В то утро, когда улетела
последняя птица из сада
и он опустел бесконечно,
как дом, предназначенный к слому,
в то утро, в то ясное утро
я вышел в покинутый сад
и, помнится, в первый момент
печали его не заметил.

Напротив, казалось, что он
опять возвращается к жизни,
поскольку с оранжевых крон,
утраченных наполовину,
в то утро еще ни один
оранжевый лист не сорвался,
не взмыл на мгновение к солнцу,
чтоб лечь обреченно к корням.

Но птица уже улетела.
И то, что я счел поначалу
безумным желанием жизни,
в тот утренний час оказалось
пронзительным оцепененьем
такой безутешной печалью,
что лишь вовращение птицы
могло бы хоть что-то исправить.

Но так не бывает в природе.
Она не могла возвратиться.
И в этом "она не могла"
такая жила безысходность,
что я неожиданно понял:
в то утро, когда улетела
последняя птица из сада,
мой сад опустел бесконечно.

Но я это понял не сразу.