МВТУ. Просто проза. Воскрешение памятью

Крутая математика (15.09.1980)

Первая лекция. Ведёт Ирина Дмитриевна Фаликова. И сразу ясно – не школа. Темп информации колоссальный, никто объяснять много не будет. Народу море. Все друг от друга независимы. Да-а, совсем другие отношения. В общем, пеняй на себя – и лови смысл. Потеряешь лекцию – потеряешь предмет – потеряешь учёбу... и гражданскую свободу, как обещают нам товарищи генералы.

Дополнение (16.09.1980)

Вот ведь удивительно. Сидят рядом внешне похожие люди. А внутри – абсолютно несопоставимые состояния. Аудитория 503 расположена амфитеатром, внизу Ирина Дмитриевна рассказывает о некоем «дополнении», обозначаемом большой буквой «С». И люди учатся, а я смотрю на солнце, свет – и эта лекция звучит как стихи. Совсем, впрочем, не о множествах абстрактных. Множества чувств, глубоких, глубочайших – отвечают Ирине Дмитриевне, только она этого не знает. И никто здесь не знает. Дополнение к абстрактной теории – живой человек. Или наоборот? Когда они встречаются – кто-то кому-то из двух уподобится. Обычно такие встречи, увы, гасят жизнь и дух – постепенно, почти неминуемо. Но бывает и иначе.

Солнце, столовая корпуса «М» (17.09.1980)

Через много лет в ранней курсовой богословской работе я описал специфическим церковным языком этот день, приведя и стих, написанный тогда же.

Ученик

         Наша задача найти выход 


         из игорного дома природы.


                               И.Ефремов, «Час Быка»

Некрещёный, но причастный Духу в залог служения миссионер Э. - входит в столовую института. Он вдруг находит в себе чистоту встречи с Отцом - и остаётся верен пришедшей чистоте, сразу смирив суетное в себе. Впрочем, как ученик, он получает смирение почти даром, и его ответный дар - благодарность и горение во внимании к Богу. Труд его виден в некотором приспособлении Дара - и окружения. Молчание стихий в почтении к Пришедшему, застывший в солнце и голубом тумане зал - не обманывают Э. в отношении людей, которые вольны не принять Дара...

Прежде всего, воля, ум, чувства принесены на алтарь возникшего вдруг служения, - благодарность смиряет их. Затем нутро наития вскрывается для освящения - и ум удерживается от падения туда парением внимания в Боге. Кроме того, грехи, прилепленные к душе, темнят её и омрачают радость воли в Боге, но Милость сносит с души ворох грехов.

Теперь творческий взор проникает вовне - и к миссионеру подсаживается некий иной студент, заговаривает с ним, улыбается и верит взаимному добру. Их уже двое - и между ними возникшая любовь завершает круг преображения всего, окружающего сердце Э. Нет уже сна суеты, есть день присутствия Господня и пребывания с Ним. В Него уходит поток общения, не в ночь забвения, а в ясный грядущий мiр, над которым будет одно солнце, одна желанная звезда - этот тихий свет Твой.

В заключение можно привести стихотворение, которое оставил Э. для свидетельства о встречах-миссиях. Оно литературно просто, но вдохновенно, поэтому дополняет рассказ некоторой глубиной.

Средь твёрдого трёхмерного молчанья,
Застывшего в сияньи голубом,
Вошедшее в меня воспоминанье
Мне показалось позабытым сном.

Оно вошло в движенья, мысли, боли,
Открыло дали, улыбнулось тьме,
И с тихой нежностью сменило роли,
Что дням и снам даны в моей судьбе.

И капли звуков, взоров и движений
слились в беззвучном солнечном дожде,
Летящем сквозь решётку параллелей
К сияющей средь вечности Звезде.

Овощная база (сентябрь 1980)

Недалеко от современной станции метро «Черкизовская» - Бауманская овощная база. Арбузы грузят, естественно, тоннами. Я еще советский, поэтому есть со всеми отказываюсь – ведь «народное добро». Брошен клич – кто пойдет ассенизатором? Соглашаюсь, ведь там народное добро (которого тоже много) не соблазнительно. Выдают высокие сапоги, большую лопату. Один из счастливых моментов – стоя по колено в навозе, выгребаю его куда-то и задумчиво пою романтическую песню «Feeling». Много ли нужно человеку для счастья?
Разбираем завалы пустых поломанных контейнеров. Кидаю очень увесистую деталь в сторону, она плавно перелетает через высокое заграждение, но приземляется как-то без звука. «Ты что! Туда же Валерка Таракановский пошёл!..». Молюсь. Тишина. Выходит Валерка, живой и здоровый. Валера не умеет ругаться, Валера – святой человек.

Подарок

Известно, что не всякие подарки можно принимать. Дар от врага никогда не принесёт удачи. Люди проверяются подарками…
Валера как-то спросил: «Тут билеты пропадают. Хочешь?». И я пошёл на концерт в Главном корпусе. Выступали, в частности, Александра Стрельникова (со своей системой оздоровления), Жанна Бичевская и Суханов. Все три встречи стали для меня определяющими, а со Стельниковой мы даже потом подружились.
Некоторые подарки даются как бы невзначай, а помнятся годы.

Отчисление. Первая попытка (февраль 1981)

Зам-дек 1-го курса устало оторвал глаза от бумажек и сказал так тихо, так безразлично, как скользит нож гильотины: «Вы отчислены, Бурыкин». Для него время пошло дальше, а моё – куда-то делось. Часы шли за часами, а я всё стоял у широкого окна рядом с деканатом – и всё новые мысли и образы наплывали в тупеющий ум: армия, слезы родителей, «потерянные годы»... За окнами манила мистика, привычная улётному уму. Теперь она терпела глубокое фиаско... Но жизнь была переоценена, характер взял курс в верном направлении – и через 5 часов я уже широким шагом прошёл мимо всяких мелких деканишек к загадочной двери с надписью «Зам. декана по общим вопросам». Ещё через три минуты растерянный (от бешеной энергетики студента) дядя в сером пиджаке подвел меня к «гильотине» и сказал: «Ты… этого… не отчисляй». «Гильотина» попыталась было возражать: «У меня же план…». Но дядя ответил: «Я сказал», и это было моей козырной картой. О, какая же усталая горечь поднялась к глазам зам-дека 1-го курса…

Последнее списывание (июнь 1981)

Брушлинский, подобно осторожному хищнику, кошачьей походкой пробирался между партами. Его глаза, казалось, видели сразу в четырёх направлениях. Мой учебник предательски соскользнул с колен, на шелест последовал молниеносный разворот «гепарда»: «А-а-а!!». Глаза горели, от возбуждения у него перебило дыхание. Наверное, с таким криком забивает коров пьяная от горячей крови дикая кошка. «Два!». Я встал и вышел из зверинца. Больше никогда, никогда не буду коровой. И перед Богом-то стыдно, и перед людьми.

Первая картошка (сентябрь 1981)

Бетонный барак. Нары. Полно паутины и сопутствующих насекомых. Внизу норы крыс. Судя по размерам этих нор, кошкам сюда лучше не заходить. Самое тревожное – спать близко к полу. А вдруг эти звери что-нибудь откусят?
У ребят есть магнитофон. Символом этих дней потом стали композиции группы «Воскресенье» («Один взгляд назад», «По дороге разочарований», «В моей душе осадок зла»), а также какие-то восточноевропейцы, косившие под «Пинк Флоид».
По ночам на небе столько звезд! - Сколько в поле несобранной картошки. И тоже мелочи гораздо больше, чем крупняка. А Млечный Путь касается одним коромыслом далекой Москвы.
Деревья на солнце ярко-желтые и багровые, воздух свеж и чист. Ясное небо взрывают, переходя звуковой барьер, блестящие военные птицы с переменной геометрией крыла. Местный тракторист, кадрясь к Знобищевой и Фединой, называет меня из ревности «кодексом». Наш трактор весело тарахтит и несется по сухим пыльным грядам… «Куда ты несешься, русская птица-тройка?»

Встреча

В ночи я читал стихи Колпакову, а на следующий вечер подходит, кажется, Емелин – и уводит в ночь поговорить. «Прочти-ка стих… Нет, не этот… Да-да, вот, он…».

Ночь. Просыпание. Шорохозвон.
Звонодрожание тела.
Сердце трясёт. Сонный взгляд устремлён
В то, что не видит предела.

Ты поднималась, как чёрная ночь,
Руки, как крылья, взлетели,
Тяжелозмейные волосы вновь
Чёрной копной разлетелись…

Я читал и читал. Давящая необходимость на кого-то работать, зачем-то учиться – сменялась свободой творить так же легко, как рождается слово.

…"Ты возрождайся!"- пел хор во тьме,
"И поднимайся!"- гремела песня,
"И опускайся!.." - шумел в вышине
Грустью небесной таинственный вестник…

То, что скрыто в нас, вдруг становится правдой момента, когда встреча людей – не на уровне болтовни.

…Пой, звонкий голос, счастье неси!
Пой над планетой, ещё не свободной,
Чтоб твоя песня о Синей Руси
Стала навеки народной.

Вернувшись в барак, встречаю удивлённые глаза Сообщикова – «Что с тобой?». -«А что со мной?». – «Ты вернулся совершенно другим человеком… У тебя лицо светится. За 10 минут – просто другая личность! Разве это возможно?».
А просто человеку дали подышать.

Кто – кого?

Заговорили о «светлом будущем». Семенкову, видимо, совсем неблизок был мой оптимизм. С усмешкой бывалого человека он проговорил: «Ничего, мир тебя изменит». – «Скорее я изменю мир, чем он меня». От такой наглости Семенков поперхнулся. «Ну ты… Посмотрим». Да… Скоро уже можно будет смотреть, кто кого изменил.

Точное попадание

Игорь Бевз не жаловал мышей. Очередная жительница полей была им несома за хвост прямо к вертикальной выхлопной трубе трактора. Наверное, это очень смешно – наблюдать, как мышь становится космонавтом. Но последним смеялся в этот день не Бевз. Остановить его мог успеть только снайперский бросок картошки – и он попал в цель. В самую десятку. Мышь бежала к своим мышатам, а Бевз сидел на грядке и, наверное, думал о потерянном достоинстве, а также о том, что его можно восстановить. А ещё он думал, наверняка что-то значительное, о верном друге мышей, Альберте.

Кузнецов

Отработав с кукурузой, мы завалились на траве, кто где. По обыкновению, я стал насвистывать Артемьева. «Эдик?» - раздался голос. – «Ну да, Эдуард Артемьев». Так мы повстречались с Володей Кузнецовым, другом Валерки и тоже спортсменом. Эта встреча длится до сих пор. Мир разделился тогда для нас на тех, кто потрясён Аремьевым и Васильевым (Костей, художником) – и тех, кто их в упор не замечает.
«Что у вас может быть общего с Володей?» - спрашивал Валерка. Оказывается, мы при встрече замечаем лишь грань человека, близкую нам. Остальное остается за гранью нашей ограниченности. И именно поэтому можно бесконечно удивляться человеку, открывая в нем все новые пути и стороны, ранее недоступные нам.

Незримая драка (17.9.1981)

Сидим со Шкляровым у метро «Бауманская», через дорогу в сторону храма – и едим мороженое. Подсаживается женщина лет 50-ти. «Помогите мне!». Сложная житейская история. Ее разлучили с сыном, лет семь назад. Встречаться не дают, а сыну на неё наговаривают – так что он, 19-летний, уже её ненавидит. Послушал Шкляров, послушал, попрощался – и пошёл. Реакция совершенно естественная. Но беспокоился за меня – женщина-то явно со сдвигом, заведет куда-нибудь бедного Алика – поэтому не ушел Сережа далеко, а стал издалека присматривать.
И как в воду глядел Шкляров. Доверчивый Алик согласился женщине помочь (с тяжелым, впрочем, сердцем – а вдруг обман?). Потерял из виду нас Сережа. Попадаю я к дверям квартиры сына этой обезумевшей от горя женщины. Выходит статный молодец и с изумлением выслушивает свою интимно-семейную историю. «Я бы Вас сейчас спустил с лестницы… если бы это были не Вы… Но к матери я не выйду, встречаться с ней не стану. И вообще, у моей жены сегодня День рождения – и оставьте нас в покое».
Он ушел, а я остался на площадке. И не ухожу. Потянулись косяком гости – к жене. Каждый меня осматривает. Хозяевам явно неловко. Но тут вышла напасть. Мы со Шкляровым не только мороженое ели, но и чем-то его запивали… И, чувствуется, немало. Убежать в ближайшие кусты? А вдруг хозяин в это время сломается, выйдет – а меня нет! Часа через два я понял, что скоро взорвусь. Еще через час вышел сын – и его друг. Одетые.
Мы идём к тому месту, где уже несколько часов ждет нас женщина. Но вдруг восприятие обострилось, и я предчувствую, как друг сына сейчас спросит: «Сколько Вам лет?». Я отвечу: «Восемнадцать…». Он скажет в ответ: «А мне тридцать четыре!». А что отвечу я ему? Думаю. Отвечу: «А ей пятьдесят четыре!». И тут же диалог воспроизводится в реальности, вплоть до интонаций. Друг сына замолкает. Мы встречаемся. Мать и сын говорят – а дальше Бог им судья. Я бегу в высокие кусты.
Одна мысль по дороге домой – вот сейчас кругом все кажутся друзьями, но зло скрежещет зубами, и по духовному закону должен быть сильный ответный удар. Когда он будет?
Он пришел на следующий день.

Сдача. Лефортово (18.9.1981)

По дороге из общаги, со Дня рождения Зюзько, сильно спотыкаюсь правой ногой. «Примета, однако!». На остановке от толпы отделяется группа крепышей и молча начинает нас бить. Милиционер свистнул – и убежал. Побежали и мы. Силы меня оставили – и один из крепышей, догнав, сбил меня с ног. «За что? Я же добрый!». Я вскочил, но последовал новый удар – и странно, парень бьет в лицо, но попадает косо, почти его не задевая. И тут возник Бевз. А еще пытался помочь Шкляров (и страшно пострадал).
Возвращаясь домой, в каждом встречном я невольно видел бандита, загнанно озирался – и понимал, что главный удар зло наносит в душу, пытаясь посеять внутри людей и между ними недоверие, страх и ненависть.

Вечера (13.11.1981)

Когда кончался день и гасли лампы в Главном корпусе, он затихал – казалось, что только снег за окнами, пустые комнаты – и ты – в неслышном разговоре, из трепета рождающем стихи.

В институте под вечеp
В стоваттных лампах гаснут свечи,
Наpод идёт домой.
И в одиноких коpидоpах
Уж не слышны людские споpы.
Работу кончил многоликий коллектив.
Тепеpь уж ночь...
Вдаль к звёздам улетают звуки,
Моpозный воздух pазpывая
На тысячи искpящихся кусков,
Что падают на землю блеском снега...

Вторая картошка (сентябрь 1982)

Шкляров. Поле

Серёжка – откровенный человек. Как здорово – уйти в поля, беседуя о вещах, не любящих огласки. По сути, мы имели время выстраивать любые отношения, которые хотели. Природа, воля, отдаленность от дел. И мы, имея время, были щедры на него – и дарили друг другу много опыта, памяти. Наверное, все это как-то прорастает, с годами, в нас и в наших ближних.

Таракановский. Чемпион

По вечерам Валера выбегал в поля на тренировку. Трусцой за час ты выжимаешь из себя такую бездну всяких шлаков, что чувствуешь, усталый – оздоровел! Валерка – чемпион МВТУ. И он учил меня бегать. Бывало, убегаем далеко в тёмную ночь, над нами дергаются звёзды в такт движению. А усталости нет – бежим небыстро. Дальше тренировка – чтобы не остыть – и обратно. Прибегаем в палату – хоть выжимай. Но силы не убавилось, напротив. И чувствуешь, что ты – победитель. Не над кем-то – над собой, над ленью и неорганизованностью своей.

Друг

Остался я один. Болел? Отпустили раньше с работы? Хожу у корпуса. Вдруг – крупная собака. Подбежала и смотрит. Отбежит – и снова смотрит. Зовет то есть. Повела меня на озеро. Там мы стали с ней играть – сначала попугали рыб, затем – в догонялки, потом в прятки. Инициатор игр – она. Причем мы менялись, как это принято у людей. Часа через полтора собака задумалась, внимательно поглядела в глаза – и натурально попрощалась, давая понять, что игра окончена. Ушла она, не оглянувшись. Так меня эксплуатнули, но я нисколько не жалею, а очень той собаке благодарен. Мы, люди, крайне слепы в своей видовой гордости.

Диалог

Утром набежал туман. Нас увезли в поле, и мы разбрелись. Встало солнце. Но туман столь плотен, что вместо круга – сияние. Кругом. И я заблудился в поле. Только солнце – и ты. Туман ползет по плечам, струится в лучах солнца под ногами. Ярило стало древним богом, с которым к месту побеседовать. Эта беседа длилась полчаса. Опыт свободы от людей, опыт диалога с природным миром – даётся не часто. Поэтому им важно делиться с другими, хотя бы вот так, в нескольких словах.

Колпаков. Музыка

Серёжа наиграл дивную вещь, мелодию. Свою? А потом детскую песню – «Навстречу солнышку». Музыкант! Хозяин душ человеческих. А вскоре я с ужасом слушал с магнитофона что-то ансамблевое. Оно наползало, копошась темной псевдокрасотой – властно, уверенно и тупо – поверх души в моё сознание, а я с отвращением и отстраненностью оценивал эту силу. «Да, плохи дела в нашем обществе, если утверждаются такие ритмы. Дай им власть – съедят мирный Союз с потрохами». Разложение начинается с души. Блажен сохранивший свой свет в наползающем мраке.
Сережа Колпаков, как и я, имел раннюю встречу с духом Клиффорда Саймака, с его странной книгой («Почти как люди»), похожей на свет в темноте. Это фантастика, открывающая новые двери реальности. Наверное, и музыка – делает то же.

Фантастика

Холодно. Ночь. Надо выбежать «до ветру» - быстро, чтобы не простыть. И вижу фантастическое зрелище. Огромный серп месяца царствует над пустынным полем. И рядом с ним ослепительный Сириус иглится в морозном воздухе. Полусонное сознание открывается какой-то иной жизни. «Не то, что мните вы, природа!». Дверь в запредельность небес растворяется в ночи.

Экзамен (февраль 1983)

Мы сдавали МСС. Не буду расшифровывать, кто знает – поймёт и так. Тензорное исчисление – лишь одна из ступенек на крутой лестнице этого предмета. Его всерьёз не знал никто вокруг. Может быть, кроме одного из преподавателей – уж очень лобастая была голова и уверенный вид. Поэтому экзамены наш крутоголовый Ионов вел милостиво – раскладывая билеты по порядку: то ли от начала к концу, то ли наоборот. То есть надо выучить по два билета и идти по очереди. Но ведь – обман! Так что мне не дано было в этом участвовать. Под изумлённо-насмешливые взоры я вышел из аудитории, где оглашен был тайный «договор». Впереди появился куратор кафедры: «Как дела?». – «Вот МСС нагрянула». – «А ты возьми мои конспекты!». Надо сказать, что это был легендарный куратор, и именно своими конспектами – ясными и полными. Чёткий почерк, разноцветные чернила… Повезло!
Третий семестр подряд я должен был провести время после экзаменов в больнице – третий раз внутренний нарыв должны были взрезать. Обычно на последний экзамен я шел из последних сил, а в этот раз динамика процесса была быстрее – сдать один экзамен я не успею…
И вдруг процесс развернулся – врачи разводили руками. Я читал конспекты, а болезнь против всяких законов стала отступать. На экзамене, обведя взором оставшихся «безнадежных» (неготовых даже ответить по «договору») Ионов сказал: «Ну-с-с». Но первым из них он выслушал меня – честную исповедь по конспекту. «Так, а третий вопрос?». - «Не знаю, не успел прочесть». – «Вы читали подряд??». – «Да, просто не успел». – «И все запомнили???». – «Конспекты хорошие были… Не мои». Пауза. «Молодой человек, я ставлю Вам четыре – за чистосердечное признание».
Когда я вышел с обогащённой зачеткой, то почувствовал, что экзамен сдан не сегодня. Сегодня лишь поставили оценку.

Мытищинский машиностроительный завод (лето 1983)

Нас поставили сразу в ночную. Коллегами оказались глухие и немые. И неспроста – шум был такой, что без наушников легко травмировать слух. Жара – предельная. Запах… Умолчим об этом. Только беззащитные калеки согласятся здесь работать за гроши. И студенты, естественно. А работа… Представьте станок, на нем в опоку засыпается земля, затем полученное с помощью подъемника надо перевезти на конвейер и начать все с начала. Ручек управления – около 15-ти, конвейер – быстрый. Поспешишь, чуть ошибёшься – вся земля на полу. Значит, после смены (ночной) будешь час убирать под ругательства сменщика, ехать в Москву, потом сквозь неё, потом спать 4 часа, есть – и ехать обратно, опять в ночную.
А сзади, с конвейера, где заливают металл, сыплются раскаленные брызги в полторы тысячи градусов Цельсия – и застывают у тебя под ногами.

Счастливый случай

Так и случилось, что нервы сдали. Я поднял молоток и пошел на Лёшу Гордеева. Причину – не помню. Настоящий русский мат беззвучно сотрясал и так трясущийся воздух. Леша отступал к залитым жидким железом опокам. Кто-то помешал… Видимо, мастер понял ситуацию и призвал нас к работе (сильными жестами).
Мат! Молоток! Невозможный случай для меня… Все-таки, иногда бытие определяет сознание. Впрочем, исключение подтверждает правило.

Простой рабочий человек

А вот еще одно исключение. Конвейер сломался. Ночь. Мы с мастером выходим на улицу дышать. Не курить – он не курит! И не пьет. Сильный человек, с правильным лицом. Как будто со страниц книг Ивана Ефремова. Мы говорим с ним на совершенно разные темы, и я понимаю, что это не просто философ, но – в лучшем смысле эрудит, который и мудростью, и знаниями легко оставляет меня на десять шагов позади. Среди местных калек он выглядит Робинзоном. Он ищет смысла жизни, он спрашивает меня – мальчишку, и слушает. Аномалия? Или скрытый потенциал в каждом?

Душ

Когда нас перевели на вечерний режим, стало возможно принимать душ после смены. Стою, по обыкновению насвистываю под душем Артемьева. И вдруг ребята обнаруживают, что в дырку видно женскую душевую. Что тут стало… Какой ажиотаж. А потом – внимательное молчание. И как мне быть, с моими принципами? Смотрю на этот соблазн, смотрю… И что-то срабатывает, тихое – совесть? Стыд перед будущей женой? Смыл с себя вместе с водою и это затемнение. И пошёл себе дальше – насвистывать артемьевскую грусть.

Охрана труда. Могучий отличник (май 1985)

Крутой преп Орленко еще в 1983-м уверенно пророчествовал: «С троешниками нечего возиться. Толку никакого. Человек не меняется». Мне повезло – изменился. Пройдя в институт со средним баллом 3,53, будучи дважды отчисляем, получив не одну пару на экзаменах, я завершал Бауманский почти на все 5. «Отличник – тот, кто поразительно умеет нелюбимое и скучное сделать для себя временно интересным», - говорил Леви. Среди птиц, на маленьком полуостровке посреди озера в парке «Лефортово», я расслаблял глаза, глядя сквозь деревья на Главный корпус, а затем вновь, почти в удовольствие, учил «Охрану труда». Да, труд нужно обустроить, в этом все дело. Ум и дан для этого – защитить себя от своих же глупых увлечений, от навязчивой привычки творить себе же все сложности, в которых потом мы легко обвиним других…
Свежий воздух укреплял память. Богатство природных впечатлений ее структурировало и проясняло. «Охрана труда» была расщелкана, как орех.

Ненаучный коммунизм (май 1985)

Пиджак – рабочая униформа неуверенного студента во время экзаменов. Это понимают и преподаватели. Поэтому моё появление в свитере на экзамене по «Научному коммунизму» вызвало у препа замешательство – он судорожно искал глазами место, куда здесь можно положить шпаргалку – и не находил. Когда же этот добродушный свитерщик подсел к нему, как к собеседнику, и, отложив в сторону билет, стал говорить «за жизнь» (хотя и на тему билета) – преп сломался, улыбнулся, и тоже стал травить истории из богатой жизни научного и ненаучного коммунизма. Беседа была дружеской, долгой. Мы расстались друзьями – и чуть не забыли сделать формальную закорючку в зачётке, посмеявшись по этому поводу легко и свободно.

Севастополь (июнь-июль 1985)

«Вы вспомните эти дни, как лучшие в своей жизни», - напутствовал нас местный военный, ведя в часть. Мы зря ему не верили. До обеда все делали вид работы, а потом до полуночи гуляли в гражданке по Севастополю. В первый день я, забравшись на дерево, к удивлению местных два часа объедался дикой ягодой, ещё три дня – не вылезал из магазинов с пирожными и тортами… Покупал книги – и читал. Уходил в Херсонес, где меня принимали за десятиклассника и пропускали даром. До полуночи, среди пустых узорных улиц или на берегу моря, сидел один, смотря то на храм, где крестился, по-преданию, Владимир, то на мягкое морское солнце – и писал, писал.
Каждый находил своё, кто-то пропадал ночами, кто-то ездил на мыс Фиолент… Там так высоко, что горизонта нет. Небо без границы переходит в море. Глубоко внизу – облака, а еще ниже летают птицы.

Военные сборы (под Переславлем-Залесским, лето 1985)

Мы пели здесь «Тёмную ночь» и другие старые песни – безо всякой фальши, как свои. Мы ругались (как-то с Румянцевым чуть не подрались), а потом мирились. Мы стреляли из пистолетов и бегали в противогазах, а еще – маршировали без конца. Копали, косили, купались… И по ночам мы пили чай из местных трав – вольные посреди общеармейского обезличивания. Мы помним лица друг друга – разные, дорогие, незабываемые.

Прощание (март 1986)

Собрались мы у Обухова, на «Первомайской». Помню, как куры поворачивались в гриле, как мы жалели соседей, когда музыка переходила на мощные низы. А еще помню жён. Такую сильную волей, внутренне собранную жену Шклярова – и такую миловидную, мягкую избранницу Румянцева. Игорек рассказывал, что они встретились в женском общежитии, когда он туда с кем-то пробрался – как лис в курятник. Смотрел я на эту Наташку, и думал – мне, что ли, пробраться так же в общежитие? Примерно так и случилось. Через двенадцать лет я оказался в женском общежитии, и встретил там свою суженую. И вот теперь мы все вместе. Вернее, почти все… Впрочем, именно все – на этих страницах мы неразлучны, это наша продолжающаяся общая жизнь.


Ушли далеко-далёко Игорь Румянцев и Валерик Таракановский, зам.дек. и многие из учителей, а нам – выходит ещё жить. Но время поджидает, говорят, каждого… И мы верим печальной вести. Пройдет ещё десять лет, ещё двадцать. Как огромный корабль, время рассекает бытие, и когда-то мы сойдем на своём острове. Оставим же кораблю память о нас…
Не обманывает сердце, я знаю – мы все ещё встретимся. Смерть и забвение – не абсолютны, хотя и сильны. Мы воскрешаем памятью дорогих людей, предваряя то, что будет когда-то всерьёз – что живо для нас, не уйдет в небытие. Только, как семя, оно взойдет после долгой-долгой зимы. Об этом говорит вера и мудрость, которые выше суеты и тления летящих дней. А пока – мы живы друг в друге, друзья. Ведь жив тот, кто действует. Хотя бы через нашу память и любовь.

Альберт Бурыкин, 2005

Сертификат Поэзия.ру: серия 839 № 36658 от 12.08.2005

0 | 0 | 2801 | 22.11.2024. 04:45:10

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []