Бойцы быстро заметили произошедшую во мне за время рабства у Архипыча перемену. «А ты, Ваше высокородие, кажись, на человека стал похож!» — заявил мне вскоре один из них, каптенармус Зенитка, и остальные случившиеся рядом солидарно закивали. Зенит же (это было его настоящее имя: назвали в честь спортивного общества) в задумчивости поскрёб нежную, как у всех блондинов, редкую щетину на подбородке и добавил: «Нужно тебя теперя к делу пристроить».

Что и было проделано с поистине ошеломляющей быстротой: меня поволокли в незапертую по случаю генеральной уборки культмассовую, усадили за стол, дали в руку перо и на куске обоев заставили нацарапать следующее: «Как я есть перековавшийся барчук и вследствие того полезный член, требую предоставить мне мастерскую.»

Посчитав данный текст вполне достаточным, они понесли его к самомý и долго оставались внутри мазанки, принадлежащей вдове одного унтера, у которой наш «отец родной» и столовался, и прочее… Наконец тот лично вышел из хаты, пальцем поманил меня к себе, ласково приобнял слоновой ручищей и сообщил: «Решено. Открываем собственный народный промысел: будет и на нашей улице праздник, если дураками себя не покажем… За организацию отвечаешь головой. Ну, а за всем, что тебе необходимо, обращайся вон к нему», — и указал на Зенитку. Тот с энтузиазмом откликнулся: мол, спокуха, не подведу.

Что мне было необходимо? Да, в общем-то, только помещение! А оно вот, налицо: подворье Парамона (которому уже без надобности). Сейчас же я со своим скромным багажом, состоявшим из саквояжа с «Вестником семиотики» за 98-ой год, бабелевской «Конармией» и сменой чистого белья внутри, направился к месту моей новой локации и обосновался.

Ещё ко мне была приставлена девчонка Либертина (некогда Агафья, но: «Будучи передовой представительницей, не посчитала возможным остаться в стороне от веяний», — бойко отрапортовала она при первом знакомстве), долженствующая фактом своего присутствия в доме свидетельствовать о резком изменении моего статуса. В обязанности её ничего не входило, поскольку был я — в силу, возможно, застенчивости — до смешного неприхотлив, но Любка (как я скоро начал звать мою «ученицу», и она не выказала ни малейшего неудовольствия по этому поводу) ревностно старалась помогать, чем считала нужным. В основном сидением на крыльце и лущением дни напролёт того гороха, мешок которого («Для рывка, а там уж согласно реальной отдаче!» — солидно пояснил Зенит), нам дали в качестве пайка на три месяца. Эта славная дурёха поклялась, что умеет готовить из данного бобового «всё-всё, даже кисель!» — что впоследствии бывало многократно подтверждаемо на практике.

Заседание, созванное по «моему» вопросу, постановило: делать нужно коняшек. Во-первых, это проще простого, заявили они, во-вторых, идеологически выдержано, а в-третьих… тут возникла заминка с шёпотом на задних рядах, пока наконец не поднялся Рафка Красный угорь и не выдал: «Красиво же, ну!».

Меня снабдили официальным предписанием за подписями четырёх весьма заслуженных кавалеристов, и я почёл за лучшее не ломаться, а делать что говорят.

…Главная трудность состояла в том, чтобы конь — при всей неизбежной стилизации — был узнаваем. Не знаю, как выкручиваются народные промысловики с бóльшим опытом, полагаю, тихо-мирно копируют веками выверенные образцы, то есть используют то, чего у меня нет и, если я в самом скором времени что-нибудь не придумаю, так и не появится — поскольку, кроме меня, изготовить их пока некому!

Мои же кони раз за разом выходили похожими исключительно на собак и отступать от этого правила упорно не желали. Даже наличие гривы смотрелось некоей ошибкой природы, пятой ногой! — портившей экстерьер отличной овчарке.

Любка готовила мне глину (добывал и привозил её все-таки я сам, не женское это дело, тем более не девичье) и вздыхала, её доброе, честное, горячее сердце не могло смириться с несправедливостью: такой хороший человек — и вдруг оказывается, нет таланта! Бяда-а…

Пришёл как-то раз вечером наш архистратиг недоделанный, а я, рассупонившийся, сижу на полу и допиваю второй кувшин того, что Любовь наловчилась из гороха то ли «гнать», то ли «ставить»… в общем, пойло жуткое. Пришёл, увидел, загрустил, сел рядом, голову мне на плечо положил, и чувствую я, что он тоже уже хороший… «Что же, — говорит, — расстрелять мне тебя, что ли? Торжественно, перед строем, а? Ведь, ты ж пойми: если, после того как ты не выполнил поставленную задачу, я этого не сделаю, ребята не поймут! Они же меня, МЕНЯ уважать перестанут! А разве ты хочешь, чтобы меня перестали уважать? Нет? Вот и я не хочу».

Совсем пригорюнился, замолчал… Отхлебнул из моего кувшина (со дна! самого отстоя) и продолжает: «Был у меня конь, всем коням конь! — вот если бы я его тебе показал, ты бы живо понял, каким должен быть настоящий-то скакун… Трёхлетка, чёрный, как ворона, имя ему дал — Отелло: не только за колер, но и за нрав бешеный. Однажды так меня укусил, когда я вместо любимого белого налива антоновку ему дал, что фельдшер едва зашил, так кровь хлестала… и всё равно любил я того Отеллу больше любого друга! И вот — убили его… Котька Бомонд толчёного стекла в овёс подсыпал из зависти, люди видели… Ну, Котьку, знамо дело, в расход, но коня-то не воротишь… И повелел я его похоронить, коника моего ненаглядного. Стоя! В полный рост, значит: как памятник самому себе… И ведь похоронили, черти, никто не пикнул. Вот что значит уважение! А ты… ты, канцелярская твоя суть, так и останешься древком без знамени».

Обидно мне сделалось, и говорю: «Вы, скорее всего, во многом правы, Судислав Ярополкович, но, войдите же в мое положение…» — тут он цыкнул на меня, встал и пошёл мимо двери… Потом выровнялся, попал в самый проем — да так стремительно, что с крыльца полетел. Любка его поднимать, он её оттолкнул, обернулся: «Душа чернильная!» — прорычал, и только мы его и видели. Ушёл в ночь… хотя долго еще слышалась странная песня, доносимая ветром. Мне запомнилась только первая строчка припева: «Надежда — мой конь под землёй…».

Прошла неделя. Вроде бы что-то стало получаться (даже Люба заметила)… Ну, радоваться рано, не спорю, и всё равно я как-то воспрянул, а она — так вообще ходит именинницей, ещё бы: раз я теперь постепенно становлюсь искусник, то и она — отчасти искусница, помогала же, значит заслужила!

Видимо, от неё-то и слух пошёл: ПОЛУЧАЕТСЯ, дескать, у нового «кýльтора», — парни наведываться начали. Ну-ка, — лезут под руку, — покажь, как наших боевых товарищей изображаешь, в парадном виде али так, в повседневном? Я и так, и этак… ребята, — говорю, — имейте совесть, мой дар ещё в процессе становления, а вы уже с ревизией пожаловали! — нельзя же так, нахрапом… Именно так и можно, — отвечают, — и даже нужно: на человека надавить надоть, тогда в ём скрытые ресурсы пробуждаются, а без этого одна копоть, и боле ничего.

Настал день, когда я посмотрел на очередного своего уродца и… вдруг понял, что никакой это не уродец, а совсем наоборот — великолепный экземпляр, хоть сейчас детишкам на загляденье… и, значит, вот он! вот — первый настоящий ОРИГИНАЛ, который не одному поколению будущих мастеров нашего Средневешневского художественно-ремесленного содружества (так, решил я, должно оно называться) будет завещано копировать! Лично мной — когда, уже дряхлый, немощный, буду покоиться на своём по-схимницки аскетичном одре и толпа последователей горестно замрёт, ловя каждое мое слово…

В этот момент прибегает Тимка Соколик, и, вижу, он по морде слезу размазывает… Тут я всё и понял.

Но на всякий случай спрашиваю: «Что?!» — «Всё», — говорит…

И действительно, всё. Лежит командир посреди горницы на столе (а мы, запыхавшись, в дверях стоим, отдышаться никак не можем: так всегда бывает, когда стараешься дышать потише; люди же косятся, некоторые грозно щурятся, а кто-то уже и кулак показыват: мол, нарушаете благолепие, олухи), а слово имеет Катька. Протерев полой чёрного своего жакета запотевшее пенсне, она берёт прыгающими пальцами документ, лежащий подле гроба, и все мы слышим: «Завещание, товарищи… Уважьте волю…». Она разворачивает сложенный вчетверо листок, вырванный из тетрадки, должно быть, какого-нибудь гимназиста, который, скорее всего, давно бросил учёбу и машет шашкой либо на нашей стороне, либо… не важно. Итак, Катя бережно держит листочек и начинает читать…

И тут выясняется, что нет у нашей «живой легенды» (теперь, впрочем, уже неживой) никаких особых пожеланий к соратникам, кроме одного: чтобы я «по фотографии, которая в кармане френча» (немедленно кинулись, нашли) изготовил его любезного Отелло в натуральную величину — чтобы его, Судислава Ярополковича, «закопали в сыру землю, как есть был везде и всегда»: верхом на коне. На том самом, которого я сделаю. А чтоб они вместе смотрелись, «как одни-едины, а не как дерьмо на льдине», дóлжно мне его, Судислава Ярополковича, тоже всего глиной обмазать, «чтоб я не хуже вороного моего был».

Орлы, как это услыхали, все на меня посмотрели разом: ну, что, мол, задача ясна? Я же обмер и пошевелиться боюсь: в натуральную же ж величину! — это вам не детскую игрушку вылепить… а я, между прочим, и ту игрушку ведь — сколько мурыжил, пока получилось нечто приемлемое! Кошмар… Они ведь меня за ноги повесят. Кишки выпустят, если не получится ничего… А как оно может получиться!

Ну, в таких ситуациях главное — время протянуть как можно дольше, а там видно будет… Может, нас вообще… опять, в который раз, вышибут отсюда превосходящие силы противника и просто-напросто не до этого станет, а?

Я — бочком, бочком — к двери… но меня не пускают. Тимка не пускает, стервец: тот самый Тимка, которого я, как говорится, от всей души утешал еще четверть часа тому… а вместе с ним и Солька Нэпман, и Оська Буридан. «Ты, — говорят, — может, или сбежать удумаешь, или руки на себя наложить, а нам последнюю волю покойного выполнить требуется».

Схватили с боков и ведут: обратно, значит, прямо ко мне, чтоб безотлагательно приступал (ибо время не ждёт, мертвецы тоже люди, они покоя хотят, как и мы, только что вечного, вот и вся разница), а сзади «батю» несут («Отчего он помер, “батя”-то?» — «Да в том-то и дело, что никто ни сном ни духом… Накануне здоров был, песни пел!» — «Про надежду?» — «Про неё самую…») — да ещё и лучшего отрядного жеребца ведут, Гамлета, на всякий случай: вдруг фотографии мне будет недостаточно…

Пришли. Караул мой встал у двери; ты, говорят, не робей, проси, чего тебе надо, и для работы, и так, мы всё приволокём, ты, глан-дело, не томи слишком долго, давай уж поскорее! — а то уж больно срамно, что похороны так затягиваются!

Глины, говорю, вот чего мне надо, да побольше.

Оська, да Солька, да Тимка (предатель этакий!) — они-то караулят, зато другие кое-кто… ну, поворчали для порядку, конечно, да и подались к оврагу… Вернулись, привезли. Страшное дело сколько! Поручил я одним мыть её, глину-то, другим процеживать, третьим разминать… Рядом Любка суетится, помочь хочет, да не знает как… Поднесла всем по кувшину своего зелья (где только гороху столько берёт на это непотребство, а? и когда ставить успевает! или гнать?) — они попробовали… Понравилось, попросили ещё… Часа через два смотрю, что-то разомлели мои помощнички, на ходу спят, ноги заплетаются. «Э, нет, — говорю, — так дело не пойдёт. Вы с пьяных глаз обязательно в чём-нибудь напортачите, а мне отвечай?! Ну-ка, по домам, живо! Проспитесь — тогда и назад… Может, я к тому времени уже всё самостоятельно сделаю!» — и выгнал всех. (И они подчинились: вот что значит уважение, да-с!)

А за окном, между прочим, уже поздний вечер, Любка в сенях дрыхнет, укрывшись попоной, а у меня… у меня тут покойник в гробу (полузакрытый крышкой, из уважения).

Хочу вам заметить, огня я пока не зажигал, только и есть света, что от окон меркнущих… И вот в этой полутьме крышка гроба внезапно соскальзывает и, коротко, но оглушительно брякнув, падает на пол. Ну, соскользнула и соскользнула, мне-то что! Бояться-то нечего: я же не дитя, чтобы в сказки про оживших мертвецов верить? Ну, и, значит, нечего… Правда? Да не совсем так.

Потому что в это самое время мертвец зевает, крякает и — садясь в гробу, с наслаждением потягивается.

Тут уж я, хоть и не ребёнок, так заорал, что сам чуть не оглох, а командир — тот вообще уши заткнул. Тише ты, говорит, сейчас все сбегутся, а нам с тобой этого совсем не надо бы…
Кто ты бы ты ни был, — умоляю я, — пожалуйста, оставь меня в покое! Ведь я тебе ничего плохого не делал никогда… а?

Ха! — говорит. — Посмотрите на него, плохого он не делал… Да кто б тебе позволил-то, заморыш! Ты лучше вот что… сядь и рассказывай, как прошло.

Ну, я осмелел немного: вроде бы прямо сейчас жрать меня живьём он не собирается… Рассказал, как умел. А там и мой черёд настал слушать.

У меня, говорит «батя», есть одна склянка заветная, аптекарь подарил — прежде чем его к стенке поставили за отравительство; в той склянке могучее снадобье: выпей пару капель, и тебя никто не сможет разбудить, тело сделается твёрдым, будешь лежать труп трупом, ничего не чувствуя… но по истечении суток — проснёшься как ни в чем не бывало!
И это даже хорошо, говорит, что тебе коня привели: конь-то нам так и так понадобился бы, да опасался, что узнают меня, когда за ним пойду! — а теперь и ходить никуда не надо…
Вот чего я хочу: ступай сейчас в сарай и привяжи Гамлета вожжами (используй несколько!) к стропилам. Только накрепко привяжи, чтобы все вожжи туго натянуты были! — Гамлет не Отелло, он смирный, возражать не станет… Справишься?

«А что дальше?»

А дальше, говорит, я дам Гамлету несколько капель из той склянки: не две, не три, а, скажем, полторы дюжины, чтоб уж наверняка… Он заснёт и оцепенеет. Тогда ты, слушай внимательно, обмажешь его глиной. Хорошо так обмажь, от души: никто не должен догадаться, что внутри живой конь! — тебе же хуже, если догадаются… Будут спрашивать про Гамлета, скажешь, вырвался и убежал…

Значит, обмазал. Потом верхом на него, обмазанного, сяду я. Тогда ты и меня привяжи к потолку. Вожжи (в Парамошкином сарае их должно быть полнó: и на Гамлета, и на меня хватит) пропусти под мышками, так надёжнее… Потом я тоже выпью снадобья — две капли, не больше — и сразу усну (но не упаду, поскольку привязан), после чего и меня обмазывай. Мы с Гамлетом застынем, глина тоже, и готово дело: считай, мы конная статуя…

«Но зачем?!»

А затем, — говорит, — что я собираюсь публично ожить. Потому что… Ну, видишь ли… Как тебе объяснить! Короче, уважения много не бывает, так? А уважение держится на авторитете! Ну, а что до авторитета, то… — тут он хитро подмигнул, — то его ведь надо поддерживать… прямо как меня с этим конем! Ясно?

Мне стало ясно, да. И немножко противно, нда, однако же… ведь не станешь прекословить живой легенде!

Хорошо, говорю, а потом?

Потом, говорит, всё просто. Вожжи сними и спрячь, чтоб никто ничего не заподозрил, а после этого спать ложись. Больше тебе ничего делать не нужно.

Завтрашний день у них пройдёт в подготовке к похоронам, а ко мне — сидящему, как они будут думать, верхом на том, что ты изваял, — скорее всего, приставят почётный караул. Через сутки мы с конём оживём и — на глазах у очумевших свидетелей (которые потом всем и расскажут, о том, что видели!) умчимся в рассветную даль… до ближайшей речки. Где наскоро вымоемся и, чистыми, как бы обновлёнными, вернёмся назад: ещё более живыми, чем прежде, и — ещё более легендарными.
Погодите, говорю, ничего не выйдет: невозможно рассчитать всё так, чтобы вы с конём проснулись одновременно, и… что если Гамлет проснется первым? Да он немедленно вас сбросит! — а вы-то ещё спать будете…

Это ты молодец, говорит. Я, говорит, не сообразил, а ты, умная голова, сразу дотумкал… Тогда вот что, говорит, ты меня крепко-накрепко привяжи к седлу. Тогда усижу, говорит.

И… я так и сделал. Начал делать, если быть точным.

Пошёл и привязал коня. Крепко-накрепко, шею особо, чуть повыше (чтоб не обмякла, когда конь уснёт), а он — знай себе добродушно этак фыркает… Дали мы ему капель, животное покачалось, пошаталось и, расставив широко ноги, будто обмерло. Смотрит открытыми глазами — и не видит. Я холку потрогал, глядь, она будто каменная уже. Пока, значит, всё как «батя» задумал.
Стал я животину глиной обмётывать. Только круп закрыл, и… как пыльным мешком меня ударило. Стою и не знаю, что сказать…

Ты чего? — шепчет командир. — Давай в темпе: ночь коротка, а успеть предстоит многое…
Больше, чем вы думаете, отвечаю. Мне вот что в голову пришло: когда вы через сутки, очнувшись, ускачете, а потом вымытые вернётесь, орлы-то наши сразу Гамлета узнают ведь! Поймите, Гамлета — а не ожившего Отелло.

Что же ты, вражина, раньше сказать не мог? — шипит «батя» и пальцами скрюченными у моей физиономии водит: была б его воля, шею бы, как гусёнку, скрутил! — да не может, нужен я ему, нужон… Ладно, чёрт с тобой, говорит, после потолкуем, а сейчас я в соседнее село побегу: у них там один очинно неплохой жеребчик имеется, точь-в-точь Отелло… Прокрадусь, копыта мешками обмотаю, морду — вон, галстухом твоим перевяжу, и…

Хватятся, говорю! И в первую очередь сюда, к нам пошлют узнать, не видели ли чего… Да и это не важно.

— Как не важно?!

— Да вот так… Дело даже не в том, какой будет конь под слоем глины, а в том, что, когда очнётся и задвигается — тут-то подсохшая глина с него и посыплется, кусками… и сразу! поймите, сразу же станет ясно бойцам, что не глиняный тот конь, а живой!

— Что ж ты раньше не сказал, дурень?!

…Присел, жмени в патлы запустил, головой из стороны в сторону мотает, как лошадь, овода отгоняющая… а ничего не поделаешь: явь-то — не овод.

И что, спрашивает меня наконец, делать будем?

Вóт что, говорю, придётся нам с вами следовать вашему плану, изначальному.

— Как?! Но ведь…

— Погодите! Следуем вашему плану, а потом я попрошу их поторопиться (дескать, не дело это — так командира мытарить!), и тогда… будем надеяться, они похоронят вас сразу же.

— Ну! И что дальше?!

— Дальше? Речи, слёзы, поминки, застолье… Все под столы попадают: у меня тут Любовь чудеса творит с этим вашим горохом… А дальше, когда все уснут, я вас откопаю — и вы…

— Что я?

— Сбежите. Насовсем. Верхом на Гамлете.

— Что-о?!!

— Не, ну а как иначе-то?.. Вы-то что предлагаете?

Снова стал он себя за волосы дёргать… А ведь, дёргай не дёргай, ничего путного не выдергаешь… Согласен, говорит. Коня продам, новую жизнь начну.

…Облепил я Гамлета всего глиной, потом командир на него влез (осторожно — чтобы тот во сне не перекосился как-нибудь), я и его вожжами зафиксировал. Он снадобья-то выпил, обмяк и — склянку из пригоршни выпустил!

А я-то совсем забыл про неё, вот и не успел подхватить… она возьми и разбейся.

Наклонился я над ней, вдохнул нечаянно испарений этих, и… будто кто-то враз пóлог надо мной опустил.

…Просыпаюсь, потому что чувствую: трясётся всё подо мной. Глаза открыл — телега. И меня в ней везут. Куда везёте, братцы? — спрашиваю.

Они, Тимка, Рафка, Оська, Зенит, тормошить меня принялись, «стой» кричат обозу… Наши набежали, хохочут, удивляются. Ох и крепко же ты спишь! — орут. — А мы думали, конец, спёкся: от переживаний-то…

А командир, говорю, где?

Командира — посерьёзнели — мы, как и завещано было, ещё позавчера благополучно погребли, не волнуйся. Знатного ты Отеллу вылепил, вечная благодарность тебе от всего нашего соединения! Жаль, «батю» залепить не успел, самим пришлось, так что… не уверены, хорошо ли вышло. Ну да что тут поделаешь, если времени в обрез…

— Позавчера?!.. А глубоко закопали?

— Что, выкопать надумал, жалко стало работы своёй?.. Яму всем миром рыли, глубокая получилась яма-то… Мы когда их туда поставили, коня и «батю», да после торжественной части стали землёй забрасывать — в итоге метра полтора поверх «батиной» макушки легло. И, потом, — говорят, — даже и не в этом дело-то… а в том, что, пока ты дрых, соня, противник выбил-таки нас вон. Видишь, едем? Так это мы не просто так едем-то… Это мы отступаем. Спешно… Оттуда верстах в тридцати уж находимся. Сола вон убили…

Уронил я голову.

— А что, — спрашивают меня, — Гамлета не видел? Мы тогда с утра пришли, а его и не видать.

— Сбежал Гамлет, — отвечаю. — Поводья отвязались, он и рванул…

— Вот те на! — сокрушаются. — А мы-то его тебе подарить хотели, когда всё позади будет… Выходит, ты своего коня проворонил, валенок.

— Мой конь под землёй, — говорю.

— И то, — отвечают. — Коннику конниково, а кýльтору кýльторово…

Я лежу в телеге, голова моя прыгает на сене, подостланном скудно и неряшливо, и звёздное небо величаво поворачивается над дорогой. Откуда-то слышатся залпы орудий, похожие на отдалённые раскаты грома, но я не обращаю на них никакого внимания. Скоро снова рассвет.

18 декабря 2017 г.