1

 

Льеж промозглый и серый, чужие мысли стекают с лестницы Бёрена

на прохожих, родившихся с зонтами в руках.

Я иду в никуда, как письмо без адреса, которое бросят в мусорный ящик.

Четверть века назад я думал, что навсегда останусь здесь чужим,

теперь город узнаёт мои шаги лучше, чем улицы Улан-Удэ,

но одиночество всё так же следует рядом – не тенью, а проводником,

навязанным сердобольной эмиграцией.

 

2

 

Бар прячется между Карре и рекой, как запятая в автобиографии.

Внутри тепло и шумно, бельгийцы смеются, не оглядываясь назад,

бармен протирает бокалы и улыбается своему отражению.

Я ловлю себя на мысли, что давно думаю на чужом языке.

В бочонках стоят лагеры, ламбики, дуббели и трипели –

скучающая компания, ждущая отчаявшегося прохожего,

который пожалуется на жизнь, потерявшую смысл.

 

3

 

Когда я вхожу, пиво реагирует раньше людей –

ламбик весь напрягается, как память после инсульта,

гёз недовольно ворчит, услышав мой акцент,

крик краснеет, как девушка, с которой сорвали блузку,

и мне вдруг кажется, что, в сущности,

местному пиву так же одиноко, как и человеку,

у которого старые друзья застряли в воюющей стране,

а новые так и не проросли в чужой почве.

 

4

 

Я заказываю пиво, как когда-то выбирал женщин –

не по этикетке, а по интуиции,

пью и рассказываю – не по-французски, просто по-человечески:

про одиночество эмигранта, у которого отняли родину,

про деньги, которые похожи на мираж,

про здоровье, скукоженное до формата рецепта,

про умершую собаку, с которой так было хорошо молчать в парке.

Я плачу, и мои слёзы понятны всем без перевода.

 

5

 

Пиво отвечает, каждое на свой манер –

лагер советует быть проще и жить охлаждённым,

витбир предлагает подождать до лета, когда всё само встанет на свои места,

дуббель что-то ворчит о непостижимой славянской душе,

трипель уверяет – будь крепче, не показывай свой осадок,

а гёз говорит, что грусть улетучится, как пузырьки в бокале.

 

6

 

Потом берёт слово старый квадрюпель – тёмный, крепкий и мудрый,

говорит медленно, по старинке витиевато,

сообщает, что губит людей не пиво (кто бы мог подумать?),

а потом признаётся: он сразу же принял меня за своего –

мол, я созрел до нужной кондиции, можно разливать по бокалам.

Не слушай этих молодых ламбиков, они нам не ровня,

мы оба – верхнего брожения, прошедшие через чистилище,

и поэтому он считает меня своим другом.

 

7

 

Когда я выхожу из бара, дождь уже кончился,

город притворился близким, почти родным.

Я поднимаюсь по лестнице Бёрена, напевая «Лестницу в небо»,

примирённый с тем, что опора оказалась всё той же –

не мифическими скрепами, не деньгами и не рифмами,

а проверенным проводником – одиночеством,

переодевшимся в квадрюпеля.