Во глубине Сибирских руд

Наши представления о пребывании декабристов на каторге и в ссылке основаны, в первую очередь, на нескольких эпизодах из фильма «Звезда пленительного счастья» – тех самых, где плачущие женщины, Екатерина Трубецкая и Мария Волконская, в подземных каменоломнях целуют кандалы «узников совести», несчастных мужей, худых, оборванных, изможденных непосильным трудом.

Да, кандалы, конечно, были – этот факт неоспорим. Были и Нерчинские рудники и вроде бы каторжный труд. Вот только столь суровому, на первый взгляд, наказанию подверглись … всего восемь человек. Восемь – из ста двадцати одного. Самые опасные после пяти повешенных на Заячьем острове в Петербурге. Приговоренные к вечной каторге или к смертной казни, вскоре замененной той же каторгой: князь С.Г.Трубецкой, князь С.П. Волконский, князь Е.П.Оболенский, А.Муравьев, А.И.Якубович, В.Л.Давыдов и братья Борисовы – Петр и Андрей. Да и насколько оно было суровым, это наказание?

Спустя много лет правитель дел Следственной комиссии А.Д. Боровков писал в своих воспоминаниях: «Странно показалось мне, что Верховный уголовный суд не поместил князя Трубецкого вне разрядов вместе с приговоренными к смертной казни Пестелем, Рылеевым, Сергеем МуравьевымАпостолом, Бестужевым-Рюминым и Каховским. Разве Трубецкому вменили в заслугу, что при возмущении 14-го декабря он не явился на площадь командовать мятежниками? Однако он был диктатором, деятельным распорядителем заговора, следовательно, и в наказании должен быть поставлен во главе». Так-то оно так, но сам император обещал сохранить ему жизнь…

Забегая вперед, скажем, что уже через месяц после вынесения приговора вечная каторга всем осужденным была заменена на двадцатилетнюю, затем срок сократили еще на пять лет, и еще – кому на два, а кому и на пять. У Волконского в итоге – десять лет каторги вместо первоначального отсечения головы, у Трубецкого и Оболенского – тринадцать.

Правда, сами осужденные эти царские милости считали подачками, комментировали их с иронией, по всей видимости, полагая, что послабления должны быть более существенными. Понятное дело – они не чувствовали своей вины и считали наказание несправедливым.

В июле 1826 года, сразу после вынесения приговора и гражданской казни, первых осужденных начали отправлять в Сибирь. Конечно, увеселительной прогулкой столь дальнюю поездку не назовешь. Но… «Первопроходцами», как мы помним, стали уже упомянутые выше Артамон Муравьев, Александр Якубович, Евгений Оболенский и Василий Давыдов. Сохранилось донесение главе тайной полиции А.Х. Бенкендорфу в котором сообщалось, что в Нижнем Новгороде заключенные изволили пообедать в трактире, заказав множество блюд, запивая обильное угощение вином. Заплачено за трапезу было 40 рублей. 

На минуточку: за один рубль в то время можно было купить мешок картошки или килограмм меда.

Вот, к примеру, выдержка из письма А.Розена И.И. Пущину осенью 1832 года: « Съестные припасы чрезвычайно дешевы: пуд ржаной муки – 90 копеек, пшеничной - 1 рубль 20 коп... Пуд лучшей говядины – 1 рубль, живой теленок четырехнедельный – 3 рубля, пуд масла – 10 рублей, мыла – 6 рублей, курица – 8 копеек, утка – 12 копеек, гусь – 20 копеек...».

Хорошо пообедали господа государственные преступники.

Относительный комфорт при этапировании на каторгу стоил недешево: В. Давыдову он обошелся в полторы тысячи рублей, А.Якубовичу – в пятьсот, а А. Муравьев и вовсе ехал без кандалов, что было нарушением правил, и можно только догадываться, сколько заплатили за это его родственники.

Можно ли считать этих четверых исключением? Отнюдь!

Н.В. Басаргин вспоминал: «Фельдъегерь, заметив, что железа мешали нам спать, был так внимателен, что позволил на ночь снимать их. Жандармы нам прислуживали. …По приезде в Тобольск нас поместили в дом полицеймейстера, где и отдохнули мы суток трое». 

Тобольский полицеймейстер Алексеев был настолько гостеприимен, что кормил и поил государственных преступников на протяжении этих трех дней. В том же Тобольске М.А.Фонвизин купил собственную повозку, в которой будущие каторжане продолжили путь с определенными удобствами. 

«В Красноярске, –  добавлял Басаргин, – губернатор угостил нас с искренним радушием. Во всех почти городах, где мы останавливались, чиновники приходили к нам … с предложением услуг и изъявлением участия». 

Немного «меньше» повезло Н.Лореру и его спутникам. «Господа! Я имею право остановить вас на сутки, – с искренним сожалением сказал им тобольский губернатор Бантыш-Каменский. – Вам приготовлена квартира в доме полицеймейстера, вы отдохнете. Вам приготовлен обед, баня. Я прикажу снять с вас железа».

Кстати, обед будущим каторжанам губернатор оплатил из своего кармана, прислав и повара, и провизию, и прислугу.

Бывшего барона А.Розена с товарищем по приезду в Тобольск тоже разместили в доме полицмейстера Алексеева, «где нам дали два дня отдыху, где нас поместили в его гостиных и угостили как невозможно лучше на счет гражданского губернатора Бантыша-Каменского. Помню, что к завтраку подали двенадцать родов различной рыбы, во всех видах, с обильных рек сибирских: и сушеную, и вяленую, и соленую, и печеную, и жареную, и вареную, и маринованную. Отдых был нам нужен, и мы славно отдохнули».

В Таре городничий Степанов «на своей квартире предлагал не только отдых, хлеб-соль, но предлагал и бумажник свой».

В Красноярске «почтенный купец Старцов предоставил нам свои парадные комнаты в верхнем этаже, по-европейски меблированные, угостил нас по-барски обедом и ужином, а вечером по-русски славною банею».

Д. Завалишин вспоминал, что сопровождавший его и его сотоварищей фельдъегерь, получивший деньги от родственников осужденных, был скорее поваром, чем надсмотрщиком: «О жандармах нечего и говорить. Они обратились вполне в нашу прислугу».

Доходило до смешного и одновременно – парадоксального: в Ярославле, где Завалишин и его друзья остановились в гостинице, – в гостинице! –  «многие чиновники и другие значительные лица в городе переоделись прислугою; а вице-губернатор, надев чей-то тулуп, светил нам с лестницы, когда мы шли садиться в повозки».

Что это было? Человеческое сочувствие? Тайная оппозиция? Или своеобразная русская предусмотрительность: неизвестно, как оно еще повернется в будущем, а добро – запомнится.

Не всем, конечно, улыбнулась удача. К примеру, А.Мозалевский, В. Соловьев и И. Сухинов, осужденные по делу о восстании Черниговского полка, шли в Сибирь пешком, вместе с уголовниками – почти полтора года. Они, кстати, были приговорены к смертной казни через четвертование, но по высочайшему велению высшую меру заменили лишением чинов и дворянства, преломлением шпаг под виселицей и ссылкой на каторжные работы навечно. Шли по этапу в кандалах весом девять килограммов – и в дождь, и в снег. Питались на 12 копеек в день.

Еще меньше, как ни странно, повезло тем осужденным, у кого сроки были гораздо мягче – всего-навсего поселение. Их везли на почтовых лошадях, они ночевали под открытым небом в тридцатиградусный мороз – в полярные ночи, которые длятся двадцать четыре часа в сутки. «Притом после 10 - 12 тысяч верст переезда были содержимы под строжайшим арестом в местах своего заключения, в холодной избе, не имея позволения выходить из нее», – писал о товарищах по несчастью А. Розен. И разместили их не всех вместе, как каторжан, а поодиночке – от Обдорска (ныне Салехард) до Колымска. Было от чего сойти с ума, что, собственно, и произошло с несколькими несчастными.

Но это, скорее, исключение из общего правила.

 

***

Итак, восемь государственных преступников отправились в Забайкалье, на Нерчинский завод, на рудник Благодатный, куда и прибыли в начале октября 1826 года. В первое время условия жизни оставляли желать много лучшего: тесная комнатушка-клетушка – у каждого своя, никаких льгот и привилегий, неусыпный контроль, работа в руднике. В этом они, казалось бы, ничем не отличались от других каторжан. А почему, собственно говоря, должны были отличаться? Государственные преступники, лишенные дворянства, всех прав, состояний и наград.

Михаил Бестужев писал в своих воспоминаниях: «Всех семерых (кого-то он забыл…) заперли в темную, грязную, вонючую конуру, где они не только не могли двигаться, но даже должны были спать в три яруса, от недостатка помещения. Постоянные жильцы всех тюрем в нашей матушке России, эти три рода насекомых, питающихся кровью и плотью несчастных заключенников, буквально покрывали их с головы до ног, мучили их днем и ночью, лишали сна, лишали сил, необходимых для тяжелой работы в глубоких рудниках…».

  Но Бестужев там не был, поэтому простим ему некоторые неточности. А вот Евгений Оболенский был. И, по его свидетельству, каторга оказалась не столь страшна, как поначалу им всем представлялось, и как они ожидали. Началась она с того, что начальник завода, пригласив каторжан к себе на кофе, утешил их сообщением, что «назначит нам работу только для формы… Иногда меня тревожила мысль, что нас могут употребить в ту же работу, которую несли простые ссыльнокаторжные… Работа была не тягостна: под землей вообще тепло, но я брал молот и быстро согревался. В 11.00 работа прекращалась, и начинался обед… Мы пользовались полной свободой внутри казармы…».

Ну, не странно ли? Князя, чудом избежавшего смертной казни, тревожила (!) мысль о каторжной работе, как будто не к этой самой работе приговорили его вместо виселицы. И довольно странное словосочетание – «простые ссыльнокаторжные»: то есть изначально Оболенский, как и все его соратники, понимал, что они не простые? И спрос с них и за них совсем другой…

Уже через месяц, в ноябре 1826 года, поступило указание от генерал-губернатора Восточной Сибири А.С.Лавинского: «… распорядиться, чтобы они (осужденные) были употреблены в работу в одну смену, посылать их без изнурения и с обыкновенными льготными днями». Без изнурения… Все же дворяне, хоть и в кандалах.  

Хотя контроль, надо признать, поначалу осуществлялся строгий. Тюремные надзиратели еженедельно отправляли начальнику Нерчинских заводов Бурнашеву, которого все тот же М. Бестужев называл «заплечных дел мастером», «Списки о поведении, занятиях и здоровье государственных преступников».

1 февраля 1827 года: «Сергей Трубецкой и Сергей Волконский с приездом жен сделались примерно веселы».

28 февраля: «С.Волконский для свидания с женою в работу посылаем не был».

14 марта: «С.Трубецкой и С.Волконский для свидания с женами в работу не посылаемы».

То же – 17,20, 23, 26 и 29 марта: «Трубецкой и Волконский с женами имели свидания».

Хороша каторга!

А потом случилось непредвиденное: желая, по всей видимости, облегчить положение узников, начальник заводов распорядился перевести их из-под земли, из шахт – на поверхность, на свежий воздух. И декабристы заартачились. Находиться «во глубине сибирских руд», где тепло, ни дождя, ни снега, ни ветра, было куда комфортнее. Но пришлось все же подчиниться: наверху они занимались тем, что перебирали руду и таскали тяжелые носилки.

Выход из этой ситуации нашли быстро: начали болеть – по очереди. Офицер, который сопровождал их на работу, стесняясь, говорил, что это неудобно и просил хотя бы еще одного из «заболевших» все же на работу выйти. Тогда кто-нибудь нехотя соглашался. По рабочей ведомости за сентябрь 1827 года: Муравьев работал тринадцать дней, шесть дней болел, Якубович работал десять дней, девять болел, А.Борисов и Трубецкой работали семь дней, болели двенадцать, Волконский работал три дня, болел шестнадцать, Давыдов  работал два дня, болел семнадцать дней.  

Впрочем, и эти «неприятности» скоро закончились. Уже в сентябре 1827 года горе-каторжан перевели из Благодатского рудника  в Читинский острог, где к этому времени построили специальную тюрьму для участников антиправительственного заговора. На этом каторга, как таковая, для декабристов завершилась.