Восемь офортов

 

1. Март. Алеутская

 

Март. Месиво. В пору кататься на танках

по склонам поплывшим,

по тающим спускам.

В зеленых жилетах и серых ушанках

менты как подснежники

на Алеутской.

 

И воздух, и лужи, и ГУМ, и машины, –

весь мартовский вечер, идущий на убыль, –

все схвачено накрепко,

как крепдешином

стремительный стан под распахнутой шубой. 

 

Мобильник жужжит,

как весенняя муха.

И вот уже щебет прелестный несется.

Скрипят тормоза. Каплет с крыши. Старуха

с большим одобрением

смотрит на солнце.

 

Карнизы,

скамейки с облупленной краской,

деревья с шершавой корою,

балконы – 

все стянуто натуго,

словно повязкой

ушиб на коленке под черным нейлоном.

 

2. Март. Рожденье мира

 

Рождался мир во тьме и мокр, и липок.

Снег моросил. И синие клинки

с ветвей свисали, словно шейки скрипок,

где с мясом выдраны и струны, и колки.

 

И нужно было выйти на дорогу,

но прежде обогнуть незримый дом.

А я не знал, куда поставить ногу,

где просто лед, где бездна подо льдом.

 

Казался город сумеречным холлом,

куда апрель всё зимнее сносил.

И тормозил автобус, как гондола,

шуршащим юзом, из последних сил.

 

И все вокруг, как патока, сочилось. 

И нас везли сквозь бесконечный цех,

где пряжа карамельная сучилась,

а лишнее стекало из прорех.

 

Готовые, в неоновой глазури,

деревья проплывали вдоль перил.

Вдруг рассвело. И тут же парк культуры,

как торт-безе, рассветом явлен был.

 

Всю ночь он выпекался-украшался,

фреш-кремом покрывался здесь и там,

красиво по движению вращался 

его высокий шестиглавый храм.

 

Он, шестиглавый, был особо складен,

в оконных складках белое скопив.

Над звонницей, раскрывшейся, как складень,

уже какой-то возникал мотив.

 

И капало вовсю уже с деревьев.

И, словно из ушата молока,

мир поднимался, молодой и древний,

как пену, раздвигая облака.

 

3. Апрель. Начало

 

А небо бирюзово,

а в небе облака.

Но это лишь основа,

непрочная пока.

 

Лишь на живую нитку

изломанных ветвей

апрель свою кибитку

стачал за пару дней.

 

И все ж, дружище, трогай!

На месте не сиди.

Дорога так дорога.

Пусть лужи впереди.

 

Зато как много неба!

Как спорят свет и тень!

Румяной булкой хлеба

подходит новый день. 

 

А там уже и вечер

раскроет закрома

и станут, словно печи,

румяными дома.

 

Ну а душе все мало!

По площадям души

проходят карнавалом

танцоры и шуты,

 

певцы и акробаты,

глотатели огня.

И вот уже закатом

в окно любуюсь я. 

 

Багряным и карминным,

лилово-золотым…

Он тоже род камина,

и вечером иным

 

в него кладут полешки

и длинной кочергой

мешают головешки

и угольки с золой… 

 

4. Май. В ожидании первых листьев  

 

На что похож безлистный лес,

безлистный город каждым сквером?

На склад, куда из разных мест

свезли все вешалки, к примеру.

 

Свезли со всех концов земли

скамейки, стулья и салазки;

лишь одного не завезли

на этот склад – зеленой краски.

 

До черта лысого белил,

густых, как жирная сметана.

Февраль таким чистюлей был,

а март давился кашей манной.

 

Хватало краски голубой

и золотой. И где б ты ни был,

январь сушил над головой

небесный купол с ярким нимбом.

 

И черной сажею апрель

в три слоя покрывал откосы;

и опускалась аппарель,

и солнце поднимали тросом.

 

До черта лысого забот!

Автомобильные колонны.

Как парни у складских ворот,

толпятся спальные районы. 

 

И вот – о чудо! – наконец

медянка-ярь – венец завоза.

«Ходчей ключом верти, отец!» –

торопят грузчики завхоза.

 

Заждались серые дворы

гинье, казали и шееле.

Вот-вот подъедут маляры –

управимся за три недели.

 

Зеленый мир со всех сторон!

От клумбы до покатой крыши…

 

… На охру, сурик, глёт и крон

кладовщики заявки пишут.

 

5. Июнь. Сезон дождей

 

Июньское небо как женщина в зрелости:

тревогу весь день за улыбкою прячет,

а вечером, сделав последнее дело,

вздохнет и немного о чем-то поплачет.

 

И вновь улыбается кротко и ясно,

каких бы ни стоило это усилий,

чтоб жизнь не казалась такой уж ужасной,

чтоб сны этой ночью спокойные снились. 

 

… А утром проснешься – оно уже хмуро,

как женщина в гневе, пока еще малом.

И люди по городу ходят понуро,

и чайки, как дети, ревут у причала.

 

И кажется, больше не будет погоды,

одно прозябанье без счастья и денег…

Но только проклюнется солнца зародыш –

как тут же вселенская стирка затеяна! 

 

Вмиг все белопенно, крахмально, подсинено,

на струнах столбов и на ветках развешено.

И снова июньское небо – Аксинья,

со смехом кого-то пославшая к лешему.

 

… А после вздохнет и немного поплачет…

… А после припомнит случайные радости…

…  И в сквере веселые прыгают зайчики….

…. И с ветки на ветку... И с ветки на радугу…

 

6. Июль. Жара

 

Словно капля янтарного меда,

закругляется сладкий июль.

 

И прибоя осевшая сода

вместо волн, убежавших косуль,

и обрывком мушиной липучки

пожелтевшая с краю листва,

и фольгою парящие тучки,

и цветочных оттенков трава,

и аллей тополиных бушприты,

и гнездовья дозорных сорок –

все тягучей жарою залито,

как сиропом вишневый пирог.

 

Чаепитие в потных Мытищах –

этот вечер, такая тоска,

перевернутых яликов днища

с раскрошившейся коркой песка,

почерневшая клякса медузы,

и чернила в копытцах следов,

и похожий на старого Крузо

гриб-навес у кофейных рядов,

и, как будто шмели над кустами,

хаотично шныряющий люд,

и прохлада, как сбитень, густая,

и закат, словно патоку льют.

 

7. Июль. Проливной

 

На перекрестке машины - как роза ветров.

Старый автобус корейский, мой временный кров,

бейся за поул-позишн в четвертом ряду!

Ну а не можешь, давай прямо тут я сойду.

 

Тут я сойду, прямо в дождь, в монотонный поток

струй, в этот трафик, несущийся наискосок

вдоль Алеутской, вдоль зданий, где в каждом окне

мутный фонарь водолаза мерцает на дне.

 

Где, опрокинут, и сбит, и раздавлен к тому ж,

корчится день, как на паперти, в худшей из луж –

в том тупике, где струя, догоняя струю,

до смерти бьется за поул-позишн свою.

 

Трафик небесный, за нитью сученая нить

(и не свернуть никуда, и не притормозить);

красный сигнал светофора, как вызов на Суд, –

вдоль тротуара багровые реки текут.

 

Прыгай в автобус, несчастный, чтоб миг погодя

вклиниться с ним в эпицентр сафари дождя.

… Город исчезнет, растает мгновенно во мгле

капель, дрожащих на бледном от страха стекле.

 

Город исчезнет, исчезнут дома и дворы

в бурных подтеках, в подобье древесной коры.

Старый автобус корейский, дорожный изгой,

ну и куда ты свернул ненароком, родной?

 

Старый автобус корейский, раздолбанный шаттл,

будем теперь колесить там, где ветры кишат.

Старый автобус корейский, последний мой кров,

как перекресток с машинами, - роза ветров.

 

8. Август. Тайфун

 

Во Владивостоке шторм.

Весь город – крепость,

взятая на абордаж врагом. 

Все зонты – бессмыслица, нелепость.

Ветер разгибает их, как скрепы,

чтобы спицы заменить дождем.

 

Как штандарты

свергнутой державы

маются

наружки лоскуты.

Боже правый, а точней, неправый,

и почто

такое с нами – ты?

 

Ветер в кронах лает ирокезом.

Страшно. Дико. Бешено. Темно.

Гром гремит в порту своим железом,

ну и корабельными заодно.

 

Вот опять бабахнуло за молом!

И аллею накренило так,

словно бочки

с хлынувшим засолом 

вбило в борт

и с Роджером веселым

хлестанул

по мокрой мачте флаг.

 

Гроздья гнева – в небе тучи.

Ярость

мутная клокочет у ворот.

Вот ушел под воду

первый ярус,

и второй ушел под воду

ярус;

мостовая, как река, течет.

 

Мимо – магазины и аптеки,

рыбный рынок, летний ресторан…

Улицы несутся, словно реки,

и впадают

в Тихий океан.

 

И уже без всяких аллегорий,

оторвав

от сопок берега,

мы

в открытое

несемся море –

целый город   

к черту на рога!

 

Будем обезумевшею птицей

над пучинами

теперь парить,

с волнами бушующими

биться,

по морям, как призраки,

носится

и суда торговые топить…