В свое время В. Б. Шкловский писал в книге, посвященной художнику П. Федотову: «Чиновник, получивший орден, красив, и купеческая дочка, за которую сватается майор, – красавица, и за ее обликом стоит античность, но эта красота искажена положением» (Шкловский, 1965: 88). Развивая эту мысль, ученый далее продолжал: «Федотов хочет возбудить к своему свежему кавалеру и жалость и чувство злобы. <...> Вот почему герой картины не стар и не безобразен. Он человек, от которого еще можно требовать истинного достоинства. <...> Работая над картиной, Федотов делал чиновника в разных поворотах; в набросках это голова статуи; может быть, голова Фавна. Кавалер в халате, несмотря на выставленную вперед губу, почти красив: папильотки на его волосах свивают пряди волос в скульптурную форму.

Человек стоит среди мусора, гордится пустяками, но это – человек, <...> красивый и способный к развитию; не он сам, а действия его смешны» (Шкловский, 1965: 128 – 129). Отметив несомненные черты сходства творчества Федотова и Гоголя, Шкловский вслед за тем провел параллель между «свежим кавалером» и гоголевским Поприщиным: «В “Свежем кавалере” Федотов рисовал удачу ничтожного человека. <...> Это <...> родня бедняка Поприщина.

Старый халат, в который так гордо драпируется чиновник, получивший орден, напоминает нам о мантии, сшитой Поприщиным из вицмундира. Этой мантией Поприщин хотел поразить свою кухарку Мавру» (Шкловский, 1965: 127 – 128).

Развивая намеченную Шкловским параллель, заметим: схожий по функции «античный фон» наличествует и в «Записках сумасшедшего» (далее – ЗС): на это указывает уже хотя бы имя главного героя – Аксентий, в переводе с древнегреческого означающее «растущий, возрастающий, приумножающий». Вкупе с подчеркнуто русским отчеством Поприщина – а он, напомним, Аксентий Иванович (не Иоаннович!), – это имяобразует знаменательный и показательный симбиоз «античного» и национального.О его функции – несколько ниже, сейчас же отметим, что «античный» контекст в повести актуализируется также и фамилией героя: обычно в ней усматривают созвучие со словом «прыщ», – дескать, созвучие, призвано усугубить мизерабельность героя; меж тем игнорируется заложенное Гоголем в него же созвучие с принадлежащим «высокому» стилевому ряду словом «пóприще», – словом по происхождению старославянским и древнерусским, т. е., с точки зрения Гоголя, принадлежащим идеальному национальному прошлому, функциональному аналогу «античности». При этом крайне характерно то обстоятельство, что данное слово неоднократно использовалось при переводе Евангелия на русский язык, – переводе, напомним, выполненном в нач. 1810-х годов с древнегреческого. Кроме того, законы образования русских фамилий исключают возникновение фамилии «Поприщин» и, напротив, диктуют иное – более благородное, «высокое» – звучание: «Поприщев» (ср., напр.: Бобрищев-Пушкин), что также настраивает подсознание гоголевских читателей на высокий стилевой и поведенческий регистр.

В аналогичной функции – функции «античного фона» – Гоголь использует в ЗС и контекст шекспировского творчества: гоголевское повествование очевидным образом ориентировано на «Короля Лира». Не имея возможности вдаваться в подробности, сошлемся лишь на данное Белинским определение «Записок сумасшедшего» как «изложенной в поэтической форме» вещи, «достойной кисти Шекспира», а также отошлем к книге Льва Шестова 1898 г. «Шекспир и его критик Брандес» – к тому месту в ней, где Шестов утверждает, что Лир, этот «король, до кончиков ногтей король», должен был пройти через все муки и, наконец, даже через сумасшествие, для того только, чтобы осознать, что он прежде всего человек, а лишь потом уже – царственная особа. Очевидно, что вслед за Шекспиром Гоголь столь же намеренно обрекает своего героя на не менее тягостное пóприще: проводит его через «миллион терзаний», через сумасшествие же, но уже для того, чтобы Поприщин осознал равновеликость своего обычного – просто человеческого или, по Ницше, «человеческого, слишком человеческого» достоинства – достоинству королевскому.

Сходную функцию призвана выполнять и последовательно проведенная Гоголем ориентированность его повести на комедию Грибоедова. Уже само заглавие гоголевского текста явно созвучно грибоедовскому; одновременно в нем же – в заглавии – задана и определенная логика развития действия: если у Грибоедова – factum, то у Гоголя – как бы post factum, его фиксация. Налицо в ЗС и преемственность (по отношению все к тому же «Горю от ума») в выборе места действия – вспомним: в финале пьесы Чацкий заявляет: «Вон из Москвы! сюда я больше не ездок» (Грибоедов, 1967: 172), – соответственно этому действие ЗС переносится автором в Петербург.

Наконец, соотнесенность гоголевского текста с грибоедовским закреплена подчеркнутым текстуальным сходством наиболее заметных композиционных элементов – начала и концовки: как и в «Горе от ума» (далее – ГУ), действие в ЗС начинается и разворачивается в столичном городе утром, завершается же оно и в том и в другом случае возгласом главного героя, выражающим его страстное желание покинуть место, в котором он в этот момент находится. Сравним вначале концовки. В предпоследней сцене ГУ (Действие IV-е. Явление 14-е) Чацкий восклицает (курсив в цитате – как и везде далее – наш):

 

«Все гонят! все клянут! Мучителей толпа!

<...> Безумным вы меня прославили всем хором,

Вы правы: из огня тот выйдет невредим,

Кто с вами день пробыть успеет,

Подышит воздухом одним

И в нем рассудок уцелеет.

<...> Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету,

Где оскорбленному есть чувству уголок! –

Карету мне, карету!» (Грибоедов, 1967: 172).

 

А теперь вспомним заключительную запись в рукописи сумасшедшего Поприщина: «Боже! что они делают со мною! <...> За что они мучат меня? <...> я не могу вынести всех мук их <...> дайте мне тройку быстрых как вихорь коней! Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света!» (Гоголь, 1952 – III: 194).

Вслед за тем обратимся к началу обоих текстов: в ремарке, предваряющей I-е Действие комедии, указано: «(Утро, чуть день брезжится)» (Грибоедов, 1967: 66). Далее: в 1-ом Явлении I-го Действия София вопрошает «(из своей комнаты)»:

 

«Который час?

Л и з а н ь к а

Седьмой, осьмой, девятый» (Грибоедов, 1967: 67).

 

И далее, мы помним, возникает ситуация, когда Молчалин вынужден объяснять Фамусову свое раннее «появление» в жилой половине дома желанием работать – помогать патрону в разборке служебных бумаг.В начинающей же повесть Гоголя записи от «Октября 3» читаем: «Я встал поутру довольно поздно, и когда Мавра принесла мне вычищенные сапоги, я спросил, который час. Услышавши, что уже давно било десять, я поспешил поскорее одеться. Признаюсь, я бы совсем не пошел в департамент <...>» (Гоголь, 1952 – III: 174).

Более того: сама сюжетная интрига ЗС не в последнюю очередь подсказана или даже заданатекстом грибоедовской комедии, конкретно же – утверждением Загорецкого в Явлении 16-ом III-го Действия (напомним:

 

«З а г о р е ц к и й

Ну?

Г. Д.

С ума сошел!

З а г о р е ц к и й

А, знаю, помню, слышал,

Как мне не знать? Примерный случай вышел;

Его в безумные упрятал дядя плут...

Схватили, в желтый дом, и на цепь посадили» – Грибоедов, 1967: 139).

 

После указания на это обстоятельство – риторический вопрос: надо ли напоминать и сравнивать имена женщин, вокруг которых завязаны любовные коллизии в обоих текстах?

Но, может быть, все перечисленные нами переклички – случайность или результат нашего стремления выдать желаемое за действительное? Отнюдь! В статьях и художественных произведениях Гоголя зафиксирован его постоянный и пристальный интерес к ГУ. Прежде всего, в этой связи напомним, что в гоголевских «Петербургских записках 1836 года» I-я глава этого – посвященного противопоставлению Москвы и Петербурга (что для нас особенно важно в свете вышесказанного) – очерка завершается цитированием строчки из грибоедовской комедии (Д. II-е, Явл. 5-е): «Дистанция огромного размера!..» (Гоголь, 1953 – VI: 109).

В свою очередь, напоминание Городничихи Хлестакову в «Ревизоре» о том, что она «некоторым образом замужем», самым очевидным образом навеяно следующим диалогом в Явлении 2-ом II-го Действия комедии:

 

«Ф а м у с о в <о Софии>

<...> тебе понравилась она?

<...> не хочешь ли жениться?

Ч а ц к и й

А вам на что?

Ф а м у с о в

Меня не худо бы спроситься,

Ведь я ей несколько сродни;

По крайней мере искони

Отцом недаром называли» (Грибоедов, 1967: 90).

 

Также напомним, что в статье 1846 г. «В чем же, наконец, существо русскойпоэзии и в чем ее особенность» пьеса Грибоедова охарактеризована Гоголем как одна из двух вершин русской драматургии XVIII – нач. XIX вв. (другой оказывается «Недоросль») и там же представлен гоголевский разбор достоинств и недостатков обеих комедий (Гоголь, кстати, солидаризируется здесь с определением их кн. Вяземским – «современные трагедии» – Гоголь, 1953 – VI: 170). Так вот, недостатков, напомним, в гоголевском перечне – гораздо больше: «Обе комедии исполняют плохо сценические условия; в сем отношении ничтожная французская пьеса их лучше. Содержание, взятое в интригу, не завязано плотно, ни мастерски развязано. Кажется, сами комики о нем не много заботились, видя сквозь него другое, высшее содержание и соображая с ним выходы и уходы лиц своих. Степень потребности побочных характеров и ролей измерена также не в отношении к герою пьесы, но в отношении к тому, сколько они могли пополнить и пояснить мысль самого автора присутствием своим на сцене, сколько могли собою дорисовать общность всей сатиры. В противном же случае – то есть если бы они выполнили и эти необходимые условия всякого драматического творения и заставили каждое из лиц, так метко схваченных и постигнутых, изворотиться перед зрителем в живом действии, а не в разговоре, – это были бы два высокие произведения нашего гения» (Гоголь, 1953 – VI: 174).

И, наконец, последнее и самое главное: ЗС, впервые напечатанные в 1835 г. в сборнике «Арабески», были созданы Гоголем в 1833 – 34 гг., между тем известно, что «Первые проф<ессиональные> постановки всей <грибоедовской> комедии, но с ценз<урными> изъятиями, состоялись в Петербурге в январе, а в Москве в ноябре 1831 <г.> <...>; театр<альная> <же> “редакция” комедии издана в 1833 <г.> (СПб) <...>» (Гришунин и др., 1992: 23). Взятые вкупе, два последних обстоятельства понуждают сделать вывод о том, что ЗС чуть ли не инспирированы первыми постановками и публикацией ГУ и гоголевской неудовлетворенностью развитием сценического действия в комедии.

В этом же убеждает и дальнейшее сопоставление двух текстов. В ходе его выявляется, что Поприщин парадоксальным образом вобрал в себя черты характера и биографий сразу двух главных грибоедовских персонажей-антагонистов – как Александра Сергеевича Чацкого, так и Алексея Степановича Молчалина. В этой связи сразу обратим особое внимание на то, что соединение имени и отчества обоих (последнего – в особенности) послужило шаблоном, по которому Гоголь моделировал аналогичные «атрибуты» своего персонажа: они образованы посредством соединения древнегреческих имен (Александр, напомним, в переводе с древнегреч. – защитник людей, Алексей – просто защитник) с рассейским (или воспринимаемым в качестве такового!) отчеством. Вдобавок гоголевского Аксентия (или, еще, Авксентия) сближает и даже роднит с ними вряд ли случайная принадлежность всех трех к астрологическому знаку Овна (еще один риторический вопрос: Гоголю ли было не знать о последнем обстоятельстве, он ведь и сам Овен: родился 20 марта по старому или 1-го апреля по новому стилю; впрочем, для выстраивания подобных цепочек вовсе не надо было быть осведомленным в астрологии – достаточно было заглянуть в святцы).

Повторимся: Гоголь наделяет своего Поприщина взаимоисключающими чертами Молчалина и Чацкого. В разные моменты превалируют то одни, то другие, – точнее: то одного, то другого. В данной связи воспользуемся определением М. О. Чудаковой, утверждавшей: «У Гоголя алогизм, ненормальность мира вскрывается при посредстве ненормального же болезненного сознания. До определенного момента сумасшедший герой “проясняет” читателю картину мира, а затем, прочитывая ее заново, он сам отпадает от этого прочтения, сознание его полностью помрачается, уже не может расшифровывать действительность. Теперь уже язык, на котором читает он окружающую жизнь, не открывает ее, а шифрует» (Чудакова, 1980: 179). Так вот: до упомянутого «отпадения» в Поприщине превалирует молчалинское начало, после него (т. е. после «окончательного» сумасшествия) – черты характера, поведения и биографии Чацкого. Начнем с молчалинских.

Прежде всего здесь вспомним своеобразную речевую «визитную карточку» Поприщина, напрямую отсылающую к образу фамусовского секретаря, – неоднократно повторяемое им с незначительными вариациями словосочетание (приведем все случаи): запись от «Октября 4»: «Ничего, ничего, молчание!» (Гоголь, 1952 – III: 177); от «Ноября 8»: «<...> ничего, ничего... молчание» (Там же: 179); от «Ноября 11»: «<...> ай! ай! ай! ничего, ничего... молчание» (Там же: 180); от «Ноября 12»: «<...> ничего, молчание!» (Там же: 182); от «Ноября 13»: «Ай, ай!.. ничего, ничего. Молчание!» (Там же). В этой же связи напомним также место из уже упомянутого гоголевского разбора (1846 г.) достоинств и недостатков «Горя от ума», специально посвященное Молчалину: «Сам Молчалин – тоже замечательный тип. Метко схвачено это лицо, безмолвное,низкое, покамест тихомолком пробирающееся в люди, но в котором, по словам Чацкого, готовится будущий Загорецкий» (Гоголь, 1953 – VI: 174). Также напомним сетования Поприщина в записи от «Ноября 11» о том, что он, мол, «думал несколько раз завести разговор с его пр-вом, только, черт возьми, никак не слушается язык: скажешь только, холодно или тепло на дворе, а больше решительно ничего не выговоришь» (Гоголь, 1952 – III: 180). Что это, как не отсылка к характеристике Молчалина, данной Чацким в Явлении 7-ом I-го Действия (напомним:

 

«Ч а ц к и й

<...> Что я Молчалина глупее? Где он, кстати?

Еще ли не сломил безмолвия печати?

Бывало песенок где новеньких тетрадь

Увидит, пристает: пожалуйте списать.

А впрочем, он дойдет до степеней известных,

Ведь нынче любят бессловесных» – Грибоедов, 1967: 84.

 

Кстати, из записи от «Октября 4» узнаем об аналогичной страстишке Поприщина: «Дома большею частью лежал на кровати. Потом переписал очень хорошие стишки: “Душеньки часок не видя, Думал, год уж не видал; Жизнь мою возненавидя, Льзя ли жить мне, я сказал”. Должно быть, Пушкина сочинение» – Гоголь, 1952 – III: 178).

Далее. Подобно Молчалину, Поприщин – мелкий чиновник, чье назначение – также «бумаги разбирать» (Грибоедов, 1967: 75), – сравним, например, в записи от «Ноября 9»: «Пересматривал и сверял бумаги», или в записи от «Мартобря 86 числа. Между днем и ночью»: «Передо мною положили какие-то бумаги, чтобы я сделал из них экстракт» (Гоголь, 1952 – III: 179 – 180, 189).

Даже в тех случаях, когда в гоголевском тексте налицо отступления от текста грибоедовского, память об этом последнем так или иначе актуализирована, тексты перекликаются. Так, например, Поприщин служит не в губернской казенной палате, как Молчалин, а в столичном департаменте, однако претекст обыгрывается Гоголем – его персонаж как бы специально, для оживления читательской памяти, в самом начале повести заявляет: «Я не понимаю выгод служить в департаменте. Никаких совершенно ресурсов. Вот в губернском правлении, гражданских и казенных палатах совсем другое дело: там, смотришь, иной прижался в самом уголку и пописывает. <...> С виду такой тихенький, говорит так деликатно: “одолжите ножичка починить перышко”, а там обчистит так, что только одну рубашку оставит на просителе. Правда, у нас зато служба благородная, чистота во всем такая, какой вовеки не видеть губернскому правлению: столы из красного дерева, и все начальники на вы <вспомним: Фамусов с Молчалиным «на ты»! – А. Д.>. Да, признаюсь, если бы не благородство службы, я бы давно оставил департамент» (Гоголь, 1952 – III: 174 – 175).

Востребовано и передоверено Гоголем Поприщину и скалозубовское по происхождению, но молчалинское по сути стремление выбиться в большие военные начальники (вспомним – в Явл. 5-ом Д. I-го:

 

«Л и з а

<...> Как все московские, ваш батюшка таков:

Желал бы зятя он с звездами да с чинами,

<...>

Вот, например, полковник Скалозуб:

 

И золотой мешок, и метит в генералы» – Грибоедов, 1967: 77; сравним – в записи от «Ноября 6»: «Ему завидно; он увидел, может быть, предпочтительно мне оказываемые знаки благорасположенности. Да я плюю на него! Велика важность надворный советник! <...> Я разве из каких-нибудь разночинцев, из портных, или из унтер-офицерских детей? Я дворянин. Что ж, и я могу дослужиться. Мне еще сорок два года – время такое, в которое, по настоящему, только что начинается служба. Погоди, приятель! будем и мы полковником, а может быть, если бог даст, то чем-нибудь и побольше. Заведем и мы себе репутацию еще и получше твоей» – Гоголь, 1952 – III: 179 [1]).

В целом же в ЗС прослеживается явное намерение Гоголя опровергнуть тезис Чацкого (из 13-го Явл. IV-го Д.) о том, что «Молчалины блаженствуют на свете!» (Грибоедов, 1967: 169): гоголевский герой в сравнении с Молчалиным значительно «снижен» и «принижен», забит, даже служебный чин его (титулярный советник) на 1 ступень нижемолчалинского (тот коллежский асессор), – и это несмотря на то, что Поприщин, в отличие Молчалина (с его выслуженным личным дворянством) и, напротив, сходно с Чацким, – дворянин исконный, «рожденный во дворянстве». Так, главным служебным предназначением сидящего в директорском кабинете Поприщина, оказывается – в отличие от все того же Молчалина – вовсе не помощь директору в разборке бумаг, а всего-навсего «очиниванье перьев» для его и ее превосходительств, чем, однако, гоголевский герой немало гордится. Моська же Меджи, как мы помним, утверждает даже, что «Папа <Софи – т. е. директор департамента. – А. Д.> всегда посылает его вместо слуги...» (Гоголь, 1952 – III: 186).

Поприщин, в отличие от Молчалина, который, как стал «числиться по Архивам», «Три награжденья получил» (Грибоедов, 1967: 120), не имеет наград (во всяком случае, о них никак не упоминается, хотя в целом тема ордена и награждения, поднятая Грибоедовым, в ЗС весьма и весьма востребована). Поприщин, продолжим далее, лишен присущей фамусовскому секретарю умеренности, да, видно, и аккуратности; напрочь лишен он и того обаяния, каким в немалой степени наделен или какое может симулировать Молчалин (так, ему, видимо, даже в голову не придет погладить «шелковую шерстку» «прелестного шпица, не более наперстка» или какой иной «моськи» – для него предпочтительнее грубо похитить собачью переписку). Наконец, он намного старше Молчалина, да и Чацкого тоже (ему, напомним, 42 года).

Но самое главное, что кардинальным образом отличает его от первого и, напротив, показательно сближает со вторым – это наличие у него пылкой, буквально сводящей его с ума любви к дочери своего начальника и благодетеля. Молчалин, как мы помним, симулирует любовь к Софии «по должности», на деле предпочитая ей ее же служанку. Чацкий же выспрашивает у Софии (в 1-ом Явл. III-го Д.), проговариваясь при этом относительно себя самого:

 

«Пускай в Молчалине ум бойкий, гений смелый,

Но есть ли в нем та страсть, то чувство, пылкость та,

Чтоб кроме вас ему мир целый

Казался прах и суета?

Чтоб сердца каждое биенье

Любовью ускорялось к вам?

Чтоб мыслям были всем и всем его делам

Душою – вы, вам угожденье?..

Сам это чувствую <...>» (Грибоедов, 1967: 115).

 

И, напомним, сразу вслед за этими словами Чацкого Софья роняет в сторону: «Вот нехотя с ума свела!» – Там же: 116.) Таким образом, любовь возносит Поприщина до Чацкого, т. е. именно благодаря этому чувству ипостась Чацкого превозмогает в нем молчалинское начало и возобладает над этим последним [2].

Это, впрочем, не мешает ему зачастую выступать сниженным, фарсовым Чацким, что с особой очевидностью следует из многочисленных (а потому особенно приметных) антифранцузских инвектив «свихнувшегося» Аксентия Ивановича, отсылающих к аналогичным (и не менее многочисленным) выпадам грибоедовского героя (см.:

 

«Ч а ц к и й

<...> Господствует еще смешенье языков:

Французского с нижегородским?» – Грибоедов, 1967: 83;

«Ч а ц к и й

Несчастные! должны ль упреки несть

От подражательниц модисткам?

За то, что смели предпочесть

Оригиналы спискам?» – Там же: 131;

«Ч а ц к и й

В той комнате незначащая встреча:

Французик из Бордо, надсаживая грудь,

 

Собрал вокруг себя род веча <...>» – Там же: 148. Ср. у Гоголя – в записи его героя от «Октября 4»: «Читал Пчелку. Эка глупый народ французы! Ну, чего хотят они? Взял бы, ей-богу, их всех да и перепорол розгами!» – Гоголь, 1952 – III: 177; от «Декабря 5»: «Он <король>, статься может, находится там же, но какие-нибудь или фамильные причины, или опасения со стороны соседственных держав, как-то: Франции или других земель, заставляют его скрываться, или есть какие-нибудь другие причины <Здесь очевидна также отсылка и к «Королю Лиру». – А. Д.>» – Там же: 188; в записи от «Мартобря 86 числа. Между днем и ночью»: «Уже, говорят, во Франции большая часть народа признает веру Магомета» – Там же: 190; в записи, помеченной «Число I»: «Удивляет меня чрезвычайно медленность депутатов. Какие бы причины могли их остановить. Неужели Франция?» – Там же: 191; наконец, в записи, помеченной «Январь того же года, случившийся после февраля»: «Сегодня выбрили мне голову <...> я все не могу понять, как же мог король подвергнуться инквизиции. Оно, правда, могло со стороны Франции и особенно Полинияк. О, это бестия Полинияк! Поклялся вредить мне по смерть. И вот гонит да и гонит; но я знаю, приятель, что тебя водит англичанин. Англичанин большой политик. Он везде юлит. Это уже известно всему свету, что когда Англия нюхает табак, то Франция чихает» – Там же: 193 – 194).

 И, наконец, – о прагматике столь очевидной ориентированности ЗС на текст грибоедовской комедии. Актуализируя в сознании читателей своей повести контекст ГУ, наделяя собственного персонажа взаимоисключающими молчалинской и «чацкой» ипостасями, Гоголь тем самым активно (пусть и имплицитно) внедряет в это сознание определяющую константу своей индивидуальной «художественной антропологии» – представление о неустранимой антиномии «земного» и «небесного» в человеке, представление, о котором С. Г. Бочаров проницательно и проникновенно заметил: «Человек, утверждает Гоголь (в письме Белинскому), не материальная скотина, а небесный гражданин; нужно вспомнить об этом человеку, он об этом забыл. Поражает в этой картине разрыв, зияние между этой погруженностью в материальную бездну <...> и “небесным” призванием – зияние, как бы отсутствие человека, незаполненность той “почтенной средины естества”, в которой поставлен он как двуединое существо и “связь миров”. Вместо связи миров у Гоголя – взаимоотталкивние миров, “двух враждебных природ человека”. Реальная художественная картина “иерархии духовных и физических способностей” в мире Гоголя сложнее этого голого разрыва, и мы не можем сейчас в нее углубляться. Но этот разрыв всегда присутствует в мире Гоголя в виде разъединения и как бы трансцендентности друг другу составляющих этот мир начал и планов идеально-духовного, телесного и вещественного, связываемых особого рода переходами <...>» (Бочаров, 1985: 126).

 

 

 

 

[1] Ср. также в письме Меджи, а затем в комментариях Поприщина к ее замечаниям: «<...> чиновник, который сидит у папа в кабинете. <...> какой это урод. Совершенная черепаха в мешке...

<...> Фамилия его престранная <В этой связи напомним наше замечание относительно поприщинской фамилии! – А. Д. >. Он всегда сидит и чинит перья. <...> Софи никак не может удержаться от смеха, когда глядит на него.

<...> Камер-юнкер теперь у нас каждый день. Софи влюблена в него до безумия. Папа очень весел. <...> скоро будет свадьба; потому что папа хочет непременно видеть Софи или за генералом, или за камер-юнкером, или за военным полковником...

<...> Желал бы я сам сделаться генералом, не для того, чтобы поручить руку и прочее. Нет; хотел бы быть генералом для того только, чтобы увидеть, как они будут увиваться и делать все эти разные придворные штучки и экивоки и потом сказать им, что плюю на вас обоих» (Гоголь, 1952 – III: 185 – 186).

[2] Продолжим: Поприщин страстно мечтал попасть в спальню Софи, однако осуществить эту мечту он, как мы помним, смог (да и то – отчасти) лишь будучи уже не в своем уме и грубо ворвавшись в ее будуар. Очевидно, что здесь инверсированно отзываются перипетии и характер взаимоотношений Софии и Молчалина – вспомним, напр., в Явл. 5-ом I-го Д.:

 

«С о ф и я

<...> Кого люблю я – не таков:

Молчалин за других себя забыть готов,

Враг дерзости, всегда застенчиво, несмело...

Ночь целую с кем можно так провесть!» (Грибоедов, 1967: 78); ср. – в Явл. 12-ом Д. IV-го:

«С о ф и я

<...> будьте рады,

Что при свиданиях со мной в ночной тиши

Держались более вы робости во нраве,

Чем даже днем, и при людях, и въяве <…>» (Там же: 168).

 

Использованная литература

Гоголь (1952). Гоголь Н. В. Собрание сочинений: В 6 т. М.: ГИХЛ. Т. 3

Гоголь (1953). Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 6 т. М.: ГИХЛ. Т. 6.

Грибоедов (1967). Грибоедов А. С. Горе от ума: Комедия в четырех действиях, в стихах // Грибоедов А. С. Сочинения в стихах / Вступит. ст., подгот. текста и прим. И. Н. Медведевой. <Л.:> Сов. писатель (Библиотека поэта. Большая серия).

Бочаров (1985). Бочаров С. Г. Загадка «Носа» и тайна лица // Бочаров С. Г. О художественных мирах. М.: Языки русской культуры.

Гришунин и др. (1992). Гришунин А. Л., Маркович В. М.,Мелихова Л. С. Грибоедов Александр Сергеевич// Русские писатели 1800 – 1917: Биогр. словарь. М.: Большая Российская энциклопедия. Т. 2.

Чудакова (1980). Чудакова М. О. М. А. Булгаков – читатель // Книга: Исслед. и мат. Сб. М.: Книга. Вып. 40.

Шкловский (1965). Шкловский В. Повесть о художнике Федотове. М.: Молодая гвардия.

 

Альманах «Тредиаковский». 20.07.2011