бабушке
Взрывы прогремели на рассвете,
и не надо будет хоронить...
Объявили: "Женщины и дети!"
Боже милосердный, сохрани!
На восток всё гонят эшелоны
немцы, в каждом - с нашими вагон,
сквозь пургу и сумрак, перегоны
к фронту ли? с оружием - в огонь?
Партизаны-то про нас ли знают?
(Гришка, брат, набрёл ли на отряд?)
Оборвётся ль колея лесная?
Вновь сполох! Деревни ли горят?
Стук колёс, скрипят в теплушке нары.
- Плачь, малышка! Нету молока!
Может быть охранник, немец старый,
на разъезде даст нам кипятка.
Подожди, вот высохнет пелёнка
под одеждой, - мокро на спине.
Одеяльце-то уж больно тонко...
Только что не босиком на снег
выгоняли ночью, поджигали
избы (взять бы вязаный платок)!
Партизан по деревням искали.
Фронт давно шагнул уж на восток.
И при немцах жили и рожали, -
я вот, Клавдия из-за реки.
(Как сейчас тепло бы было в шали.)
Да зажгли не наши ль мужики
коменданта в городе по пьянке?
Стук колёс. - Плачь, детка, - ведь усну...
Кто поднимется ль на полустанке?
не взорвёмся, в кофту заверну...
по-чёрному
Дымок прохожий из окошка бани,
У загородки - ветка груши чахнет.
Очаг и пламя, лижущее камни,
Дождя пять вёдер в закопчённом чане.
Здесь тесных стен ночная необъятность,
Скамья, полок - до потолка рукою.
Мы с бабушкой, девчонки... Ох. Обратно
Близка дорога памятью людскою:
В мгновенье ока вырастает ива,
Распахивая в пашню неба крылья;
Встревоженный со сна петух ретивый.
Усталость дня, уборочной поры ли.
В пару кипящем отводили душу
Мужчины и - в субботнее застолье...
О чёрной той убогости мы тужим.
О чистоте душевной нынче молим.
Свистелки
Окошко выходило на восток
И голуби под кровлей ворковали,
Захлёбывался ливнем водосток.
Таились, дети, мы на сеновале.
И впитывали пыльных, диких трав
Запрошлогодних – сны, воспоминанья
И терпкость сена, к нам сюда с утра
Заброшенного, ворох приминая;
Молчание смотрящего в поля
Из-под навеса деда, с леденцами
От курева. Бежали мы гулять
За радугой, летящей над лесами.
К обеду возвращались, сбившись с ног.
А дедушка, с орехами от белки
И хлебом – от лисы, сдержав смешок, –
Мы верили, дарил стрижей – свистелки.
помню
Как-то, дед, стоит твоя груша,
Яблони, поди, чахнут с горя,
Разрослись лопух да крапива,
И никто не скосит. Послушай,
Улетит журавль твой вскоре,
Слышишь, как скрипит сиротливо.
Будет зимовать в одиночку
Твой колодец, с горькой водою.
Рядом разошлась буйным цветом
Винна-ягода хмельной ночкой,
А сажал, была, ой, худою.
Будет ягод много, чай, летом,
Сад, оставленный без присмотра,
Облюбуют птицы-гуляки,
Да полакомится чей отрок...
Нынче, дед, опять алы флаги.
Нынче, дед, опять не приеду.
Приберёт весна на погосте,
Будут птицы все к тебе в гости…
Помню, дед, давай, за победу!
Ноябрьский аист
Взять с гвоздя отцовскую ветровку,
белую от ветра, солнца, пота...
Словно прячась под крыло неловко,
на плечах почую дух полёта.
Не прощально-горького паренья
над ноябрьской незамёрзшей прелью;
не в сверканье ярком - оперенья...
В разговоре с ветром, будто пенье,
светлость возвращения к апрелю...
Я размах крыла к себе примерю, -
нет, да и не дорасту, конечно.
Не сравняться мне к земле любовью,
край крыла закрасившей навечно.
Лишь доверие добра, наверно,
то наследство, что дано судьбою,
эта тяга и к земле, и к свету:
Радостно и ясно... будет утро...
Ветер ли шепнёт шальной, всеведущ,
в памяти ли:
...Сердце, будь же мудро...
памяти..
Две звонкие свечи, что речь живая.
Мятущийся меж сосен ветер, будто
кого-то потерявший, застывает,
дождя тончайшим маревом опутан.
Два сонных мотылька, взлетает пламя
и падает. Нашли то, что искали,
деревья, скорбными вздохнув крылами,
тяжёлые в песок роняют капли.
Два огонька срываясь, воскресая,
спеша молитвой солнечной согреться,
летят.… И тает пауза немая
во внутреннее виденье врезаясь.
Церквушка ветхая мир обнимает
разверстым сердцем.
