Борис Вильде. Альманах «Тредиаковский»

Напомним: «Борис Дикой» – псевдоним Бориса Владимировича Вильде (8.07.1908 – 23.02.1942), поэта, прозаика, журналиста, литературного критика русского Зарубежья, заметного французского филолога и этнографа, биографически тесно связанного с Эстонией [1]. Как известно, родился он под Петербургом; после смерти отца в 1913 г. мать увезла его вместе с сестрой на свою родину – в дер. Ястребино (Ямбургского у. Петербургской губ., ныне – Волосовский р-он Ленинградской обл.). После Октября семейство перебралось в Эстонию, в Йыхви, затем в Тарту. В 1920 – 26 гг. Вильде учился в Тартуской русской гимназии, в 1926 – 27 гг. – на физико-математическом факультете Тартуского университета. В «конце сентября или в начале октября 1927 г. <он> тайно отправился в Советскую Россию через Чудское озеро на лодке <…> В октябре находился под стражей в тюрьме города Гдова. В феврале 1928 опять же тайно вернулся в Эстонию. За незаконное пересечение границы он в марте 1928 был оштрафован <…>» [2] В середине лета 1930 г. Вильде уехал через Латвию в Германию, в которой провел свыше 2 лет, живя в Берлине, странствуя, выступая перед немцами (в Веймаре и Йене) с лекциями о современной русской культуре и одновременно сотрудничая в русской эмигрантской периодике [3]. В конце 1932 г. он перебрался в Париж, где со временем вошел в круг «русских монпарнасцев», принимал участие в заседаниях поэтической группы «Кочевье» и литературно-художественного объединения «Круг», печатался в эмигрантских журналах [4]. В июле 1934 г. Вильде женился на Ирэн Лот, дочери известного французского историка-медиевиста Ф. Лота и русского филолога-романиста М. Лот-Бородиной. В 1936 г. стал сотрудником реформированного парижского Музея этнографии и летом 1937 г. по его поручению ездил в Печорский край Эстонии. В 1938 г., возвращаясь из научной командировки в Финляндии, вновь побывал в этих местах. В 1939 г. Вильде был мобилизован во французскую армию, в 1940 г. попал в плен к гитлеровцам, бежал и в июле того же года возвратился в оккупированный Париж. В марте 1941 г., после семи месяцев активного участия в Сопротивлении, был арестован и менее чем через год казнен. Смерть принял мужественно. В 1946 г. в журн. “Europe” (№ 5) в сокращенном виде был напечатан его «Диалог в тюрьме», позднее – его письма к жене [5]. Ш. де Голь посмертно наградил Вильде медалью Сопротивления; его имя присвоено парижскому Музею Человека (Musée de l’Homme) и одной из улиц французской столицы. Дважды (1965, 1985) ему посмертно присуждались государственные награды СССР.

Также напомним: «Возобновленная тоска» (далее – ВТ) – повесть, наскоро написанная Вильде в Берлине весной 1931 г. [6] и в июне-июле того же года опубликованная под псевдонимом в 19-ти номерах эмигрантской газ. «Руль» [7]. Как можно заключить из писем автора к матери, повесть создавалась прежде всего в расчете на гонорар, необходимый для переезда автора во Францию. Разумеется, это и другие обстоятельства не могли не сказаться на качестве произведения, – приходится согласиться с мнением С. Г. Исакова, писавшего по данному поводу: «<…> полудетективная повесть “Возобновленная тоска” была, по существу, первым законченным крупным эпическим произведением молодого Вильде, что и дает о себе знать: это проза далеко не высшей художественной пробы с элементами мелодраматизма, некоторой искусственностью в развитии действия и известной схематичностью образов. При всем том сюжет повести скроен бойко. Отдельные персонажи отображены вполне убедительно. Это, в частности, относится к одному из главных героев – эмигранту Михаилу Аркадьевичу Руковишникову <sic!>, большому “специалисту” по части дам, чья былая потенция, увы, слабеет» [8].

Вместе с тем, повесть Вильде весьма примечательна своими подтекстами. Нам уже доводилось писать об интертекстуальных связях ВТ: о ее игровых перекличках не только с русской классикой (с «Преступлением и наказанием», с «Воскресением» Толстого, «Вишневым садом» Чехова) и фольклором (в частности, со сказкой о Кощее Бессмертном), но и с произведениями советской литературы 1920-х годов (с «Голубыми городами» и «Гадюкой» А. Н. Толстого, с гладковским «Цементом» и сейфуллинской «Виринеей», с «Двенадцатью стульями» Ильфа и Петрова), о ее сложном взаимодействии с мемуарной книгой В. В. Шульгина «Три столицы» [9]. В предлагаемой статье нами будет рассмотрена прототипическая основа ВТ.

Однако вначале напомним сюжет произведения, воспользовавшись для этой цели его пересказом, предложенным Р. М. Янгировым в статье о кинематографическом контексте в литературе русского Зарубежья 1920 – 1930-х годов: «Литературная молодежь Зарубежья всерьез увлекалась кинематографом и училась его формальным приемам, следуя урокам новой европейской литературы <…> Герой повести Бориса Дикого <…> “Возобновленная тоска” – бывший гвардейский офицер, попав в Берлин, зарабатывает на жизнь экранным фигурантом <…> Безответная любовь к звезде экрана, с которой героя романа Олоньева свела случайность киносъемки, опускает его на социальное дно <…> Доведенный до последней черты, Олоньев принимает предложение отца своего погибшего друга Рукавишникова вывезти из их родового имения спрятанные фамильные драгоценности и для этого тайно переходит советскую границу. На этом банальный газетный “фельетон с продолжением” резко меняет жанровые характеристики и, наполняясь автобиографическими деталями, неожиданно превращается в вариант набоковского “Подвига”, которого Вильде знать не мог [10]. Пройдя через “окно” на эстонско-советской границе,

“и сердцем своим, всем своим нутром почувствовал вдруг бывший гвардии поручик, что он в России, на родине. И что родина его эта – Россия – все та же, что и прежде, – царская ли, советская ли – она все та же непонятная и родная, чуждая и близкая страна.

И еще почувствовал он, что он русский, что всей своей душой принадлежит он этой стране – изменившейся и в то же время страшно неизменяемой. И что связь между ними крепче жизни и слаще смерти.

Так почувствовал гвардии поручик Олоньев, аристократ, непримиримый враг большевиков, перешедший тайно границу с преступными, по законам этой страны – намерениями и с заряженным револьвером в кармане. Человек, для которого эта страна имела лишь один приговор – смерть…

И сердце его забилось сильнее. Но не от страха, а от сладкой печали свидания с родиной” [Борис Дикой <Руль,> 1931, 7 июля].

На обратном пути, извлекшего из тайника драгоценности, Олоньева задерживает “тов. Настасья” – партийка, бывшая чекистка и “предколхоза имени Розы Люксембург”, организованного на руинах рукавишниковского имения:

““Ну, зачем пришли?” – спросила она резко, – “заговоры устраивать? Россию спасать?”

“О нет”, – покачал головою гвардии поручик. – “Спасать Россию? Какую Россию? Вашей России нам не нужно, а наша Россия – она у нас в прошлом, она у нас всегда…”” [Там же, 14 июля].

В конце концов “тов. Настасья”, а когда-то – горничная Настя, бывшая возлюбленная Олоньева, служившая у Рукавишниковых, отпускает его и помогает выбраться из страны. Он благополучно возвращается в Берлин и, получив гонорар за успешно проведенную операцию, женится на кинозвезде, и повествование возвращается к клишированной фабуле голливудской мелодрамы. Однако вскоре герой разочаровывается в новом положении и его одолевает жестокая ностальгия по России, о которой то и дело напоминают берлинский снег, концерт хора донских казаков и т. п. Наконец он уезжает из Берлина и возвращается на границу. Финал повести тоже кинематографичен, но переводит благополучную голливудскую мелодраму в русский фильм с трагической развязкой. Часовой (“в ночную тьму было не разобрать – был ли то эстонский пограничник или советский”) заметил “большое черное пятно, быстро подвигающееся по белому снегу”. Он окликнул перебежчика, но тот не отозвался:

“<…> Выстрел глухо и далеко прокатился в тишине морозной ночи, и соседний патруль поспешил на тревогу. Солдаты обыскали опушку и нашли уже застывающий на морозе труп. Пуля попала в голову, и тонкая струйка крови, уже заледеневшая, пролегла от высокого лба к узким, покойно сжатым губам. Лицо мертвеца было спокойно. Документов при нем не нашли, и личность его установить не удалось” [Там же, 19 июля]» [11].

К пересказу Р. М. Янгирова добавим два важных уточнения. Родовое поместье, в котором побывал Олоньев (подчеркнем: не впервые – ему случалось гостить там и перед мировой войной [12]), именуется по фамилии владельцев (в этой связи см. след.: «<…> в свое время Рукавишников был не только хозяином одного из самых больших и благоустроенных поместий северо-западной России, но также и владельцем обширных лесов в Вологодской губернии, золотых приисков на Урале <здесь и везде далее жирный курсив в цитатах – наш. – А. Д.>и каменноугольных копей в Донецком бассейне… <…> в свое время <…> богатый Михаил Аркадьевич играл важную и блестящую роль в жизни великосветского общества пышного Санкт-Петербурга… <…> в свое время немало именитых гостей посещало летом его родовое поместье Рукавишниково, где безвыездно жила его молчаливая и болезненная супруга Анна Андреевна, урожденная княжна Оболенская… и рукавишниковское гостеприимство славилось не только на Петербургскую губернию, но, пожалуй, на всю европейскую Россию…» – 28 июня. С. 6). Достаточно определенно указано в ВТ и место нахождения имения: под Петербургом, в районе Гатчины [13].

Вкупе с подчеркнуто литераторским и литературным генезисом четы Рукавишниковых (у него – внешность зрелого П. Д. Боборыкина [14] и, соответственно, Кисы Воробьянинова [15], ее имя-отчество восходят к Ахматовой и, одновременно, к городничихе из «Ревизора») эти внешне неприметные детали сигнализируют о как минимум опосредованной соотнесенности содержания ВТ с личностью и судьбой писателя В. Набокова-Сирина, осенью 1916 г. получившего – по смерти В. И. Рукавишникова, брата его матери и потомка сибирского золотопромышленника – «в наследство от дяди милионное состояние и в придачу имение Рождествено с двумя тысячами акров земли и вековой усадьбой в классическом стиле» [16]. Это, напомним, та самая, располагавшаяся по соседству с родовыми набоковскими Батовым и Вырой, усадьба, на террасе которой будущий автор «Машеньки» «провел счастливейшие часы своей счастливой юности <…> ранней осенью 1915 года» [17] и от которой до Гатчины около 30 км, до Ястребина же, где, как мы помним, в 1913 – 17 гг. проживал будущий автор ВТ, по прямой – чуть более 60-ти.

Указанные обстоятельства понуждают внимательнее присмотреться к взаимоотношениям Рукавишникова с Игорем Андреевичем Олоньевым и к фигуре этого последнего. Примечательно, что и в крайне неблагоприятных для него условиях эмиграции бывший гвардии поручик сохранил свое прежнее снисходительное отношение к своему нынешнему «работодателю» и, случалось, смотрел «на Рукавишникова взглядом, в котором смешивались насмешка и сожаление. И еще что-то такое – быть может<,> высокомерие урожденного Рюриковича к потомку рода, получившего свое дворянство лишь при первых Романовых» (2 июля. С. 5). Что же касается его внешности, то характеризуется она стабильным набором атрибутов: Олоньев аттестован как «красивый и печальный русский» (4 июля. С. 5), несколько раз говорится о его красивой голове [18], неоднократно поминаются «его безукоризненный пробор» (18 июля. С. 5) [19], «изящные, чуть усталые движения» (18 июля. С. 5), общая стройность, элегантность (см.: Там же) и истонченность его фигуры: «тонкие, с голубыми жилками, руки» (19 июля. С. 6) [20], «тонкий профиль» (3 июля. С. 3) [21], «тонкое лицо» (4 июля. С. 5) [22], «тонкие губы» (19 июля. С. 6) [23], «тонкие ноздри» (16 июля. С. 6), наконец, даже «тонкие брови» (2 июля. С. 6) над «серыми глазами» (14 июля. С. 5) [24].

Вместе с неоднократным упоминанием о единственном источнике существования бывшего гвардейца [25] и со специальной фиксацией того факта, что, прожив в Берлине почти десять лет [26], он недостаточно хорошо владеет немецким языком [27], все это понуждает уже напрямую соотнести образ (и фигуру!) Олоньева с личностью В. Набокова-Сирина (ср. с мемуарными описаниями внешнего вида этого последнего рубежа 1920-х – 1930-х годов: «Передо мной был высокий, на диво стройный, с неотразимо привлекательным тонким, умным лицом, страстный любитель и знаток физического спорта и шахмат <…>» [28]; «<…> в середине 20–х годов <…> я и увидела впервые высокого, худого молодого человека; – почти белые тонкие брови разлетались от переносицы к вискам, взгляд серых глаз был проницательный и насмешливый <…>» [29]; «Так я вижу Набокова еще молодого <…> Высокий, кажущийся еще более высоким из-за своей худобы, с особенным разрезом глаз несколько навыкате, высоким лбом, еще увеличившимся от ранней, хорошей лысины, о которой говорят, что Бог ума прибавляет, и с <…> взглядом, <…> внимательным, любопытствующим, не без насмешливости почти шаловливой. <…> Была у него врожденная элегантность, на которую сама бедность отпечатка не накладывает» [30]; «Он был в то время тонок, высок и прям, с узкими руками, длинными пальцами, носил аккуратные галстуки; походка его была легкой <…>» [31]).

В свою очередь, соотнесенность с Сириным образа уже Рукавишникова – иного свойства: она социально-родовая и по воле Вильде призвана высветить, актуализировать «купеческую» (идущую от матери) ипостась личности молодого писателя и – опосредованно, через Олоньева – его к ней отношение, порожденное его широкоизвестными высокомерием, надменностью и сословным снобизмом [32] (по этому поводу см. у набоковского биографа: «Елена, в девичестве Рукавишникова, происходила из семьи, получившей дворянство только в 1883 году <…> Фамилия, которую она стала носить, выйдя за Владимира Дмитриевича Набокова, была аристократической, звучной, широко известной.

Прадед, “сибирский золотопромышленник и миллионщик”, лишь мимоходом упомянут в “Других берегах”, где о Рукавишниковых, “диковинных, а иногда и страшных”, вообще даются крайне скупые сведения (повод для упреков в “сословном снобизме”, прозвучавших из уст Зинаиды Шаховской, много лет знавшей писателя Набокова). Чуть более пристального внимания прадед, которому Рукавишниковы были обязаны своим огромным богатством, удостоился в английском варианте автобиографии. Но, когда писалась книга “Память, говори”, Мнемозина начинала плутать: алапаевские заводы этого креза, приносившие основной доход, расположились под Нижнетагильском <ср. с рукавишниковскими «золотыми приисками на Урале» в ВТ! – А. Д.>» [33]).

Прототипичность Сирина по отношению к двум центральным персонажам ВТ закреплена использованием в повести характернейшего «общенабоковского топоса» – ведущей к дому лесной тропинки [34], востребованной при изображении перехода Олоньевым границы на пути в Россию [35] и позаимствованной Вильде непосредственно из появившейся незадолго перед тем (в конце янв. 1931 г.) публикации первых глав романа «Подвиг» в 45-ой книге «Современных записок» [36].

Как стало возможно столь своеобразное отображение набоковской личности и чем оно было вызвано? Прежде всего, в данной связи отметим: личность и творчество Сирина попали в поле зрения Б. Вильде еще в нач. 1920-х (если не ранее: вспомним их «соседство» в 1913 – 17 гг.) – благодаря лектору русского языка Тартуского университета Б. В. Правдину (1887 – 1960) [37], его старшему другу и наставнику [38]. Личное же знакомство двух писателей, нигде документально не зафиксированное, но несомненное [39], состоялось в Берлине, видимо, в нач. мая 1931 г. – в самый разгар работы Вильде над ВТ (и, соответственно, в пору завершения В. Сириным романа «Подвиг»), когда он в письме матери сообщил: «Познакомился теперь с <берлинскими> русскими молодыми поэтами и писателями. Посмотрим, что за публика!» [40]

Письмо это заслуживает дальнейшей цитации: «Сейчас сидит у меня некий Николай Ильяшов, поэт и сценический деятель (парнишке 23 года) и ждет, что я отправлюсь вместе с ним к другому поэту, Михаилу Горлину. Но сначала еще надо сварить картофель и поужинать» [41]. В данной связи напомним, что уроженец Петербурга и эмигрант с 1919 г., поэт, литературный критик, литературовед и переводчик Михаил Генрихович Горлин (1909 – 1943?) проживал в Берлине с 1922 г. [42]; в 1927 г. он близко познакомился с В. Набоковым, став его учеником [43]. Ученичество со временем сменилось сотрудничеством: вначале Горлин стал посещать берлинский литературно-философский кружок Татариновой-Айхенвальда (1925 – 33), где регулярно общался со своим прежним наставником на профессиональной основе [44], а затем и сам выступил как организатор и «мотор» берлинского молодежного «Кружка поэтов» (1928 – 33), провозгласившего самого значительного молодого прозаика эмиграции своим мэтром [45] (что, однако, не мешало бывшему ученику иной раз критически оценивать своего учителя, сочиняя острые пародии на его прозаические тексты [46]).

С другой стороны, известно, что в берлинский свой период посещал заседания «Кружка» и автор ВТ, и что в них же «регулярно принимал участие и Николай Эльяшов <правильно: Эльяшев. – А. Д.> <...> По-видимому, он был родственником либерального политика-эмигранта <Л. В.> Эльяшова, который получил огнестрельные ранения во время покушения в Берлинской филармонии, жертвой которого стал отец Набокова. Эльяшов посвятил несколько стихотворений Берлину <...> С этим лириком связан один из анекдотов того времени, который еще раз демонстрирует остроумно-наглые черты в характере Набокова. Набоков <...> считал себя уже мэтром в кругу более или менее дилетантствующих молодых поэтов и охотно насмешничал над стихами своих коллег. Однажды, когда Эльяшов читал свои стихи, в которых была строчка “И лошадь падает назад”, Набоков прервал его и спросил, как пишется последнее слово – вместе или раздельно. Не дожидаясь ответа смутившегося Эльяшова, он добавил: “Впрочем, мысль остается той же”.

Подобными выходками Набоков, конечно же, отталкивал от себя. Раиса Блох<-Горлина – с 1933 г. жена поэта. – А. Д.> писала с намеком на его псевдоним <...>: “Меня немного смущает присутствие в нашем обществе некой враждебно настроенной птицы. […] Но я решила быть объективной. Эта птица все-таки поэт”» [47].

Понятно, что о «подобных выходках» Сирина наверняка знал – со слов тех же М. Горлина и Н. Эльяшева – и автор ВТ, как вполне мог он наблюдать эти «выходки» непосредственно или даже лично стать их жертвой. Так или иначе, но данное знание, наряду со знанием (заведомым – «соседским»? или опять-таки почерпнутым у новых берлинских знакомцев?) фактов набоковской биографии, а равно и с осведомленностью в сириновском творчестве и возымели своим результатом двойное и двойственное (в духе Сирина же!) отображение его личности в ВТ, – отображение, отметим, в случае с Олоньевым вполне доброжелательное и даже «возвышающее». Очевидно, что, подобно Е. Каннак (и, возможно, вслед за нею), Б. Вильде удалось разглядеть в набоковских надменности и высокомерии «защитную маску» и, по-человечески ее оценив, ею вдохновиться.

 

 

 

 

* Предлагаемая статья подготовлена в рамках и при финансовой поддержке гранта SF-projekt 0130126s0: “Eesti tekst vene kultuuris. Vene tekst eesti kulturis” = «Эстонский текст в русской культуре. Русский текст в эстонской культуре».

[1] О нем см.: Терапиано Ю. Борис Дикой // Терапиано Ю. Встречи. Нью-Йорк, 1953. С. 138 – 142; Adams V. Tartu poisi tähelend // Looming. Tallinn, 1964. Nr. 8. Lk. 1203; Соколов А. Ты предпочитал бороться – победить или погибнуть // Молодежь Эстонии. Таллин, 1967. 3 дек. № 236. С. 2; Райт-Ковалева Р. Человек из Музея Человека: Повесть о Борисе Вильде. М., 1982; Blomerius R. Koolivennalikult Boris Vildest // Edasi. Tartu, 1983. 30 okt. Nr. 249. Lk. 4; Круус Р. Борис Вильде // Радуга. Таллин, 1989. № 6. С. 58 – 60; Яновский В. С. Поля Елисейские: Кн. памяти / Предисл. С. Довлатова. СПб., 1993 (по «именному указателю»); Головенченко С. А. Вильде Борис Владимирович… // Писатели русского зарубежья (1918 – 1940): Справочник. М., 1995. Ч. III. С. 221 – 223; Ильин Р. Вильде Борис Владимирович… // Русское зарубежье: Золотая кн. эмиграции. Первая треть ХХ века: Энцикл. биогр. словарь. М., 1997. С. 147 – 148; Милютина Т. П. Люди моей жизни. Тарту, 1997. С. 43, 85 – 87, 91; Борис Вильде. Рижский эпилог / Публ. Ю. Абызова // Балтийский архив: Рус. культура в Прибалтике. Таллинн, <1997>. Т. 3. С. 58 – 109; Письма Бориса Вильде к матери / Вступит. ст. и публ. Б. Плюханова; Коммент. Л. Киселевой // Труды по русской и славянской филологии: Литературоведение IV. Тарту, 2001. C. 282 – 338; Исаков С. Г. Борис Владимирович Вильде // Русская эмиграция и русские писатели Эстонии 1918 – 1940 гг.: Антология / Сост., вступит. ст., биогр. справки и коммент. проф. С. Г. Исакова. Таллинн, 2002. С. 215 – 216; Исаков С. «Ничего подозрительного не замечено»: Новое о Борисе Вильде // Вышгород. Таллинн, 2004. № 5 / 6. С. 15 – 30; Шаховская З. Таков мой век / Пер. с фр. Изд. 2-ое, испр. М., 2008. С. 333.

[2] Исаков С. Ничего подозрительного не замечено. С. 22.

[3] См.: Вильде Б. «Вечером влюбленный на песке морском…» // Полевые цветы. Нарва, 1930. № 1; Вильде Б. «Всю ночь пел соловей…» // Полевые цветы. 1930. № ¾ (оба стих. воспроизв. в ст.: Круус Р. Указ. соч. С. 60); Вильде Б. Жизнь наша (Отрывок из киноленты из жизни русского студенчества в Юрьеве) // Руль. Берлин, 1930. 30 сент. № 2993. С. 2 – 3 (то же – под назв. «Трое в одной могиле» – опубл. в журн.: Русский магазин. Таллинн, 1930. № 1. С. 34 – 35; см. также воспроизв.: Вильде Б. Жизнь наша (Отрывок из киноленты из жизни русского студенчества в Юрьеве) / Публ. А. Данилевского // Культура русской диаспоры: саморефлексия и самоидентификация. Мат. междунар. семинара. Tartu, <1997>. С. 367 – 372); Дикой Борис. Об-во русских студентов при Дерптском ун-тете (7 ноября 1920 – 1930 гг.) // Руль. 1930. 11 нояб. № 3029. С. 4; Вильде Б. Русские в Эстонии (Хуторяне. – «Когда же в Россию?.. – Рыбацкий «кооператив» – Сдвиг к лучшему) // Руль. 1930. 5 дек. № 3049. С. 4 (воспроизв. С. Г. Исаковым в журн.: Вышгород. Таллинн, 2004. № 5 / 6. С. 30 – 34); Дикой Борис. Ливы (Волость, претендующая стать государством) // Руль. 1930. 18 дек. № 3060. С. 2.

[4] См.: Б. Д. <Вильде Б. В.> «Незнакомка» Рильке // Числа: Сб. / Под ред. Н. Оцупа. Париж, 1933. Кн. 9. С. 187; Дикой Борис. Стефан Георге // Встречи: Ежемес. журн. / Под ред. Г. В. Адамовича и М. Л. Кантора. <Париж,> 1934. № 1. Янв. С. 34 – 35;Дикой Борис. «Немного нежности и снисхожденья» // Новь. Таллинн, 1935. № 8 (воспроизв. в ст.: Круус Р. Борис Вильде // Радуга. 1989. № 6. С. 60).

В этой связи см. в воспоминаниях Ю. К. Терапиано: «Борис Дикой <…> стал постоянным участником монпарнасских бесед.

Бывают люди, которые, входя в литературные круги, принимая деятельное участие в жизни какого-либо литературного поколения и, почти не выразив себя в литературе, остаются тем не менее характерными персонажами данной эпохи.

Борис Дикой был “около литературы”, хотя сам писал стихи, рассказы и критические заметки. Но он сам не придавал особого значения своим писаньям. Главным для него – являлась воля выявить себя в соответствии с тем кругом идей, которые он разделял: он хотел быть “человеком тридцатых годов”, выразителем жизненной темы своего поколения, но без “упадочничества”, без “капитуляции перед миром”.

Его появление на Монпарнасе в начале тридцатых годов вызвало даже некоторое беспокойство <…>» (Терапиано Ю. Встречи. Нью-Йорк, 1953. С. 138).

[5] См. недавнее переизд. по-русски: Вильде Б. Дневники и письма из тюрьмы: 1941 – 1942 / Предисл. Д. Вейон; Послесл. Ф. Бедарида; Пер. М. А. Иорданской. М., 2005.

[6] В этой связи см. в письмах Б. Вильде матери из Берлина – от 14.IV.31 г.: «Мое главное занятие в настоящее время – философия, помимо того маленько поскребываю пером. Думаю через неделю закончить маленькую повесть, если удастся ее скоро продать, то думаю поехать в Швейцарию, а оттуда во Францию» (Письма Бориса Вильде к матери // Труды по русской и славянской филологии: Литературоведение IV. Тарту, 2001. С. 312); от 26.IV.31 г.: «По всей вероятности я останусь еще целый месяц в Берлине – дней 10 пройдет прежде чем я окончу свою повесть, а потом еще недели две придется прождать в редакции. Надеюсь, что удастся продать и получить кое-что – столько, чтобы смочь уехать» (Там же. С. 314); в письме от 10.VI.31 г.: «Повесть моя пойдет в “Руле” вероятно в июле или августе. Когда получу оттиски, то пошлю тебе, а то “Руля” ведь ты не читаешь (я тоже!). Плотят они по нищенски и еще Бог знает, когда – да с русским языком за границей везде плохо» (Там же. С. 317).

[7] См.: Дикой Борис. Возобновленная тоска: Повесть // Руль. 1931. 28 июня. № 3217. С. 6, 9; 30 июня. № 3218. С. 6; 1 июля. № 3219. С. 3; 2 июля. № 3220. С. 5 – 6; 3 июля. № 3221. С. 3; 4 июля. № 3222. С. 5 – 6; 5 июля. № 3223. С. 9 – 10; 7 июля. № 3224. С. 5 – 6; 8 июля. № 3225. С. 3; 9 июля. № 3226. С. 6; 10 июля. № 3227. С. 3; 11 июля. № 3228. С. 5 – 6; 12 июля. № 3229. С. 5 – 6; 14 июля. № 3230. С. 5 – 6; 15 июля. № 3231. С. 3; 16 июля. № 3232. С. 5 – 6; 17 июля. № 3233. С. 3; 18 июля. № 3224. С. 5-6; 19 июля. № 3235. С. 6, 9 (повесть намечена для републикации в одном из ближайших выпусков «Балтийского архива»).

Ср.: «В одной из берлинских газет в ноябре – декабре 1930 года <sic!> напечатали его повесть с продолжением – она называлась “Возобновленная тоска”» (Райт-Ковалева Р. Человек из Музея Человека: Повесть о Борисе Вильде. М., 1982. С. 74); также ср.: «В берлинск<ой> периодике в 1930 <sic!> <Вильде> публикует детективную повесть “Возобновленная тоска” <…>» – Головенченко С. А. Вильде Борис… // Писатели русского зарубежья (1918 – 1940). М., 1995. Ч. III. С. 222.

[8] Исаков С. «Ничего подозрительного не замечено»: Новое о Борисе Вильде // Вышгород. 2004. № 5 / 6. С. 26 – 27.

[9] См.: Данилевский А. А. «Возобновленная тоска» Бориса Дикого и «Три столицы» В. В. Шульгина // Эмиграция и мемуары: Сб. ст. / Отв. ред. А. Данилевский. М., 2010. С. 207 – 213.

[10]. Как известно, роман «Подвиг» был опубликован в 1931 – 32 гг. в № 45 – 48 «Современных записок» (№ 45-й вышел из печати в конце января 1931 г., № 46 – 20 мая 1931 г., № 47 – в конце сентября 1931 г., № 48 – во 2-й пол. января 1932 г.).

[11] Янгиров Р. «Чувство фильма»: Заметки о кинематографическом контексте в литературе русского зарубежья 1920 – 1930-х годов // Империя N: Набоков и наследники. Сб. ст. / Ред.-сост. Ю. Левинг, Е. Сошкин. М., 2006. С. 410 – 412. Ср.: Янгиров Р. «Рабы Немого»: Очерки историч. быта рус. кинематографистов за рубежом. 1920 – 1930-е годы. М., 2007. С. 148 – 149. Ср. у Р. Райт-Ковалевой: «Повесть – явное подражание тогдашним детективам. На потребу невзыскательному читателю изображен некий юноша, влюбленный в роскошную кинозвезду. Конечно, герой – нищий, эмигрант, а диве, естественно, нужны бриллианты. Юноша решает ехать в Россию, в запретную для него, давно покинутую родину, где в родовом имении закопан клад. И хотя там уже цветущий колхоз, но председательница этого колхоза, милая советская женщина, служившая когда-то горничной у родителей героя и влюбленная в него, разрешает вырыть клад и увезти в Берлин в подарок кинодиве, которая немедленно выходит за него замуж. Но кончается роман тем, что герой спивается от тоски <sic!>.

Писалось все это, конечно, для заработка: уж очень явно использованы все приемы бульварного чтива, вся эта замызганная бутафория» (Райт-Ковалева Р. Человек из Музея Человека. С. 74). Ср. также у С. А. Головенченко: «<…> повесть “Возобновленная тоска”, действие к<ото>рой происходило в сов<етской> России, где “бывшие” искали свои фамильные драгоценности и реликвии <…>» – Головенченко С. А. Вильде Борис Владимирович… // Писатели русского зарубежья (1918 – 1940). М., 1995. Ч. III. С. 222.

[12] В данной связи см. след.: «Правда, Олоньевы были далеко не так богаты, как Рукавишниковы, но связи и древность их рода – кровных Рюриковичей – позволяли Игорю Андреевичу в свое время относиться даже несколько покровительственно к своему товарищу по Гвардейскому училищу Саше Рукавишникову… И в те времена аристократ с головы до ног корнет Олоньев был желанным гостем в доме Рукавишниковых и даже проводил в их имении лето 1914-го года <…>» (Дикой Борис. Возобновленная тоска: Повесть // Руль. 1931. 28 июня. № 3217. С. 9; далее при цитации в круглых скобках указывается лишь день публикации и страница газетного номера).

[13] См. в напутствии Рукавишникова отправляющемуся в путь Олоньеву: «Помню<,> года два тому назад мне писал знакомый из Гатчины, что проезжал мимо моего имения и видел там <…>» (5 июля. С. 9).

[14] См., напр.: «<…> уже полных шестьдесят лет, и его породистый череп был гладко вылизан временем, будто прибрежный камень морем» (28 июня. С. 6). Также см. их совместный портрет с Олоньевым: «<…> за плотной спиной Рукавишникова, отражаясь в его надушенной лысине, возвышался черный безукоризненныйпробор Игоря Андреевича Олоньева, бывшего поручика гвардии <…>» (28 июня. С. 9).

[15] В этой связи см. в VII-й гл. («Следы “Титаника”») «Двенадцати стульев», об актуальности которых для ВТ уже было сказано выше: «Страдания человека, которому бреют голову безопасной бритвой, невероятны. Это Ипполит Матвеевич понял с самого начала операции.

Но конец, который бывает всему, пришел.

– Готово. Заседание продолжается! Нервных просят не смотреть! Теперь вы похожи на Боборыкина <…>» (Ильф И., Петров Е. Двенадцать стульев: Роман. Щеглов Ю. К. Комментарии к роману «Двенадцать стульев». М., 1995. С. 145).

[16] Бойд Б. Владимир Набоков: Русские годы. Биография. <М.; СПб., 2001>. С. 147. В этой же связи см. также след.: «В 1880-х годах Иван Рукавишников купил великолепную Рождественскую усадьбу, построенную в конце XVIII века неподалеку от Выры, вверх по течению Оредежи» (Там же. С. 43).

[17] Там же. С. 147.

[18] Также см.: «<…> гвардии поручик закинул назад свою красивую голову <…>» (15 июля. С. 3); «<…> наклонив свою красивую голову» (3 июля. С. 3); «<…> закинув где-нибудь в углу свою красивую голову, молча курил <…>» (18 июля. С. 5).

[19] См. в др. месте: «<…> безукоризненный пробор Игоря Андреевича» (4 июля. С. 6); «<…> вспомнила красивый и грустный профиль и безукоризненный пробор <…>» (16 июля. С. 6).

[20] Также см.: «<…> тонкая рука поручика» (16 июля. С. 5); «<…> рука сухая и узкая» (30 июня. С. 6.); «узкие руки» (2 июля. С. 6).

[21] Также см.: «<…> тонкий профиль гвардии поручика» (4 июля. С. 5); ср.: «<…> закидывая назад свою тонкую голову» (2 июля. С. 6).

[22] Также см.: «<…> его тонкое и усталое лицо» (30 июня. С. 6).

[23] Также см.: «Игорь Андреевич грустно повел тонкими губами <…>» (3 июля. С. 3); «Игорь Андреевич криво улыбался в бутылку шампанского тонкими и сухими губами» (5 июля. С. 10); «<…> прижимал ее к своим тонким и пересохшим губам» (16 июля. С. 5); «<…> тонкие его губы улыбнулись» (16 июля. С. 6); «<…> прижимал к своим тонким и горячим губам» (17 июля. С. 3); «<…> на тонкие губы бывшего гвардии поручика» (19 июля. С. 6); «<…> с тонких поручиковых губ» (19 июля. С. 9); «Пуля попала в голову и тонкая струйка крови, уже заледеневшая, пролегла от высокого лба к узким, покойно сжатым, губам» (19 июля. С. 9). Ср. – в иной формулировке: «<…> губы Олоньева, и без того узкие, сжались еще плотнее» (2 июля. С. 6); «<…> с его узких губ» (17 июля. С. 3); «<…> плотно сжимая узкие губы» (18 июля. С. 6).

[24] Также см.: «<…> устремив в пространство свои серые глаза. Его тонкие губы, четко очерченные <…>» (9 июля. С. 6); «Он снова открыл глаза и на мгновение встретился своими серыми глазами с темными тов. Настасьи <…>» (11 июля. С. 6); «<…> ее страшно тревожил серый блеск глаз незнакомого ночлежника» (11 июля. С. 6); «<…> взгляд этих серых глубоких глаз» (12 июля. С. 6); «<…> серые усталые и горькие поручиковы глаза» (15 июля. С. 3); «<…> в серые, уверенные и блестящие поручиковы глаза» (17 июля. С. 3); «Но глаза его – серые, воспаленные бессонницей и алкоголем <…>» (19 июля. С. 9); «<…> усталые серые глаза, <…> тонкие брови» (2 июля. С. 6); «<…> пристальный взгляд серых глаз» (3 июля. С.3); «<…> посмотрел своими серыми глазами в карие и напряженные шарики Рукавишникова» (30 июня. С. 6).

[25] См., напр., в начале повести: «<…> бывшего поручика гвардии Его Императорского Величества, ныне же добывавшего себе средства <…> работой в фильме в качестве простого статиста. И хотя уменье безукоризненно носить смокинг и аристократические манеры и находят себе время от времени применение, но оплачиваются весьма низко. И потому, понятно, социальное положение Олоньева значительно разнилось от рукавишниковского, и взаимное их знакомство ограничивалось официальным поклоном при встрече» (28 июня. С. 9).

[26] В данной связи см. след.: «Так размеренно и замкнуто текла жизнь статиста Олоньева, некогда поручика императорской гвардии. Проходили месяцы и годы – девять лет одинокой эмигрантской жизни, заключенной в миллионы других жизней шумного Берлина – и все так же каждый день Олоньева был похож на другой, точно вылитый уверенной машиной в ту же самую форму» (4 июля. С. 5).

[27] См., напр., в начале ВТ: «– А скажите, Игорь Андреич, – спросил Рукавишников, – имели вы эти дни работу – с воскресенья?

Олоньев отрицательно покачал своим безукоризненным пробором: “Нет, Михаил Аркадьевич, ничего не было. Теперь со времени тон-фильма нам, иностранцам, стало много труднее попасть на съемку… Акцент мешает. Трудно, трудно… <…>”» (30 июня. С. 6). Ср.: «Он вышел на авансцену – стройный и четкий, в безукоризненном смокинге. Его усталые серые глаза, над которыми чуть расходились тонкие брови, встретили очаровательную улыбку Милы Дени, и он нагнул свой черный пробор в поклоне, в котором можно было прочесть древность и знатность его аристократического рода.

– Darf ich bitten, gnädige Frau?

– Стоп, стоп! – заревел режиссер и замахал руками. – Эй вы там, что у вас за выговор?! Кто вы, чорт вас возьми?

– Русский, – ответил Олоньев, закидывая назад свою тонкую голову и смотря на режиссера – в упор и в то же время мимо него.

– Так я и думал, – махнул тот рукой, – ступайте обратно. Не умея говорить, нечего соваться в тон-фильм. Это вам не школа Берлица для изучения иностранных языков…» (2 июля. С. 6; см. также: 3 июля. С. 3).

[28] Гессен И. В. Годы изгнания: Жизненный отчет. Paris: YMCA-PRESS, <1979>. С. 96 – 97.

[29] Каннак Е. <Залкинд Е. О.> Из воспоминаний о Сирине // Каннак Е. Верность: Воспоминания, рассказы, очерки. Paris, 1992. С. 214.

[30] Шаховская З. В поисках Набокова. Отражения. М., 1991. С. 14.

[31] Берберова Н. Курсив мой: Автобиография. 2-е изд., испр. и доп.: В 2 т. New York, 1983. Т. 1. С. 368.

О кинематографической карьере Сирина см., напр.: Урбан Т. Набоков в Берлине / Пер. с нем. С. В. Рожновского. М., 2004. С. 58 – 60 (гл. «Киностудия Бабельсберг») и, в частности, след.: «В берлинский период Набоков не поднялся выше роли статиста. Тем не менее, он вставал в семь утра, чтобы городской электричкой и автобусом добраться до студии на окраине Берлина. Часто он возвращался в город лишь после полудня, часов в пять, со следами грима на лице и еще полуслепой от ярких лучей прожекторов» (Там же. С. 60). Здесь же – в гл. «Этот свинский немецкий дух» – см. о мере набоковского владения немецким: «Он не мог и не хотел выражать симпатию Германии и немцам. Их язык он выучил лишь весьма несовершенно, хотя и прожил среди них полтора десятилетия» (Там же. С. 131). Ср., однако, у А. Зверева: «<…> впоследствии Набоков будет утверждать, что немецким не владеет совершенно (хоть и прожил в Берлине полтора десятка лет), но, похоже, тут просто мистификация» (Зверев А. Набоков. М., 2004. С. 41).

[32] См. об этом, напр.: Каннак Е. Из воспоминаний о Сирине. С. 217; Набоков Н. Багаж: Мемуары русского космополита. СПб., 2003. С. 134. Cм., наконец, ретроспективную самооценку Набоковым себя молодого: был «одинок и надменен» (Набоков В. Собрание сочинений американского периода: В 5 т. СПб., 1999. Т. 5. С. 565).

[33] Зверев А. Набоков. С. 16. В этой связи см. у него же далее: «Видимо, особого интереса к Рукавишниковым у Набокова не было, не говоря о чувстве близости (его отец, напротив, питал к этим родственникам уважение <…>). Не так сложно объяснить, отчего Набокову они были в общем чужие. Снобизм – слово слишком сильное, однако сам Набоков не делал тайны из своего почитания аристократизма. А Рукавишниковы были почтенный купеческий род, находившийся в свойстве с Мамонтовыми, Якунчиковыми, Третьяковыми и еще несколькими столь же прославленными представителями торгового и промышленного сословия. <…> они по своему существу были миллионщиками.

Этот мир русских капиталистов, которым, по логике вещей, должно было принадлежать будущее, Набокова не притягивал вовсе не по той причине, что вызывал настроения социального недовольства и протеста <…> Не притягивал он прежде всего по причинам психологическим и эстетическим. Рукавишниковы сделались дворянами, <…> и все равно для Набокова они остались чем-то наподобие Лопахина из “Вишневого сада” <…> И хотя Набоковы нисколько не походили на Гаевых <…> – тем не менее ощущение незримого барьера сохранялось.

А усиливалось оно тем, что Рукавишниковы по преимуществу были не петербуржцами. Они были нижегородцами и москвичами <…>. То есть, по восприятию Набокова, принадлежали к провинциальному миру, всю жизнь вызывавшему у него едва завуалированное презрение, ничего больше. Жизнь сложилась так, что Набоков никогда не был в Москве. И не написал о ней ни строки, словно она и не стоила его внимания. Из всех крупных русских писателей он единственный, для кого Москва ни биографически, ни творчески не значила ровным счетом ничего» (Там же. С. 17 – 18).

[34] См. об этом, напр.: Хеттени Ж. Лед, Лета, лужа: «мост через реку». Масонский и дантовский код в романе Вл. Набокова «Защита Лужина» // Sub Rosa: Köszöntő könyv Léna Szilárd tiszteletére. Budapest, 2005. C. 292 – 293.

[35] См., в частности.: «Дорога – впрочем, это была не дорога, а слабо намеченная тропинка – шла сперва по болоту, потом повернула в лес и затерялась в надвигающихся сумерках между деревьями» (7 июля. С. 5).

[36] См.: Сирин В. Подвиг (Роман) // Современные записки. 1931. № 45. С. 152 (нач. II-й гл.). В этой же связи см. о мотиве лесной тропинки в поэзии Сирина: Troubetzkoy L. Le Exploit comme exorcisme – le fantasme du retour en Russie de la poésie à la prose de Nabokov ou le sentier dans la forêt // Nabokov-Sirin V. Les années européennes / Cahiers l’émigration russe 5. 1999.

[37] См. о нем, напр.: Исаков С. Г. Б. В. Правдин – педагог, ученый, поэт // Исаков С. Г. Русские в Эстонии: 1918–1940. Истор.-культур. очерки. Тарту, 1996. С. 222 – 238.

[38] В этой связи см. след.: «<…> в начале 1920-х гг. <…> Б. Правдин <…> посещал <…> кружок, объединявший тартусцев, интересовавшихся русской советской литературой и вообще советской культурой – так наз<ываемый> “кружок Сыщикова”, который также посещали Ю. Нуут, Н. Ленкин, И. Беляев, Б. Вильде и др. На вечерах в доме Михаила Сыщикова (старшего) читались и обсуждались произведения советских авторов, там В. Адамс прочитал доклад о В. Маяковском (едва ли не первый в Эстонии), а Б. Правдин о своем любимом писателе В. Набокове» (Исаков С. Г. Русские в Эстонии. С. 233).

[39] В этой связи вновь см. у Р. М. Янгирова: «Ретроспективные авторские характеристики героя “Подвига” поразительно схожи с отзывами современников о молодом Вильде: “Герой “Подвига” – эмигрант из России, молодой романтик моего тогдашнего возраста <…>, любитель приключений ради приключений, гордо презирающий опасность, штурмующий никому не нужные вершины, который просто ради острых ощущений решает перейти советскую границу и потом вернуться обратно. Вещь эта – о преодолении страха, о триумфе и блаженстве этого подвига” (из интервью В. Набокова Р. Апелю-мл., 1966) <…>» (Янгиров Р. «Чувство фильма»: Заметки о кинематографическом контексте в литературе русского зарубежья 1920 – 1930-х годов // Империя N: Набоков и наследники. М., 2006. С. 411).

[40] Письма Бориса Вильде к матери // Труды по русской и славянской филологии: Литературоведение IV. Тарту, 2001. С. 316 (письмо от 9.V.1931).

[41] Там же.

[42] См. о нем, напр.: Леонидов В. В. Горлин Михаил ... // Писатели русского зарубежья (1918 – 1940): Справочник / Лит. энцикл-я рус. зарубежья (1918 – 1940). М., 1995. Ч. III. С. 236 – 238.

[43] В этой связи см. у Б. Бойда: Сирин «приглашал <в 1927 г.> в объявлении учеников, желающих заниматься новым предметом – просодией. Нашелся всего один ученик – <…> восемнадцатилетний Михаил Горлин, впоследствии поэт и подающий надежды славист, погибший в немецком концентрационном лагере. Два-четыре раза в неделю Набоков занимался с ним английским и стихосложением» (Бойд Б. Владимир Набоков:Русские годы. Биография. <М.; СПб., 2001>. С. 324).

[44] См. об этом, напр.: Долинин А. Истинная жизнь писателя Сирина: Работы о Набокове. СПб., 2004. С. 370. В этой связи см. также: Бойд Б. Указ. соч. С. 325.

[45] См. об этом в мемуарах Е. Каннак: Каннак Е. Верность. Paris, 1992. С. 214. В этой же связи см. у Б. Бойда: «В начале апреля <1928 г.> Сирин прочел “Университетскую поэму” в Кружке поэтов. Это новое объединение было основано в феврале Михаилом Горлиным, взявшим на себя обязанности его секретаря. Кружок поэтов, просуществовавший с 1928 по 1933 год, собирался дважды в месяц и даже издавал собственные сборники. Среди его членов были Евгения Залкинд, <…> поэт Раиса Блох, жена Горлина, <…> и двое признанных мэтров объединения – Сирин и Владимир Корвин-Пиотровский <…> Единственное воспоминание о Сирине тех лет оставила Евгения Залкинд <Каннак>» (Бойд Б. Указ. соч. С. 326). Ср.: Долинин А. Указ. соч. С. 370.

[46] См. в частности: ЭОС <Горлин М.?> Из романа «Бегство Болотина», соч. автора повести «Тройка, семерка, туз» // Руль. 1930. 19 янв. № 2781. С. 8 (перепеч. в кн.: Классик без ретуши: Лит. мир о творчестве Владимира Набокова / Под общ. ред. Н. Г. Мельникова. М., 2000. С. 624).

[47] Урбан Т. Набоков в Берлине. М., 2004. С. 71 – 72. Ср. в воспоминаниях Е. Каннак: «В кружке Айхенвальда были писатели, известные еще в России, а в нашем “Кружке Поэтов” преобладала молодежь – и тон заседаний был другой: собирались на частных квартирах, ели пирожные за чайным столом и часто с увлечением спорили. В. Набоков и В. Корвин-Пиотровский у нас считались “мэтрами”; их авторитет признавали.

И Набоков <...> к нашим начинающим поэтам и писателям относился дружески-снисходительно, – что, конечно, не требует пояснения. Но иногда все же не мог удержаться от злой насмешки. <...> Его часто упрекали в излишней гордости, в “высокомерном задоре”, в снобизме. В этом была доля правды, – но мне уже тогда казалось, что его надменность была своего рода “защитной маской”, как сказал кто-то. Молодость Набокова была нелегкой. После счастливого барского детства, всеми избалованный, ни в чем не знавший отказа, он оказался на положении бедного эмигранта, а после трагической смерти отца – главой большой семьи, роль, для которой он не был создан» (Каннак Е. Указ. соч. С. 216 – 217).

 

 

Альманах «Тредиаковский» 07.01.2012