спин сермяжные голгофы
коробятся на воздухе морозном.
Навечно вкопаны в них римские кресты.


Смычковым прутиком на струнах бедный Лазарь
Аврэмл выводит. В светло-голубых
глазах его, цвет неба Ханаана,
среди полей заснеженных Синай,
меноры редколесья ледяные,
страницы Торы в свитках облаков,
наветов злых, мятущиеся тени
и лица каменные западной стены.
Пусть этот край прослыл вторым Египтом,
но в этом рабстве бешенной судьбы
есть все-таки исход, и знает это
лишь только живописца Божий Дар.

*Аврэмл- народная евр. песня




НЕВЕСТА В ЧЕРНЫХ ПЕРЧАТКАХ


III


Теперь ты в Базеле, уже без жениха,
без зеркала, стоявшего в гостиной,
напротив столика с букетом хризантем.
Твой старый друг тебя давно покинул,
за легкомыслие и ветреность поступков,
за бездну глупостей, девических каприз.
Где он теперь? Спит Витебск иудейский
в сырой ночи. Той, раннею весною
он кажется прислал тебе открытку,
откуда-то из Франции на Пейсах.
Поздравил всех твоих родных и близких,
и, даже бедную соседку вашу, Голду.
Ты молча плакала, тайком от всех молилась:
за те года и за его судьбу,
в беседке сада, рядом с синагогой,
и вспоминала руки его в краске,
его глаза печальные и голос,
как шелест листьев, обращенный в эхо.
Известно, годы иссушают глаз,
как виноград раздавленный в ладони,
что источает сладкую слезу,
которая сверкает на закате
в незагорелых трещинках морщин.
Все ближе к ночи, черной слепоте,
к расплывчатости контуров цвета,
к абсурду времени притягивает фон,
тот, на котором ты остановила
начало века, с ветром перемен.
Твой гордый взгляд на полотне печален.
Апофеоз библейской красоты.
Ты, создана из песен Соломона:
"Прекрасна ты. Пятна нет на тебе.
Спеши с вершин Сенира и Ермона
от львиных логовищ и барсовых хребтов.
Дщерь именитая, любезна ты, как Фирца.
И бедер округление твои,
как ожерелье, дело рук (от Бога)
искусного художника; живот твой
как чаша круглая. Уста твои - вино.
И, волосы твои, как стадо коз.
И, запах из ноздрей твоих приятен,
как запах яблоков", в садах Ершалаима.
Пусть будет так, отныне и вовек.
Твоя любовь воистину от Бога
и красота, но лучшее для нас,
живущих без ее прикосновений,
в ней видеть только
царственный твой стан.
В другие времена, в другом столетье
иные женихи придут к тебе,
с неумолимой страстью стать мужьями,
но ты из них не примешь никого.


Нет полотна без женского начала,
как берегов нет без журчанья вод.
Какая уготована судьба?
Ты, вероятно, чувствовала, знала,
к примеру, что Швейцария тебе
заменит родину и черные перчатки
на снежном шелке свадебного платья,
не снимешь никогда пред брачной ночью,
в душе нарочно пожелав остаться
невестой в блеске масла, навсегда.

Боровиков Пётр Владимирович, 2005

Сертификат Поэзия.ру: серия 913 № 40436 от 20.12.2005

0 | 3 | 3537 | 22.11.2024. 04:31:04

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []