СКАЗАНИЕ О МАРИИ (Глава III, ч. 1,2,3)

ГЛАВА III

1

И в самом деле,
мне уже пора
Задуматься
и подводить итоги.
Окончен бал.
проиграна игра
И осень повстречалась
мне в дороге.

Какие синие
у осени глаза!
Струится ветерок,
как голос Мани,
В ответ которому,
я честно бы сказал,
Что провалил
простой её экзамен.

Я вдруг почувствовал,
что много потерял,
Живя в отрыве
от родни в Лопасне,
Что мой
"определённый интеграл"
С границей жизни
был весьма неясной.

И почему-то
захотелось мне
С двоюродною
искренней сестрицей,
О жизни, проходившей
в стороне,
Хотя б рассказом
потесней сродниться.


Я в детстве довоенном
был как все,
Те пацаны,
что знали летом прятки,
Ну, а зимой,
бесхитростный бобслей
На санках с гор
в Подольском детском парке.

Мне помнится,
я часто убегал
От неусыпных глаз
моей старушки-няни,
Пока меня
какой-нибудь фискал
Не выдавал
за вожделенный пряник.

Но на друзей
все ж жаловаться грех,
Бывало чаще,
что меня спасали.
То из канавы
вытащат наверх,
То их отцы
мои починят сани.

Мать, думая,
что я накоротке
С бедой, вся извелась
от беспокойных мыслей
(Один мой сверстник
утонул в реке,
Другой, сорвавшись с дерева,
разбился).

Я чуть не умер,
но от пневмонии,
И не зимой,
а распрекрасным летом.
Казалось бы
меня угомонили
Подушки кислородные.
Да где там!

В царапинах
от пяток до макушки,
В матроске –
голубой мечте ребят,
При маме молодой
и нянечке, старушки,
Я за проказы
угодил в детсад.

И вскоре
я уехал с ним на дачу.
Мир сузился
и превратился в дворик,
А мама присылала
передачи –
Зеленые конфеты
под крыжовник.

Мои ровесники
вначале, как чужане
Дрались со мной,
и помню, для меня
Тянулись дни
в тоскливом ожиданье
Счастливого
родительского дня.

Вполне возможно,
в скорбном том июне,
И может в день
для мамы скорбный самый,
Она приехала не в срок,
а накануне
С заплаканными
вспухшими глазами.

Я помню
ее белую панамку,
Ее костюм –
сиреневое с белым.
Я подбежал к ней
в майке наизнанку,
По маминым словам,
неряхой загорелым.


Дня через два,
под вечер в выходной,
Её я встретил
возле медпалатки, -
Чужие мамы,
сжалясь надо мной,
В тот день меня
перекормили сладким.

Я, вспомнив ожиданье,
обревелся,
А мама, отвлекая,
рассказала,
Что папу моего
вёз паровоз по рельсам
От моря
и до самого вокзала.

Что папа снова,
чтобы не болеть,
Уехал далеко
и к сыну-непоседе,
Если тот будет
без причин реветь,
Он никогда, как прежде,
не заедет.

Все это,
или близкое к тому,
Я по пути
успел поведать Мане
И преломил сквозь домысл
полутьму
Ответного её
воспоминанья.

2

Не в этой ли
холмистой стороне,
Не этой ли
пропыленной дорогой
Две женщины в толпе,
наедине
Шли с горем собственным
и собственной тревогой.

Одна из них
вдовою шла в родне,
Измученная и бедой,
и гневом.
Другая одиноко
в стороне
С раздумьями
о сыне загорелом.

Как долго,
о, как долго им идти
Дорогою одной
и неделимой.
Одной бежать
хотелось с полпути,
Другой – склониться
в плаче над любимым.

Одна из них,
отбившись от сестры,
Над уходящим
голосила телом.
Другая слезы
постаралась скрыть
Мечтой своей
о сыне загорелом.

О, мать моя!
я узнаю тебя.
Ты так привыкла
быть одной и скрытной,
Что в робости
любимого любя,
Простилась с ним
партийною молитвой.

Не знаю я,
что говорила ты
От имени
Подольского райкома.
Мне помнятся
склонённые цветы
Над фотографией
из твоего альбома.

Она стояла
долго на столе,
Но зимние когда
уже настали сроки,
Ты предала
ту карточку золе,
Чтоб спрятать грусть
у новогодней ёлки.

С тех пор
меняло время сорок раз
Бегущих лет
мелькающие даты
И я иду,
с сестрой разговорясь,
Тропинкой памяти
в заветное «когда-то».

Я слушал повесть
о своем отце
Из Маниных
отрывочных историй,
И отражались
на её лице
Несказанные
детские восторги.

И теплотой
светился её взгляд,
И грусть и боль
сменяло ликованье!
Полвека, больше,
мы прошли назад
И потерять тот сон
не рисковали.

И осень
разговор наш берегла, -
Ни ветерка,
ни пыли на дороге.
Я даже распахнул
свой плащ-реглан,
Чтоб сталось
попрохладнее немного.

А Маня опустила
свой платок
И как-то озорно
помолодела.
В певучий
её тихий голосок
Живой задор
врывался то и дело.

«Когда играли
с Гришею мы свадьбу,
Голодные то были
времена,
Отец твой нам привёз,
хоть сам был слабым,
Ведро картошки
и бутыль вина.

Мы так тогда
отплясывали, пели!
Дядь Миша до утра
играл нам на гармони,
А утром укатил
без канители
Колхозы ставить на ноги
в районе.

Он позже нам признался,
что в тот день
Впервые кровь
пошла у него горлом.
Зато он сколотил
какую-то артель
Крестьян разжалобив
опасным нездоровьем.

Потом уже
велел ему райком
Лечится срочно
в городской санчасти
И двинул, чуть подправив,
прямиком
Директором
в большом лесном хозяйстве.

С тех пор
он приезжал в посёлок реже.
Намается –
подлечится в Крыму.
Но даже
и морское побережье
Не помогло
поправится ему.

Дядь Миша слёг
как раз после курорта.
Всё говорил,
что он, как с продразвёрстки.
Когда его
увидела я мёртвым,
Меня из клуба
увезли в повозке.

Отозвалась
та самая зима,
Которую провел он
в продотряде…
Да что же я
все говорю сама?
А Вы отца-то
помните иль вряд ли?

Сказали бы
побольше о себе,
Как жили,
как росли и возмужали…»
Я вспомнил
свою тему о зиме,
Семейные
заимствуя скрижали.

3

ВОСПОМИНАНИЕ О ЗИМЕ

Когда (до войны) я был маленьким
И няня вдруг ахнет: «Зимить!»
Домой со двора меня пряником,
Бывало, не заманить.

На парк нашей дачной окраины
Зима налетала стремглав
И за ночь остатки опалины
Гасила крахмальная мгла.

Скрывались и все до единой
Рябиновой алой серьги,
И зрели пугливой малиной
В поникших кустах снегири.

На мне мама шарф, беспокоясь,
Затянет, чтоб я не продрог.
Ведь снег мне был сразу по пояс,
А в парке – ни троп, ни дорог.

Я в этой стихии без устали
Трудился на совесть и страх.
Салазки мои были шустрые,
Такие, что ветер в ушах!

Со мною катался обычно
Такой же, как я, бедокур,
Ровесник мой, друг закадычный,
Татарский мальчонка Зиннур.

Охотничий пёс с теплой мордой
За нами пускался вдогон.
Прозванье зловредного лорда
Носил беспричинно Керзон.

Втроем покоряли мы горки,
Скрываясь от няни и мам,
Пока нас, до ниточки мокрых,
Мороз не шугал по домам.

И няня моя только ахала,
Встречая меня у дверей.
А я обмирал от запаха
Заправленных мясом щей.

Когда же я гостем непрошеным
Шёл греться к Зиннуру в подвал,
Нам хлеб в молоко накрошенный
Садыков старшой подавал.

За длинной скамейкой неструганной
Пять ртов, расположенных в ряд,
Без криков, без споров и ругани
Свершали обед, как обряд.

Зима шла замедленно, тихо.
Был день повторением дня.
Но вот приезжает врачиха
Лечить от простуды меня.

Опять воспаление плевры
И, грезя в бреду и огне,
Я снежной самой королевы
Явление вижу в окне.

Она меня манит молчаньем.
Снежинки на ней, как слюда.
В руке её я замечаю
Кристаллик сверкающий льда.

Что, если оконную раму
Ей ветер поможет открыть?
Как страшно, как страшно мне маму,
Подарок приняв, позабыть.

И тут же прозрачный осколок
Летит мне на грудь наяву…
Весь в яблоках красных спросонок
Я маму наутро зову…

За дверью шумит уже примус.
И свет наступил, и заря!
И солнце в окне снегирилось,
В морозных узорах горя.

Я помню вторжение ёлки
В разгар новогодних забот
И нянины кривотолки
Смолкали, когда в разворот

К столу, рядом с гостьей подталой,
Слегка распахнув свой тулуп,
Садился отец усталый
С замерзшей улыбкою губ.

По маминой кройке игрушки
Я клеил, стараясь вовсю.
А ёлка согбенной макушкой
Грустила по солнцу в лесу.

Но в самый торжественный вечер
В стаканчиках стреляных гильз
На ней настоящие свечи
Взаправду горели и жглись!

И было таинственным утро.
Под ёлкой кулёчек лежал.
Изученный мной репродуктор
В дырявый раструб дребезжал.

Кот Барсик, царапственной лапкой
Прикрыв свой чувствительный нос,
Свернулся у печки под лавкой,
Опять предрекая мороз.

Причины мной не изучены,
Но зимами прошлых годов
Морозы были трескучие,
Но не было холодов.

Морозил я пальцы и уши,
И нос мой лупился не раз,
Пока не забулькают лужи
Под крышами спящих террас.

И няня, завидев проталинки,
Руками всплеснет: «Евдокия!»
Когда (до войны) я был маленьким
Все зимы были такие.

А после, в далекой Сибири,
Где вьюги, как волки, рычат,
Меня посетила впервые
Мечта о весенних ручьях.

Как мучился я, когда снилась
Знакомой протоки игра!
Мы с мамой вернулись. Зимилось.
И вновь – ни кола, ни двора.

То время гудело жестоким
Разнузданным эхом войны
И холода первоистоки
Мне издали легче видны.

Взрослея в нерадостном быте,
Я рано остыл и устал.
И трезвый страны своей житель
Я принял в подарок кристалл.

Живет моя мама без гнева
На сына, светла и бела.
Весенних цветов королева
От мамы меня увела.

А няня растаяла воском
Средь вдавленных в землю руин
Села своего Заболотского
У станции Поныри.

Отца век христово короткий
В гражданскую был предрешен.
Ещё с довоенною ёлкой
Однажды он к нам не пришел.

Кот Барсик исчез в одночасье,
Похищен был кем-то Керзон,
Но после военных несчастий
Хвостатых жалеть не резон.

В наш двор небольшой и то пятеро
С войны не вернулось отцов.
Татарин Садыков на «матеря»
Оставил троих огольцов.

Где ж средний из них, Где Зиннурка,
Мой друг первых лет, первых зим?
Однажды, в карман пряча руку,
Кивнул он мне … на магазин.

Но друга я с ходу не вспомнил,
Хватился – простыл его след.
Неторного снега сегодня
На бывшей окраине нет…

Вздыхала Маня,
слушая печально
Минорную мою
полулегенду,
И после осторожного
молчанья
Дань памяти
отдать решила деду.

Виктор Калитин, 2005

Сертификат Поэзия.ру: серия 669 № 32015 от 18.02.2005

0 | 3 | 2404 | 24.04.2024. 19:40:04

Произведение оценили (+): []

Произведение оценили (-): []